И непрерывно информировала своего опера. Менялись опера, а Матильда оставалась. На пенсию она ушла в восемьдесят втором... В это время агентесса-ветеран работала официанткой в БХСС. Господи, неужели она и там стучала? Донесений за этот период ее трудовой биографии в деле не было. Но я-то убежден, что не стучать она уже просто не могла...
Я мент, я обязан приветствовать активного агента. От прикосновения к Матильде мне стало противно, как от тарелки общепитовского борща с дохлой мухой... Через два дня мы встретились лично. В кабинет вошла пожилая — очень пожилая! — женщина с жиденькими крашеными волосами. Невзрачная, с испитым лицом. Пришла минута в минуту. Села, поставила на мой стол хозяйственную сумку, закурила «беломор»... глядит с прищуром.
— Елена Ивановна, — сказал я после того, как мы познакомились, — а как у вас со здоровьем?
— Херово, — ответила Матильда сипло. — Гипертония, молодой человек, радикулит, почки ни в пи...ду.
— Да, да, — говорю я, — понимаю. Возраст, блокада, всю жизнь на тяжелой работе.
— И на ответст... ответственной, — сказала она, закашлявшись, обдавая меня запахом перегара. — На агентурной работе всю жизнь.
— Да, Елена Ивановна, мы очень высоко ценим вашу многолетнюю помощь. Понимаем, что вам пора уже и отдохнуть. Вы мне сейчас напишите объяснительную о состоянии здоровья, и мы..
— Какую объяснительную?! Вы что, оперуполномоченный? Я с начальником розыска еб...сь, когда тебя на свете не было. Из-под меня не одна зона жуликами и антисоветчиками наполнена. Не буду я тебе объяснительных писать. Вот... принимай агентурную записку о квартирной краже.
Я просто дар речи потерял. Мне, поверишь ли, страшно стало. Сталинским чем-то таким повеяло, жутким. Галифе, ТТ, папироска... «Сообщаю, что прядильщица Осипенко Надежда... украла 3 (три) бобины суровой нити... купила картошки детям своим — Ольге и Павлику. Матильда».
Мы разговаривали около получаса. Разумеется, я ее не убедил. Больше того — после нашей беседы она написала рапорт начальнику. Сообщила, что о/у Кондрашов Е. В. склонял ее к отказу от агентурной работы.
Еще около года агент Матильда снабжала меня информацией. Как правило, совершенно никудышной. А потом она, пьяная, попала под трамвай, погибла. Аккурат на 7 ноября это случилось. Родных у Елены Ивановны не оказалось, похоронили ее за казенный счет. Я был на кладбище... Холмик... табличка: «Грошик Е. И. 1927-1988». Если бы я имел моральное право, то поставил бы другую табличку: «Агент Матильда».
* * *
Другие типажи? Да ради Бога. Сколько угодно. Только учти — глубины какой-то в них нет. Блатной колорит? Да! Но, как правило, внутреннее убожество, ограниченность, тупость и — если угодно — подлость. Матильда, разумеется, монстр. Но что-то в ней было... стержень какой-то, что ли?
А в этих? Нет... не ощутил. Я всегда старался агента понять, проникнуть внутрь. Но внутри чаще всего оказывалось пусто. Пустоту они заполняли водкой, анашой, телевизором...
Были два матерых «платника» — Цыган и Федя. Их знали все старые опера. Оба, считай, из ИВС не вылезали. Когда вылезали, шли воровать. Тащили все, везде и без разбору. Однажды понадобились они мне оба. Вызываю. Приходят. Бог мой, какие типажи. Сеньор Чезаре Ломброзо был бы в восторге... я тоже обалдел. От пьянки у обоих морды красные, руки от наколок синие. У Цыгана грудь нараспашку, наколото: «Смерть ментам!» Ой-ей-й!
Я их пригласил, чтобы проинструктировать перед тем, как в камеру запустить к одному барыге. А Федя мне первым делом:
— Опохмелиться есть, начальник?
Куда денешься? Налил им по стакану какой-то дряни чернильной. Засосали в момент... смотреть тошно: пальцы дрожат, кадык дергается. Давятся, но пьют... Засосали со слезою в мутном глазу. И — зырк-зырк — по кабинету.
— О, — кричит Цыган, — шуба!
А у меня в углу женская черная мутоновая шуба валяется. Драная, рваная. Не помню уж... с какого-то обыска, что ли? Но — точно могу сказать — незапротоколированная по причине полной ненужности.
— О, — кричит Цыган, — шуба!
— Ну и что? — спрашиваю.
— Так она у тебя, начальник, незапротоколированная, — отвечает и — шасть — уже на себя надел. Довольный, спасу нет. Так в этой шубе в камеру и отправился...
Вот тебе тип. Никакой драматургии или даже интриги здесь нет, но колорит бесспорный.
* * *
Агент Иванова. Личное дело.
Однажды в мой кабинет вошла заплаканная женщина (если бы я был романистом, то обязательно начал бы какой-либо роман с этой фразы. Тысячи мелких, крупных, трагических или комических дел начинаются с такой ситуации)... Итак, однажды в мой кабинет вошла заплаканная женщина. Рассказала, что у нее украли деньги... Мать-одиночка, работает на заводе, воспитывает сынишку. Деньги копила на зимнее пальто, экономила, и вот — нате вам! История сколь заурядная, столь же и мерзкая.
Сидит она плачет, и чувствуется, что для нее это — трагедия. Я видел бобров, которые в картишки просаживали за ночь по нескольку тысяч рублей и никакой особой беды в этом не видели. А у нее украли всего-то двести восемьдесят рэ, но для нее это трагедия. Я — мент, меня разжалобить трудно, а тут смотрю на нее и — скажу честно — переживаю. Очень хочется помочь, но такого рода кражи раскрываются нечасто. Второй момент заключается в том, что я на этом участке человек новый и контингент еще не знаю... Успокоил я ее как мог, пообещал, что найдем. О-хо-хо... пообещать-то я пообещал, но уверенности нет ни на грош. Пошел я к оперу, который на этой земле уже много лет пашет. Рассказал ему про обстоятельства кражи. Он с ходу говорит:
— А это Верка. У нее притон там рядом. Гадом буду — она. Или кто-то из ее корешков. Попробуй с ней поработать... Может, чего зацепишь.
Я пошел в притон. Там пусто, одна только эта Верка, пьянь, мразь... сидит в грязнущей кухне в заношенных трусах и лифчике. Нога на ногу, курит. На плече наколка: «Сеня. Любовь моя». На столе — портвешок «три семерки», банка кильки. Магнитофон древний, катушечный, что-то русско-народное орет. Я ей сразу ксиву в морду и:
— Вера, золотце, давай кошелечек, который утром у рынка взяла.
А она мне в ответ что-то типа: волк позорный... Ну, думаю, тварь, я из тебя душу выколочу. Волоку в отдел. Волоку, стерву, а сам все эту женщину обворованную вспоминаю. И злость во мне сидит нехорошая. Привел... начинаю колоть. Но она пьяная, орет одно: волки, менты, фашисты! Думаю: чем же ей врезать-то? Рукой неудобно, женщина все-таки. А из открытого сейфа несколько «личных дел» агентов выглядывают. Я схватил верхнее и дал ей по башке этим делом. Потом запихнул в «аквариум» на пару часов, чтобы немного протрезвела.
А сам сижу, переживаю... не идет у меня из головы эта мать-одиночка. Ну и злость, конечно. Копила тетка, отказывала себе во всем, а мразь какая-то теперь на ее трудовые будет пьянствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Я мент, я обязан приветствовать активного агента. От прикосновения к Матильде мне стало противно, как от тарелки общепитовского борща с дохлой мухой... Через два дня мы встретились лично. В кабинет вошла пожилая — очень пожилая! — женщина с жиденькими крашеными волосами. Невзрачная, с испитым лицом. Пришла минута в минуту. Села, поставила на мой стол хозяйственную сумку, закурила «беломор»... глядит с прищуром.
— Елена Ивановна, — сказал я после того, как мы познакомились, — а как у вас со здоровьем?
— Херово, — ответила Матильда сипло. — Гипертония, молодой человек, радикулит, почки ни в пи...ду.
— Да, да, — говорю я, — понимаю. Возраст, блокада, всю жизнь на тяжелой работе.
— И на ответст... ответственной, — сказала она, закашлявшись, обдавая меня запахом перегара. — На агентурной работе всю жизнь.
— Да, Елена Ивановна, мы очень высоко ценим вашу многолетнюю помощь. Понимаем, что вам пора уже и отдохнуть. Вы мне сейчас напишите объяснительную о состоянии здоровья, и мы..
— Какую объяснительную?! Вы что, оперуполномоченный? Я с начальником розыска еб...сь, когда тебя на свете не было. Из-под меня не одна зона жуликами и антисоветчиками наполнена. Не буду я тебе объяснительных писать. Вот... принимай агентурную записку о квартирной краже.
Я просто дар речи потерял. Мне, поверишь ли, страшно стало. Сталинским чем-то таким повеяло, жутким. Галифе, ТТ, папироска... «Сообщаю, что прядильщица Осипенко Надежда... украла 3 (три) бобины суровой нити... купила картошки детям своим — Ольге и Павлику. Матильда».
Мы разговаривали около получаса. Разумеется, я ее не убедил. Больше того — после нашей беседы она написала рапорт начальнику. Сообщила, что о/у Кондрашов Е. В. склонял ее к отказу от агентурной работы.
Еще около года агент Матильда снабжала меня информацией. Как правило, совершенно никудышной. А потом она, пьяная, попала под трамвай, погибла. Аккурат на 7 ноября это случилось. Родных у Елены Ивановны не оказалось, похоронили ее за казенный счет. Я был на кладбище... Холмик... табличка: «Грошик Е. И. 1927-1988». Если бы я имел моральное право, то поставил бы другую табличку: «Агент Матильда».
* * *
Другие типажи? Да ради Бога. Сколько угодно. Только учти — глубины какой-то в них нет. Блатной колорит? Да! Но, как правило, внутреннее убожество, ограниченность, тупость и — если угодно — подлость. Матильда, разумеется, монстр. Но что-то в ней было... стержень какой-то, что ли?
А в этих? Нет... не ощутил. Я всегда старался агента понять, проникнуть внутрь. Но внутри чаще всего оказывалось пусто. Пустоту они заполняли водкой, анашой, телевизором...
Были два матерых «платника» — Цыган и Федя. Их знали все старые опера. Оба, считай, из ИВС не вылезали. Когда вылезали, шли воровать. Тащили все, везде и без разбору. Однажды понадобились они мне оба. Вызываю. Приходят. Бог мой, какие типажи. Сеньор Чезаре Ломброзо был бы в восторге... я тоже обалдел. От пьянки у обоих морды красные, руки от наколок синие. У Цыгана грудь нараспашку, наколото: «Смерть ментам!» Ой-ей-й!
Я их пригласил, чтобы проинструктировать перед тем, как в камеру запустить к одному барыге. А Федя мне первым делом:
— Опохмелиться есть, начальник?
Куда денешься? Налил им по стакану какой-то дряни чернильной. Засосали в момент... смотреть тошно: пальцы дрожат, кадык дергается. Давятся, но пьют... Засосали со слезою в мутном глазу. И — зырк-зырк — по кабинету.
— О, — кричит Цыган, — шуба!
А у меня в углу женская черная мутоновая шуба валяется. Драная, рваная. Не помню уж... с какого-то обыска, что ли? Но — точно могу сказать — незапротоколированная по причине полной ненужности.
— О, — кричит Цыган, — шуба!
— Ну и что? — спрашиваю.
— Так она у тебя, начальник, незапротоколированная, — отвечает и — шасть — уже на себя надел. Довольный, спасу нет. Так в этой шубе в камеру и отправился...
Вот тебе тип. Никакой драматургии или даже интриги здесь нет, но колорит бесспорный.
* * *
Агент Иванова. Личное дело.
Однажды в мой кабинет вошла заплаканная женщина (если бы я был романистом, то обязательно начал бы какой-либо роман с этой фразы. Тысячи мелких, крупных, трагических или комических дел начинаются с такой ситуации)... Итак, однажды в мой кабинет вошла заплаканная женщина. Рассказала, что у нее украли деньги... Мать-одиночка, работает на заводе, воспитывает сынишку. Деньги копила на зимнее пальто, экономила, и вот — нате вам! История сколь заурядная, столь же и мерзкая.
Сидит она плачет, и чувствуется, что для нее это — трагедия. Я видел бобров, которые в картишки просаживали за ночь по нескольку тысяч рублей и никакой особой беды в этом не видели. А у нее украли всего-то двести восемьдесят рэ, но для нее это трагедия. Я — мент, меня разжалобить трудно, а тут смотрю на нее и — скажу честно — переживаю. Очень хочется помочь, но такого рода кражи раскрываются нечасто. Второй момент заключается в том, что я на этом участке человек новый и контингент еще не знаю... Успокоил я ее как мог, пообещал, что найдем. О-хо-хо... пообещать-то я пообещал, но уверенности нет ни на грош. Пошел я к оперу, который на этой земле уже много лет пашет. Рассказал ему про обстоятельства кражи. Он с ходу говорит:
— А это Верка. У нее притон там рядом. Гадом буду — она. Или кто-то из ее корешков. Попробуй с ней поработать... Может, чего зацепишь.
Я пошел в притон. Там пусто, одна только эта Верка, пьянь, мразь... сидит в грязнущей кухне в заношенных трусах и лифчике. Нога на ногу, курит. На плече наколка: «Сеня. Любовь моя». На столе — портвешок «три семерки», банка кильки. Магнитофон древний, катушечный, что-то русско-народное орет. Я ей сразу ксиву в морду и:
— Вера, золотце, давай кошелечек, который утром у рынка взяла.
А она мне в ответ что-то типа: волк позорный... Ну, думаю, тварь, я из тебя душу выколочу. Волоку в отдел. Волоку, стерву, а сам все эту женщину обворованную вспоминаю. И злость во мне сидит нехорошая. Привел... начинаю колоть. Но она пьяная, орет одно: волки, менты, фашисты! Думаю: чем же ей врезать-то? Рукой неудобно, женщина все-таки. А из открытого сейфа несколько «личных дел» агентов выглядывают. Я схватил верхнее и дал ей по башке этим делом. Потом запихнул в «аквариум» на пару часов, чтобы немного протрезвела.
А сам сижу, переживаю... не идет у меня из головы эта мать-одиночка. Ну и злость, конечно. Копила тетка, отказывала себе во всем, а мразь какая-то теперь на ее трудовые будет пьянствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77