Зам ломает сургуч, а сам кривится, как от зубной боли. Дежурный тоже переживает — ноготь грызет. Телефон надрывается. На него все — ноль внимания. Мы СЕКРЕТНЫЙ ПАКЕТ ВСКРЫВАЕМ!
Сургуч хрустит, крошится, фиолетовые печати главка по склейке клапана конверта рвутся. На свет появляются... три маленьких конверта, опечатанные печатью главка. СОВСЕКРЕТНО. Дата. Подпись. Печать. Еще печать. Еще подпись. Ну ни х... себе!
Зам лоб промокнул, на меня посмотрел жалобно. Что ж ты, дескать, гад, со мной делаешь? Дежурный вскрикнул — так увлекся, что за палец себя укусил. Телефон надрывается. Подождет, мы СЕКРЕТНЫЙ ПАКЕТ ВСКРЫЛИ. Наконец на свет появляется сложенный вчетверо листок серой бумаги. Это — мне. Что внутри написано, никто знать не должен. Мы составляем акт. Все втроем подписываем, подкалываем мой запрос. У-ух! Мне еще раз напоминают о том, что агент секретный, законсервированный. Я читаю содержимое серого листочка: фамилия, имя, отчество, адрес, пароль, агентурное прозвище, словесный портрет. Запоминаю, складываю листок вчетверо, кладу в конверт. Дежурный конверт опечатывает. Ставит подпись. Заместитель ставит подпись. Я ставлю подпись. Все три конверта возвращаются в пакет. Пакет опечатывается, засургучивается. Подписывается. Возвращается в сейф. Сейф запирается.
Мне последний раз напоминают, что агент секретный, законсервированный... ух, я ухожу. «Консервированный» живет рядом, на улице Чайковского, добираюсь на своих двоих. Дождь идет, мерзко, холодно. А мне — жарко. Ощущаю себя горячим сургучным шлепком, заклейменным кругляком главковской печати... Прибежал, нашел дом, нашел квартиру. Собрался внутренне. Агент секретный, никто ничего заподозрить не должен... Здрас-сь-те. Здесь продается славянский шкаф?
...Звоню. Никто не открывает. Свечу себе спичкой. На косяке аж пять звонков. Ага, коммуналка! Это хуже — лишние глаза и уши. Звоню четыре раза. Ноль. Еще звоню. Ноль. Прошелся по всем кнопкам. Шаги... лязг замка... явно нетрезвый голос:
— Хто-о?
— Здравствуйте, мне Семен Семеныча Горбункова.
На меня смотрит нетрезвая харя среднего рода с «беломориной» во рту, пахнет квашеной капустой, водкой.
— А нет его.
— А как его найти, не подскажите?
Морда бессмысленная, опухшая, красная. Зощенко, Ильф и Петров. На стенке в коридоре велосипед висит. Во всех фильмах, если нужно показать коммуналку, на стенке висит велосипед. Морда спрашивает:
— А вы не из милиции будете?
— Нет, — отвечаю, — кореш я его... по жизни... хотел пузырь с ним раздавить. Где же он может быть?
— А-а... так нету его... хто его знает — где?
— Жалко, — говорю. — А почему вы спросили: не из милиции ли?
И вот морда, перекинув «беломорину» из одного угла рта в другой, произносит:
— А к нему всю дорогу из ментовки хо-дють... То ли он в тюрьме работает, то ли дежурит где-то... Не поймешь у него. То говорит, бухает с ментами. То говорит: агент, мол, секретный... Не поймешь у него, нет...
Я повернулся и пошел вниз по грязной лестнице.
— А то заходи, выпьем, — неслось мне вслед. — У меня и капуста есть, и огурцы. Ты куда? Заходи.
А у меня есть «консервированный агент». Очень даже хорошая закуска... Титры... главный консультант генерал-майор Проценко.
* * *
Тот, «сургучно-консервный», случай мог бы показаться крайностью... если бы не было других. Анекдотичных, когда смеешься до колик в животе, и трагичных, когда совсем не до смеха. Почему я вообще об этом говорю? Из желания похихикать? Нет, от боли...
Агентура. Она разная бывает — агентура. В восемьдесят седьмом, когда я уже работал в спецслужбе, мне довелось принимать чужих агентов. Я расскажу, как и почему это произошло, когда мы доберемся до истории агента Белова. А пока остановимся на нескольких колоритных примерах.
Итак, я принимаю чужих агентов, как принимают мебель по описи. Но это же люди, не мебель. Мне, оперу Кондрашову, с ними работать. И я начинаю знакомиться. Сначала по папкам личных и рабочих дел, что хранятся у секретчицы, а затем приглашаю каждого для беседы глаза в глаза.
...Агент Матильда. Бог ты мой! Шесть томов рабочих дел... Шесть томов! Что-то тут не так, думаю. Чтобы выдать такое количество информации — а рабочее дело агента содержит копии его донесений, — нужно не есть, не спать, знать всех до единого жуликов Ленинграда и стучать безостановочно. С трепетом открываю я первый том. Нет, все-таки какая-то ошибка: донесения Матильды датированы 1949 годом. Архивная пыль, пожелтевшие листы... Трофейные аккордеоны, папиросы «Казбек», абажуры с кистями, облигации государственных займов... Ошибочка, товарищ секретчица, делам Матильды пора лежать в архиве. Я беру папку с личным делом. И первое, что мне бросается в глаза, — справка НКВД: «...родственников на оккупированных территориях нет». И лиловая печать. Я обалдел и сам мгновенно покрылся архивной пылью. Я стал читать эти раритетные материалы и читал всю ночь до утра. Погода той осенней ночью была какой-то сатанинской, штормовой ветер с Финского залива грохотал жестью на крыше, на Неве непрерывно выла пароходная сирена... Я мент, опер, а не кисейная барышня, но, когда я читал эти донесения, на душе у меня становилось все паскуднее. Мне виделась трагедия молоденькой ткачихи с комбината «Красный маяк», которую бездушная машина превратила в сексота... Извини за избитые обороты, но именно так я все это ощущал. Такое было у меня душевное состояние.
«Я могу сообщить, что вор по кличке Глыба освободился из мест заключения и сейчас живет на Васильевском острове...»
«Сообщаю, что прядильщица Осипенко Надежда хвастала, что украла 3 (три) бобины суровой нити, продала их сапожнику Юсупу и купила на преступные деньги картошки детям своим — Ольге и Павлику».
«Источник сообщает, что водитель грузовика ЗИЛ, госномер ... слил со своего автомобиля тридцать литров бензина и продал их...»
Первые донесения Матильды не содержали никакой полезной информации. Скорее всего, они писались под принуждением курирующего опера. Но с каждым годом их тональность менялась. Появилась бойкость и вместо неуклюже-штатского «Я могу сообщить» уверенно-ментовское «Источник сообщает». Появился кураж и желание стучать, стучать, стучать... закладывать, сдавать, продавать.
В середине пятидесятых Матильда перешла работать буфетчицей в пивную. Навряд ли она смогла бы это сделать без помощи куратора. Разливать пиво в Советском Союзе — почти то же самое, что получить государственную премию. В пивнухе Матильда развернулась вовсю, агентурные сообщения от нее поступали еженедельно, а то и чаще. Прав я или не прав — не знаю, но мне кажется, что она кайфовала, испытывая тайную власть над людьми... К общепиту Матильда прикипела сердцем и больше уже никогда с ним не расставалась. Она работала в буфетах, шашлычных, ресторанах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Сургуч хрустит, крошится, фиолетовые печати главка по склейке клапана конверта рвутся. На свет появляются... три маленьких конверта, опечатанные печатью главка. СОВСЕКРЕТНО. Дата. Подпись. Печать. Еще печать. Еще подпись. Ну ни х... себе!
Зам лоб промокнул, на меня посмотрел жалобно. Что ж ты, дескать, гад, со мной делаешь? Дежурный вскрикнул — так увлекся, что за палец себя укусил. Телефон надрывается. Подождет, мы СЕКРЕТНЫЙ ПАКЕТ ВСКРЫЛИ. Наконец на свет появляется сложенный вчетверо листок серой бумаги. Это — мне. Что внутри написано, никто знать не должен. Мы составляем акт. Все втроем подписываем, подкалываем мой запрос. У-ух! Мне еще раз напоминают о том, что агент секретный, законсервированный. Я читаю содержимое серого листочка: фамилия, имя, отчество, адрес, пароль, агентурное прозвище, словесный портрет. Запоминаю, складываю листок вчетверо, кладу в конверт. Дежурный конверт опечатывает. Ставит подпись. Заместитель ставит подпись. Я ставлю подпись. Все три конверта возвращаются в пакет. Пакет опечатывается, засургучивается. Подписывается. Возвращается в сейф. Сейф запирается.
Мне последний раз напоминают, что агент секретный, законсервированный... ух, я ухожу. «Консервированный» живет рядом, на улице Чайковского, добираюсь на своих двоих. Дождь идет, мерзко, холодно. А мне — жарко. Ощущаю себя горячим сургучным шлепком, заклейменным кругляком главковской печати... Прибежал, нашел дом, нашел квартиру. Собрался внутренне. Агент секретный, никто ничего заподозрить не должен... Здрас-сь-те. Здесь продается славянский шкаф?
...Звоню. Никто не открывает. Свечу себе спичкой. На косяке аж пять звонков. Ага, коммуналка! Это хуже — лишние глаза и уши. Звоню четыре раза. Ноль. Еще звоню. Ноль. Прошелся по всем кнопкам. Шаги... лязг замка... явно нетрезвый голос:
— Хто-о?
— Здравствуйте, мне Семен Семеныча Горбункова.
На меня смотрит нетрезвая харя среднего рода с «беломориной» во рту, пахнет квашеной капустой, водкой.
— А нет его.
— А как его найти, не подскажите?
Морда бессмысленная, опухшая, красная. Зощенко, Ильф и Петров. На стенке в коридоре велосипед висит. Во всех фильмах, если нужно показать коммуналку, на стенке висит велосипед. Морда спрашивает:
— А вы не из милиции будете?
— Нет, — отвечаю, — кореш я его... по жизни... хотел пузырь с ним раздавить. Где же он может быть?
— А-а... так нету его... хто его знает — где?
— Жалко, — говорю. — А почему вы спросили: не из милиции ли?
И вот морда, перекинув «беломорину» из одного угла рта в другой, произносит:
— А к нему всю дорогу из ментовки хо-дють... То ли он в тюрьме работает, то ли дежурит где-то... Не поймешь у него. То говорит, бухает с ментами. То говорит: агент, мол, секретный... Не поймешь у него, нет...
Я повернулся и пошел вниз по грязной лестнице.
— А то заходи, выпьем, — неслось мне вслед. — У меня и капуста есть, и огурцы. Ты куда? Заходи.
А у меня есть «консервированный агент». Очень даже хорошая закуска... Титры... главный консультант генерал-майор Проценко.
* * *
Тот, «сургучно-консервный», случай мог бы показаться крайностью... если бы не было других. Анекдотичных, когда смеешься до колик в животе, и трагичных, когда совсем не до смеха. Почему я вообще об этом говорю? Из желания похихикать? Нет, от боли...
Агентура. Она разная бывает — агентура. В восемьдесят седьмом, когда я уже работал в спецслужбе, мне довелось принимать чужих агентов. Я расскажу, как и почему это произошло, когда мы доберемся до истории агента Белова. А пока остановимся на нескольких колоритных примерах.
Итак, я принимаю чужих агентов, как принимают мебель по описи. Но это же люди, не мебель. Мне, оперу Кондрашову, с ними работать. И я начинаю знакомиться. Сначала по папкам личных и рабочих дел, что хранятся у секретчицы, а затем приглашаю каждого для беседы глаза в глаза.
...Агент Матильда. Бог ты мой! Шесть томов рабочих дел... Шесть томов! Что-то тут не так, думаю. Чтобы выдать такое количество информации — а рабочее дело агента содержит копии его донесений, — нужно не есть, не спать, знать всех до единого жуликов Ленинграда и стучать безостановочно. С трепетом открываю я первый том. Нет, все-таки какая-то ошибка: донесения Матильды датированы 1949 годом. Архивная пыль, пожелтевшие листы... Трофейные аккордеоны, папиросы «Казбек», абажуры с кистями, облигации государственных займов... Ошибочка, товарищ секретчица, делам Матильды пора лежать в архиве. Я беру папку с личным делом. И первое, что мне бросается в глаза, — справка НКВД: «...родственников на оккупированных территориях нет». И лиловая печать. Я обалдел и сам мгновенно покрылся архивной пылью. Я стал читать эти раритетные материалы и читал всю ночь до утра. Погода той осенней ночью была какой-то сатанинской, штормовой ветер с Финского залива грохотал жестью на крыше, на Неве непрерывно выла пароходная сирена... Я мент, опер, а не кисейная барышня, но, когда я читал эти донесения, на душе у меня становилось все паскуднее. Мне виделась трагедия молоденькой ткачихи с комбината «Красный маяк», которую бездушная машина превратила в сексота... Извини за избитые обороты, но именно так я все это ощущал. Такое было у меня душевное состояние.
«Я могу сообщить, что вор по кличке Глыба освободился из мест заключения и сейчас живет на Васильевском острове...»
«Сообщаю, что прядильщица Осипенко Надежда хвастала, что украла 3 (три) бобины суровой нити, продала их сапожнику Юсупу и купила на преступные деньги картошки детям своим — Ольге и Павлику».
«Источник сообщает, что водитель грузовика ЗИЛ, госномер ... слил со своего автомобиля тридцать литров бензина и продал их...»
Первые донесения Матильды не содержали никакой полезной информации. Скорее всего, они писались под принуждением курирующего опера. Но с каждым годом их тональность менялась. Появилась бойкость и вместо неуклюже-штатского «Я могу сообщить» уверенно-ментовское «Источник сообщает». Появился кураж и желание стучать, стучать, стучать... закладывать, сдавать, продавать.
В середине пятидесятых Матильда перешла работать буфетчицей в пивную. Навряд ли она смогла бы это сделать без помощи куратора. Разливать пиво в Советском Союзе — почти то же самое, что получить государственную премию. В пивнухе Матильда развернулась вовсю, агентурные сообщения от нее поступали еженедельно, а то и чаще. Прав я или не прав — не знаю, но мне кажется, что она кайфовала, испытывая тайную власть над людьми... К общепиту Матильда прикипела сердцем и больше уже никогда с ним не расставалась. Она работала в буфетах, шашлычных, ресторанах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77