Я минуту-другую разглядывала петушка, намалеванного на вывеске... Не нравилось мне все это. Мне бы другие рычаги – и я бы выдавила из Фабиано все, что он знает. Он явно что-то скрывал, но имело ли это отношение к смерти Малькольма, я не знала, никаких зацепок не было.
Я забралась в свой «шеви» и порулила на северо-восток, к дому... Должна я «сдать» Фабиано Роулингсу или нет?.. Я промучилась над этим вопросом весь день. И когда смотрела, как «Кабсы» проигрывают решающий матч Нью-Йорку, и когда вслед за этим лениво покачивалась на волнах гавани Монро. Я не могла пойти к Лотти и выговориться, поскольку с точностью ничего не было известно.
В 21.30 я оделась во все темное, но легкое, не стеснявшее движений. Вместо кроссовок надела туфли на толстой подошве, в них далеко не убежишь, но если кого-нибудь двинуть в низ живота, так это ой-ей-ей! Можно рассчитывать на успех.
В субботнюю ночь Гумбольдт-парк кишел народом. По Северной авеню мчались машины с зажженными фарами, из радиоприемников гремела музыка. Девчонки в туфлях на невероятно высоких каблуках и в прозрачных блузочках рука об руку прохаживались парочками и стайками. Молодые парни и пьяницы пугали их, орали, свистели и брели себе дальше.
Я подъехала к Кэмпбелл-стрит, в четырех кварталах от места рандеву. Это была тихая, пристойная улочка со знаками: звуковые сигналы, радио и граффити строго запрещены. Отлично ухоженные дома свидетельствовали о твердом желании защищать права обитателей. Я припарковалась у уличного фонаря, ни дальше, ни ближе: иначе жители могли бы даже вызвать полицию. Затем пошла пешком. Соседний квартал оказался значительно менее обихоженным, чем Кэмпбелл-стрит. Я тщательно выбирала дорогу, стараясь не наткнуться на битую посуду, банки, старые шины. В ночной тьме все это выглядело пугающе и гротескно. Здесь обитали в хижинах-бунгало, а не в обычных жилых многоквартирных домах. Многие бунгало стерегли собаки, свирепо взлаивавшие при моем приближении. Иногда из-за забора высовывалась чья-то голова – взглянуть, что это там за хулиганье шляется по ночам...
Когда я приблизилась к Уоштено, горло пересохло, сердце билось как при приступе тахикардии. Я почувствовала, как волосы на затылке встали дыбом. Затаившись в тени развалюхи, я пыталась разобраться, где расставлены часовые, а заодно унять дрожь в коленках. «Давай, давай, Варшавски, уди рыбку или режь леску» – подзуживала я себя.
Немного приободренная этими заклинаниями, я вышла из своего убежища, обогнула остовы автомашин и приблизилась к зашторенному окну. Никто в меня не стрелял. Правда, я интуитивно чувствовала присутствие «Львов» в-темноте.
Я постучала в дверь. Она тотчас приоткрылась, хотя дверную цепочку не сняли. Ага. Вот и «ствол» появился, дуло.
Ясное дело: началась любимая бандитами игра, навеянная скукой.?
– Это Ви. Ай. Варшавски, – отрапортовала я, как и было условлено. – Чиста в помыслах и поступках.
Кто-то приблизился ко мне сзади. Рефлекс самообороны диктовал немедленный защитный удар, но я от него воздержалась – меня просто обыскивали.
– – Все в порядке, приятель, – прогнусавил юношеский голос. – Она без оружия. За ней нет «хвоста». Я проследил.
Цепочку наконец сняли, и я вошла в темную прихожую. Дверь за мной закрылась. Стоявший у двери взял меня за руку и повел по голым половицам. Мои шаги отдавались эхом от голых стен. Мы подошли к двери, скрытой толстой драпировкой. Гид постучал условным знаком, и опали еще какие-то цепочки.
Серджио Родригез восседал в кожаном кресле. На нем была голубая шелковая рубашка, расстегнутая чуть ли не до пупа и являвшая взору массивные золотые цепи, обвивавшие шею. Перед Серджио – столик красного дерева, под ногами толстый ковер; воздух, сочившийся из окна, – свежий, прохладный.
Большая радиола в углу настроена на испанскую станцию. Когда я вошла, кто-то убавил громкость.
Трое молодых людей составляли свиту Серджио. На одном из них была футболка, открывавшая татуировки на обеих руках, сверху донизу. На левой наколка павлина, чьи распущенные крылья, вероятно, скрывали следы наручников. На втором парне красовалась не заправленная в брюки розовая рубашка, длинная, как хламида. И у того и у другого наверняка было оружие. Третьим в свите оказался Фабиано; насколько я могла судить – безоружный.
– Пари держу, ты не ожидала меня здесь встретить. – Он со значением ухмыльнулся.
– Ты что же, сразу к «папочке» побежал после нашего разговора? – спросила я. – Ты, видно, боишься Серджио? А ведь ему есть о чем спросить тебя! О твоем «эльдорадо», например.
Фабиано рванулся ко мне:
– Ну, сукина дочь, подожди: Я тебе покажу, что значит бояться. Я т-тебе покажу...
– О'кей, – хрипловато вымолвил Серджио. – Спокойней. Сейчас говорю я... Итак, Варшавски, много воды утекло? С тех пор, когда ты работала на меня, ха-ха?
Фабиано отступил в глубь комнаты. Розовая Рубашка угрожающе двинулся к нему. Ага. Значит, не очень-то банда доверяет этому Фабиано.
– Ты высоко взлетел, Серджио, – сказала я. – Все эти встречи с членами муниципалитета в министерстве социального развития. Твоя мать по праву гордится тобой.
Я старалась говорить максимально равнодушно – ни презрения, ни восхищения.
– Да, я знаю свое дело на все сто. Но вот ты... Я бы не сказал, что ты с тех пор разбогатела, Варшавски. Слышал, что водишь битую-перебитую «тачку», не замужем... А надо бы тебе остепениться! Пора!
– Серджио! Поверь, я тронута. После стольких лет... Я-то думала, тебе это безразлично.
Он улыбнулся. Той самой захватывающей дух ангельской улыбкой, что и много лет назад. Признаться, мы и срок-то тогда скостили благодаря его шарму.
– О, теперь я женатый человек, Варшавски. У меня милая жена, прекрасный ребенок, дом – полная чаша, дорогие машины. А что у тебя?
– Может, скажешь еще, что у тебя есть Фабиано? Этот ублюдок?
Серджио небрежно махнул рукой:
– Да он для всяких мелких поручений... Ну и кашу ты заварила с ним!
– Какую еще кашу! Правда, я не в восторге от его стиля жизни, но полна сочувствия к его утрате, к его горю.
Я подошла к вращающемуся креслу, причем Фабиано вновь злобно ощерился, а Розовая Рубашка успокоительно положил руку на его плечо. Придвинув кресло к столику, я села.
– Хочу знать точно, – заявила я, – что его горе не вылилось в уродливую форму. Что это не он вышиб мозги из Малькольма Треджьера.
– Малькольм Треджьер? Это имя мне что-то напоминает. Смутно.
Серджио цокнул языком, как дегустатор, старающийся вспомнить, какое же это было тогда вино... Какое...
– Это – врач, – продолжала я. – Убит пару дней назад. Он помогал в госпитале жене Фабиано и ее новорожденному ребенку в прошлый вторник. Когда они обе умерли.
– Ах да, врач! Теперь вспомнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Я забралась в свой «шеви» и порулила на северо-восток, к дому... Должна я «сдать» Фабиано Роулингсу или нет?.. Я промучилась над этим вопросом весь день. И когда смотрела, как «Кабсы» проигрывают решающий матч Нью-Йорку, и когда вслед за этим лениво покачивалась на волнах гавани Монро. Я не могла пойти к Лотти и выговориться, поскольку с точностью ничего не было известно.
В 21.30 я оделась во все темное, но легкое, не стеснявшее движений. Вместо кроссовок надела туфли на толстой подошве, в них далеко не убежишь, но если кого-нибудь двинуть в низ живота, так это ой-ей-ей! Можно рассчитывать на успех.
В субботнюю ночь Гумбольдт-парк кишел народом. По Северной авеню мчались машины с зажженными фарами, из радиоприемников гремела музыка. Девчонки в туфлях на невероятно высоких каблуках и в прозрачных блузочках рука об руку прохаживались парочками и стайками. Молодые парни и пьяницы пугали их, орали, свистели и брели себе дальше.
Я подъехала к Кэмпбелл-стрит, в четырех кварталах от места рандеву. Это была тихая, пристойная улочка со знаками: звуковые сигналы, радио и граффити строго запрещены. Отлично ухоженные дома свидетельствовали о твердом желании защищать права обитателей. Я припарковалась у уличного фонаря, ни дальше, ни ближе: иначе жители могли бы даже вызвать полицию. Затем пошла пешком. Соседний квартал оказался значительно менее обихоженным, чем Кэмпбелл-стрит. Я тщательно выбирала дорогу, стараясь не наткнуться на битую посуду, банки, старые шины. В ночной тьме все это выглядело пугающе и гротескно. Здесь обитали в хижинах-бунгало, а не в обычных жилых многоквартирных домах. Многие бунгало стерегли собаки, свирепо взлаивавшие при моем приближении. Иногда из-за забора высовывалась чья-то голова – взглянуть, что это там за хулиганье шляется по ночам...
Когда я приблизилась к Уоштено, горло пересохло, сердце билось как при приступе тахикардии. Я почувствовала, как волосы на затылке встали дыбом. Затаившись в тени развалюхи, я пыталась разобраться, где расставлены часовые, а заодно унять дрожь в коленках. «Давай, давай, Варшавски, уди рыбку или режь леску» – подзуживала я себя.
Немного приободренная этими заклинаниями, я вышла из своего убежища, обогнула остовы автомашин и приблизилась к зашторенному окну. Никто в меня не стрелял. Правда, я интуитивно чувствовала присутствие «Львов» в-темноте.
Я постучала в дверь. Она тотчас приоткрылась, хотя дверную цепочку не сняли. Ага. Вот и «ствол» появился, дуло.
Ясное дело: началась любимая бандитами игра, навеянная скукой.?
– Это Ви. Ай. Варшавски, – отрапортовала я, как и было условлено. – Чиста в помыслах и поступках.
Кто-то приблизился ко мне сзади. Рефлекс самообороны диктовал немедленный защитный удар, но я от него воздержалась – меня просто обыскивали.
– – Все в порядке, приятель, – прогнусавил юношеский голос. – Она без оружия. За ней нет «хвоста». Я проследил.
Цепочку наконец сняли, и я вошла в темную прихожую. Дверь за мной закрылась. Стоявший у двери взял меня за руку и повел по голым половицам. Мои шаги отдавались эхом от голых стен. Мы подошли к двери, скрытой толстой драпировкой. Гид постучал условным знаком, и опали еще какие-то цепочки.
Серджио Родригез восседал в кожаном кресле. На нем была голубая шелковая рубашка, расстегнутая чуть ли не до пупа и являвшая взору массивные золотые цепи, обвивавшие шею. Перед Серджио – столик красного дерева, под ногами толстый ковер; воздух, сочившийся из окна, – свежий, прохладный.
Большая радиола в углу настроена на испанскую станцию. Когда я вошла, кто-то убавил громкость.
Трое молодых людей составляли свиту Серджио. На одном из них была футболка, открывавшая татуировки на обеих руках, сверху донизу. На левой наколка павлина, чьи распущенные крылья, вероятно, скрывали следы наручников. На втором парне красовалась не заправленная в брюки розовая рубашка, длинная, как хламида. И у того и у другого наверняка было оружие. Третьим в свите оказался Фабиано; насколько я могла судить – безоружный.
– Пари держу, ты не ожидала меня здесь встретить. – Он со значением ухмыльнулся.
– Ты что же, сразу к «папочке» побежал после нашего разговора? – спросила я. – Ты, видно, боишься Серджио? А ведь ему есть о чем спросить тебя! О твоем «эльдорадо», например.
Фабиано рванулся ко мне:
– Ну, сукина дочь, подожди: Я тебе покажу, что значит бояться. Я т-тебе покажу...
– О'кей, – хрипловато вымолвил Серджио. – Спокойней. Сейчас говорю я... Итак, Варшавски, много воды утекло? С тех пор, когда ты работала на меня, ха-ха?
Фабиано отступил в глубь комнаты. Розовая Рубашка угрожающе двинулся к нему. Ага. Значит, не очень-то банда доверяет этому Фабиано.
– Ты высоко взлетел, Серджио, – сказала я. – Все эти встречи с членами муниципалитета в министерстве социального развития. Твоя мать по праву гордится тобой.
Я старалась говорить максимально равнодушно – ни презрения, ни восхищения.
– Да, я знаю свое дело на все сто. Но вот ты... Я бы не сказал, что ты с тех пор разбогатела, Варшавски. Слышал, что водишь битую-перебитую «тачку», не замужем... А надо бы тебе остепениться! Пора!
– Серджио! Поверь, я тронута. После стольких лет... Я-то думала, тебе это безразлично.
Он улыбнулся. Той самой захватывающей дух ангельской улыбкой, что и много лет назад. Признаться, мы и срок-то тогда скостили благодаря его шарму.
– О, теперь я женатый человек, Варшавски. У меня милая жена, прекрасный ребенок, дом – полная чаша, дорогие машины. А что у тебя?
– Может, скажешь еще, что у тебя есть Фабиано? Этот ублюдок?
Серджио небрежно махнул рукой:
– Да он для всяких мелких поручений... Ну и кашу ты заварила с ним!
– Какую еще кашу! Правда, я не в восторге от его стиля жизни, но полна сочувствия к его утрате, к его горю.
Я подошла к вращающемуся креслу, причем Фабиано вновь злобно ощерился, а Розовая Рубашка успокоительно положил руку на его плечо. Придвинув кресло к столику, я села.
– Хочу знать точно, – заявила я, – что его горе не вылилось в уродливую форму. Что это не он вышиб мозги из Малькольма Треджьера.
– Малькольм Треджьер? Это имя мне что-то напоминает. Смутно.
Серджио цокнул языком, как дегустатор, старающийся вспомнить, какое же это было тогда вино... Какое...
– Это – врач, – продолжала я. – Убит пару дней назад. Он помогал в госпитале жене Фабиано и ее новорожденному ребенку в прошлый вторник. Когда они обе умерли.
– Ах да, врач! Теперь вспомнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71