- Отец говорил, что у меня совсем нет чувства
юмора. Он говорил, я не приспособлена к жизни из-за того, что у меня нет
чувства юмора.
Продолжая наблюдать за ней, я закурил сигарету и сказала, что, когда
попадаешь в настоящую переделку, от чувства юмора, на мой взгляд, нет
никакого прока.
- А отец говорил, что есть.
Это было не возражение, а символ веры, и я поспешил перестроиться.
Кивнув в знак согласия, Я сказал, что отец ее, по-видимому, говорил это в
широком смысле слова, а я в узком (как это следовало понимать -
неизвестно).
- Чарлз скучает по нем невероятно, - сказала Эсме после короткой
паузы. - Он был невероятно симпатичный человек. И чрезвычайно красивый. Не
то чтоб внешность имела большое значение, но все-таки он был чрезвычайно
красивый. У его был ужасно пронзительный взгляд для человека с такой
им-мо-мент-но присущей добротой.
Я кивнул. Должно быть, сказал я, у отца ее был весьма необычный язык.
- Да, весьма, - сказала Эсме. - Он был архивист - любитель, конечно.
Тут я почувствовал настойчивый шлепок, вернее даже удар по плечу, с
той стороны, где находился Чарлз. Я повернулся к нему. Теперь он сидел на
стуле почти в нормальной позе, только ногу поджал.
- А что говорит одна стенка другой стенке? - нетерпеливо спросил он.
- Это такая загадка.
Я задумчиво поднял глаза к потолку и повторил вопрос вслух. Потом с
растерянным видом взглянул на Чарлза и сказал, что сдаюсь.
- Встретимся на углу! - выпалил он торжествующе.
Больше всех ответ развеселил самого Чарлза. Он чуть не задохнулся от
смеха. Эсме даже пришлось подойти к нему и похлопать его по спине, как во
время приступа кашля.
- Ну-ка, прекрати, - сказала она. Потом вернулась на свое место. - Он
всем задает одну и ту же загадку и каждый раз вот так закатывается. А
когда хохочет, у него течет слюна. Ну, довольно! Прекрати, пожалуйста.
- А кстати, это одна из лучших загадок, какие я слышал, - сказал я,
поглядывая на Чарлза, который очень медленно приходил в нормальное
состояние.
В ответ на мой комплимент он опять сполз со стула и до самых глаз
закрыл лицо углом скатерти. Потом взглянул на меня поверх скатерти - в
глазах его светились медленно угасавшее веселье и гордость человека,
знающего парочку стоящих загадок.
- Могу я осведомиться, где вы служили до того, как пошли в армию? -
спросила Эсме.
Я ответил, что не служил нигде, что только за год перед тем окончил
колледж, но мне хотелось бы считать себя профессиональным
писателем-новеллистом.
Она вежливо кивнула.
- Печатались? - спросила она.
Вопрос был обычный, но, как всегда, щекотливый, и так вот, сразу, на
него не ответишь. Я стал было объяснять, что большинство редакторов в
Америке - просто свора...
- А мой отец писал превосходно, - перебила меня Эсме. - Я сохраняю
многие его письма для потомства.
Я сказал, что это прекрасная мысль. Тут мне снова бросились в глаза
ее огромные часы, напоминавшие хронограф. Я спросил, не принадлежали ли
они ее отцу. Эсме серьезно и сосредоточенно посмотрела на свое запястье.
- Да, - ответила она. - Он дал их мне как раз перед тем, как нас с
Чарлзом эвакуировали. - Застеснявшись, она убрала руки со стола. -
Разумеется, просто в качестве суве-ре-на, - сказала она и тут же
переменила тему. - Я буду чрезвычайно польщена, если вы когда-нибудь
напишете рассказ специально для меня. Я весьма страстная любительница
чтения.
Я ответил, что напишу непременно, если только сумею. Но что вообще-то
я не бог весть как плодовит.
- А вовсе не обязательно быть бог весть каким плодовитым. Лишь бы
рассказ не получился детским и глупеньким. - Она задумалась. - Я
предпочитаю рассказы про мерзость.
- Про что? - спросил я, подаваясь вперед.
- Про мерзость. Меня чрезвычайно интересует всякая мерзость.
Я собирался расспросить ее поподробнее, но тут Чарлз ущипнул меня за
руку, и очень сильно. Я повернулся к нему, слегка поморщившись. Он стоял
совсем рядом.
- А что говорит одна стенка другой стенке? - снова задал он вопрос,
не очень для меня новый.
- Ты его уже спрашивал, - сказала Эсме. - Ну-ка, прекрати!
Не обращая на сестру никакого внимания, Чарлз вскарабкался мне на
ногу и повторил свой коронный вопрос. Я заметил, что узел его галстучка
сбился на сторону. Я водворил его на место, потом взглянул Чарлзу прямо в
глаза и сказал:
- Встретимся на углу?
Не успел я произнести эти слова, как тут же пожалел о них. Рот у
Чарлза широко раскрылся. У меня было такое чувство, будто это я раскрыл
его сильным ударом. Он слез с моей ноги и с разъяренно-неприступным видом
зашагал к своему столику, даже не оглянувшись.
- Он в ярости, - сказала Эсме. - Невероятно вспыльчивый темперамент.
У мамы была сугубая тенденция его баловать. Отец был единственный, кто его
не портил.
Я продолжал наблюдать за Чарлзом. Он уселся за свой столик и стал
пить чай, держа чашку обеими руками. Я ждал, что он обернется, но
напрасно.
Эсме поднялась.
- Il faut que je parte aussi, - сказала она, вздыхая. - Вы знаете
французский?
Я тоже встал - со смешанным чувством печали и смущения. Мы с Эсме
пожали друг другу руки. Как я и ожидал, рука у нее была нервная, влажная.
Я сказал ей - по-английски, - что общество ее доставило мне большое
удовольствие.
Она кивнула.
- Полагаю, что так оно и было, - сказала она. - Я довольно
коммуникабельна для своего возраста. - Тут она снова коснулась рукой
головы, проверяя, высохли ли волосы. - Ужасно жаль, что у меня такое с
волосами. Мой вид, должно быть, внушает отвращение.
- Вовсе нет! Если на то пошло, волосы уже опять волнистые.
Быстрым движением она снова коснулась головы.
- Как вы полагаете, окажитесь вы здесь снова в ближайшем будущем? -
спросила она. - Мы бываем здесь каждую субботу после спевки.
Я ответил, что это было бы самым большим моим желанием, но, к
сожалению, я твердо знаю, что больше мне прийти не удастся.
- Иными словами, вы не вправе сообщать о переброске войск, - сказала
Эсме, но не сделала никакого движения, которое говорило бы о ее намерении
отойти от столика.
Она стояла, переплетя ноги, и глядела на пол, стараясь выровнять
носки туфель. Это получалось у нее красиво - она была в белых гольфах, и
на ее стройные щиколотки и икры приятно было смотреть. Внезапно Эсме
взглянула на меня.
- Вы хотели бы, чтобы я вам писала? - спросила она, слегка покраснев.
- Я пишу чрезвычайно вразумительные письма для человека моего...
- Я был бы очень рад. - Я вынул карандаш и бумагу и написал свою
фамилию, звание, личный номер и номер моей полевой почты.
1 2 3 4 5 6 7 8
юмора. Он говорил, я не приспособлена к жизни из-за того, что у меня нет
чувства юмора.
Продолжая наблюдать за ней, я закурил сигарету и сказала, что, когда
попадаешь в настоящую переделку, от чувства юмора, на мой взгляд, нет
никакого прока.
- А отец говорил, что есть.
Это было не возражение, а символ веры, и я поспешил перестроиться.
Кивнув в знак согласия, Я сказал, что отец ее, по-видимому, говорил это в
широком смысле слова, а я в узком (как это следовало понимать -
неизвестно).
- Чарлз скучает по нем невероятно, - сказала Эсме после короткой
паузы. - Он был невероятно симпатичный человек. И чрезвычайно красивый. Не
то чтоб внешность имела большое значение, но все-таки он был чрезвычайно
красивый. У его был ужасно пронзительный взгляд для человека с такой
им-мо-мент-но присущей добротой.
Я кивнул. Должно быть, сказал я, у отца ее был весьма необычный язык.
- Да, весьма, - сказала Эсме. - Он был архивист - любитель, конечно.
Тут я почувствовал настойчивый шлепок, вернее даже удар по плечу, с
той стороны, где находился Чарлз. Я повернулся к нему. Теперь он сидел на
стуле почти в нормальной позе, только ногу поджал.
- А что говорит одна стенка другой стенке? - нетерпеливо спросил он.
- Это такая загадка.
Я задумчиво поднял глаза к потолку и повторил вопрос вслух. Потом с
растерянным видом взглянул на Чарлза и сказал, что сдаюсь.
- Встретимся на углу! - выпалил он торжествующе.
Больше всех ответ развеселил самого Чарлза. Он чуть не задохнулся от
смеха. Эсме даже пришлось подойти к нему и похлопать его по спине, как во
время приступа кашля.
- Ну-ка, прекрати, - сказала она. Потом вернулась на свое место. - Он
всем задает одну и ту же загадку и каждый раз вот так закатывается. А
когда хохочет, у него течет слюна. Ну, довольно! Прекрати, пожалуйста.
- А кстати, это одна из лучших загадок, какие я слышал, - сказал я,
поглядывая на Чарлза, который очень медленно приходил в нормальное
состояние.
В ответ на мой комплимент он опять сполз со стула и до самых глаз
закрыл лицо углом скатерти. Потом взглянул на меня поверх скатерти - в
глазах его светились медленно угасавшее веселье и гордость человека,
знающего парочку стоящих загадок.
- Могу я осведомиться, где вы служили до того, как пошли в армию? -
спросила Эсме.
Я ответил, что не служил нигде, что только за год перед тем окончил
колледж, но мне хотелось бы считать себя профессиональным
писателем-новеллистом.
Она вежливо кивнула.
- Печатались? - спросила она.
Вопрос был обычный, но, как всегда, щекотливый, и так вот, сразу, на
него не ответишь. Я стал было объяснять, что большинство редакторов в
Америке - просто свора...
- А мой отец писал превосходно, - перебила меня Эсме. - Я сохраняю
многие его письма для потомства.
Я сказал, что это прекрасная мысль. Тут мне снова бросились в глаза
ее огромные часы, напоминавшие хронограф. Я спросил, не принадлежали ли
они ее отцу. Эсме серьезно и сосредоточенно посмотрела на свое запястье.
- Да, - ответила она. - Он дал их мне как раз перед тем, как нас с
Чарлзом эвакуировали. - Застеснявшись, она убрала руки со стола. -
Разумеется, просто в качестве суве-ре-на, - сказала она и тут же
переменила тему. - Я буду чрезвычайно польщена, если вы когда-нибудь
напишете рассказ специально для меня. Я весьма страстная любительница
чтения.
Я ответил, что напишу непременно, если только сумею. Но что вообще-то
я не бог весть как плодовит.
- А вовсе не обязательно быть бог весть каким плодовитым. Лишь бы
рассказ не получился детским и глупеньким. - Она задумалась. - Я
предпочитаю рассказы про мерзость.
- Про что? - спросил я, подаваясь вперед.
- Про мерзость. Меня чрезвычайно интересует всякая мерзость.
Я собирался расспросить ее поподробнее, но тут Чарлз ущипнул меня за
руку, и очень сильно. Я повернулся к нему, слегка поморщившись. Он стоял
совсем рядом.
- А что говорит одна стенка другой стенке? - снова задал он вопрос,
не очень для меня новый.
- Ты его уже спрашивал, - сказала Эсме. - Ну-ка, прекрати!
Не обращая на сестру никакого внимания, Чарлз вскарабкался мне на
ногу и повторил свой коронный вопрос. Я заметил, что узел его галстучка
сбился на сторону. Я водворил его на место, потом взглянул Чарлзу прямо в
глаза и сказал:
- Встретимся на углу?
Не успел я произнести эти слова, как тут же пожалел о них. Рот у
Чарлза широко раскрылся. У меня было такое чувство, будто это я раскрыл
его сильным ударом. Он слез с моей ноги и с разъяренно-неприступным видом
зашагал к своему столику, даже не оглянувшись.
- Он в ярости, - сказала Эсме. - Невероятно вспыльчивый темперамент.
У мамы была сугубая тенденция его баловать. Отец был единственный, кто его
не портил.
Я продолжал наблюдать за Чарлзом. Он уселся за свой столик и стал
пить чай, держа чашку обеими руками. Я ждал, что он обернется, но
напрасно.
Эсме поднялась.
- Il faut que je parte aussi, - сказала она, вздыхая. - Вы знаете
французский?
Я тоже встал - со смешанным чувством печали и смущения. Мы с Эсме
пожали друг другу руки. Как я и ожидал, рука у нее была нервная, влажная.
Я сказал ей - по-английски, - что общество ее доставило мне большое
удовольствие.
Она кивнула.
- Полагаю, что так оно и было, - сказала она. - Я довольно
коммуникабельна для своего возраста. - Тут она снова коснулась рукой
головы, проверяя, высохли ли волосы. - Ужасно жаль, что у меня такое с
волосами. Мой вид, должно быть, внушает отвращение.
- Вовсе нет! Если на то пошло, волосы уже опять волнистые.
Быстрым движением она снова коснулась головы.
- Как вы полагаете, окажитесь вы здесь снова в ближайшем будущем? -
спросила она. - Мы бываем здесь каждую субботу после спевки.
Я ответил, что это было бы самым большим моим желанием, но, к
сожалению, я твердо знаю, что больше мне прийти не удастся.
- Иными словами, вы не вправе сообщать о переброске войск, - сказала
Эсме, но не сделала никакого движения, которое говорило бы о ее намерении
отойти от столика.
Она стояла, переплетя ноги, и глядела на пол, стараясь выровнять
носки туфель. Это получалось у нее красиво - она была в белых гольфах, и
на ее стройные щиколотки и икры приятно было смотреть. Внезапно Эсме
взглянула на меня.
- Вы хотели бы, чтобы я вам писала? - спросила она, слегка покраснев.
- Я пишу чрезвычайно вразумительные письма для человека моего...
- Я был бы очень рад. - Я вынул карандаш и бумагу и написал свою
фамилию, звание, личный номер и номер моей полевой почты.
1 2 3 4 5 6 7 8