Все предметы как бы потеряли свое прежнее значение, стали далекими, ненужными.
Крылатая, большая птица, что прилетела из родных мест, сейчас заслонила собой все.
Юношу вернул к действительности голос Степана.
— Ванюха, помогай! Чего стоишь, лодья ведь ждать не будет! — кричал Степан. С охапкой оленьих и песцовых шкур он спускался по стремянке из кладовой. — Вот ведь сколько набралось!
Оторвавшись от своих мечтаний, юноша вместе со Степаном торопливо принялся сносить к самому берегу промысел, накопленный за долгие годы. Много нужно было переносить добра. Более двухсот пятидесяти оленьих шкур, без числа песцовых мехов, десять шкур белого медведя и много жира оленьего, тюленьего и нерпичьего; клыков моржовых да шкур морского зверя тоже немало было.
Куча на берегу все росла и росла.
Мишка явно не понимал, в чем дело. Он ходил по пятам за Иваном, обнюхивал со всех сторон груду шкур и удивлялся. Никогда не было такой сутолоки на зимовке. Да и Иван изменился. И не только Иван, а и Степан. Бегут, суетятся… кричат…
Но вот пришло время забеспокоиться и мишке. Донес до него ветерок чужой, незнакомый запах.
Долго стоял медведь, вытянув морду к ветру, жадно втягивал воздух черным кончиком своего подвижного носа.
Неведомо пахнущий островок появился вдруг у зимовья.
Глава тридцатая. ОСВОБОЖДЕНИЕ
Когда лодья «Надежда доброго согласия» оказалась в виду Малого Беруна, людно стало на ее палубе. После долгого бурного плавания всем захотелось поглядеть на берег.
Остров все ближе. Вот падуны обмелевшие стали попадаться.
Изредка мимо судна важно проплывала торосистая стальная льдина.
Высматривая, где лучше пройти, подкормщик дед Никифор сидел на грот-рее и, будучи любителем поговорить, даже оттуда, с мачты, поучал молодых мореходов:
— Молодая ледина твоего судна боится: тонка и хила; а вот с такой отечной, матерой старухой поздоровкаешься, она тебе ребро и бортовину выломит. Замечай, ребята: у тороса на плаву только верховище видать, а вся нога в воде. По образу верхушки должно разгадать, широка ли та нога. Садкое судно близко не води — пропадешь… Дым! — вдруг закричал, как оглашенный, Никифор. — Дым на острове! Ребята, Амос Кондратьич… А чтоб тебя!.. — Старик от волнения не так слез, как свалился с мачты, по-юношески легко поднялся на ноги — и бегом к кормщику.
А кормщик, и без того уже приложившись к длинной медной трубе, шарил глазом по берегу.
— Амос Кондратьич, люди там… — Никифор поперхнулся и схватился за грудь. — Стар стал… пых перевести не могу, ежели малую пробежку сделаю.
Кормщик опустил трубу.
— Вижу, Тимофеич, и людей вижу, знаменьем машут… Да кто в последние годы в этих местах зимовал? Будто и не было никого. Держи на дым, — сказал он рулевому.
И вот стоит лодья на якоре в тихой гавани, покачивается лениво, чуть-чуть. Крепкий пеньковый канат надежно держит судно. На хорошем, глубоком месте стоит оно, от всех ветров укрыто, а напротив — неизвестное зимовье.
Вся команда на палубе: уж больно интересно, кто это костер на горе жег. Но вот к борту лодьи подошла осиновка и на палубу поднялся незнакомый, седой, как куропать, растерянно улыбающийся человек. Молодцы промышленники сразу окружили его, со всех сторон посыпались вопросы.
Стоит Алексей у мачты, не знает, кому отвечать. Только счастливая улыбка не сходит с его лица.
Расталкивая всех, к Алексею пробрался дед Никифор. Подойдя поближе, он вдруг остановился в нерешительности:
— Эге… да это ты, земляк… Алексей Химков…
— Я, Никифор… — и Химков сделал шаг, чтобы обнять старика.
Но тут, неожиданно для всех, дед вдруг попятился, стараясь спрятаться за спины промышленников.
— Алексей Химков… упокойник… панихид сколько отслужили, отпетый, оплаканный… — бормотал он.
— Да не упокойник я, Никифор, живой пока. — Алексей было к деду, но тут народ расступился, и он увидел второго знакомого, друга старинного. К нему шел Амос Кондратьевич Корнилов. Крепко обнялись кормщики.
— Алексей… сынок, вот ведь свиделись где! А изменился ты… седой не по годам. Вижу, тяжело было.
Амос Корнилов повел Алексея на корму в свою каюту.
Долго говорили между собой кормщики. Скупыми словами рассказал Алексей про свою трудную жизнь на Груманте.
Понял все старый Амос, ласково положил на белую голову Алексея свою большую костлявую руку, ободрил, успокоил.
— Настасье твоей, слов нет, тоже тяжело. Сколько лет ведь о «Ростиславе» слыхом не слыхать было. Ну, я говорил ей: знаю, мол, Алексея, редкий по твердости души человек, такой и судьбу в узел завяжет, коли во льдах не погиб. Да и сама Настасья правильная, упорная жонка. «Жив, — говорит, — мой Алексей, чует сердце, на Груманте он». Ведь как меня просила пойти сюда… Два раза пытался, да льды не пустили. Не в обычай торосовато море было. Знаешь, поди, на грумантские промыслы поболе двухсот судов летом выходит, а в эти годы никто на острове не бывал, льдов боялись. Я и нынче не собирался, да графа Шувалова сальная контора уговорила — новые места зверобоям разведать.
Кормщики договорились о всех делах.
— Ну, так, Алеша… по рукам. Больше никуда «Надежде доброго согласия» ходу нет… Грузи свой промысел на борт, мои молодцы помогут, разведывать мне теперь тут нечего, ты за шесть лет все разузнал, лучше не надо. Вот как кончишь грузить свое добро, так и домой, в Архангельск поплывем.
Алексей вышел на палубу и сразу же заторопился на берег. Теперь это снова был крепкий, деятельный человек — такой, каким его знали всегда. Закипела работа. То карбас, то осиновка подходили к лодье и, быстро разгрузившись, уходили обратно к берегу. Работали почти сутки без перерыва. На последний карбас грумаланы сложили остатки своего скарба, свое промысловое снаряжение, оружие, домашнюю утварь, — все, что они своими руками сделали на острове.
Но вот настала минута, когда ничего не осталось больше на острове Малом Беруне из добра мореходов. Пора им самим в карбас грузиться.
Сжалось сердце у зимовщиков. Не так просто покинуть место, где осталось шесть лет жизни, где навеки под мерзлой землей остается преданный друг, деливший все тяготы одинокого, тяжелого житья!
Посмотрели они вокруг себя в последний раз и снова промелькнули у них перед глазами незабываемые картины всех этих шести лет…
Вот покосившийся небольшой крест над дверями, поставленный Алексеем в первый же день переселения в новую избу.
Вот могила Федора с букетиком яркокрасных цветов.
Лежит брошенная возле пещеры стремянка, дверь в кладовую осталась открытой… А вон по берегу видны копища — оставленные оленями истоптанные ягельные пастбища… Хороша была тут охота!
А там, далеко, виден Моржовый остров. Памятна всем эта крупинка русской земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Крылатая, большая птица, что прилетела из родных мест, сейчас заслонила собой все.
Юношу вернул к действительности голос Степана.
— Ванюха, помогай! Чего стоишь, лодья ведь ждать не будет! — кричал Степан. С охапкой оленьих и песцовых шкур он спускался по стремянке из кладовой. — Вот ведь сколько набралось!
Оторвавшись от своих мечтаний, юноша вместе со Степаном торопливо принялся сносить к самому берегу промысел, накопленный за долгие годы. Много нужно было переносить добра. Более двухсот пятидесяти оленьих шкур, без числа песцовых мехов, десять шкур белого медведя и много жира оленьего, тюленьего и нерпичьего; клыков моржовых да шкур морского зверя тоже немало было.
Куча на берегу все росла и росла.
Мишка явно не понимал, в чем дело. Он ходил по пятам за Иваном, обнюхивал со всех сторон груду шкур и удивлялся. Никогда не было такой сутолоки на зимовке. Да и Иван изменился. И не только Иван, а и Степан. Бегут, суетятся… кричат…
Но вот пришло время забеспокоиться и мишке. Донес до него ветерок чужой, незнакомый запах.
Долго стоял медведь, вытянув морду к ветру, жадно втягивал воздух черным кончиком своего подвижного носа.
Неведомо пахнущий островок появился вдруг у зимовья.
Глава тридцатая. ОСВОБОЖДЕНИЕ
Когда лодья «Надежда доброго согласия» оказалась в виду Малого Беруна, людно стало на ее палубе. После долгого бурного плавания всем захотелось поглядеть на берег.
Остров все ближе. Вот падуны обмелевшие стали попадаться.
Изредка мимо судна важно проплывала торосистая стальная льдина.
Высматривая, где лучше пройти, подкормщик дед Никифор сидел на грот-рее и, будучи любителем поговорить, даже оттуда, с мачты, поучал молодых мореходов:
— Молодая ледина твоего судна боится: тонка и хила; а вот с такой отечной, матерой старухой поздоровкаешься, она тебе ребро и бортовину выломит. Замечай, ребята: у тороса на плаву только верховище видать, а вся нога в воде. По образу верхушки должно разгадать, широка ли та нога. Садкое судно близко не води — пропадешь… Дым! — вдруг закричал, как оглашенный, Никифор. — Дым на острове! Ребята, Амос Кондратьич… А чтоб тебя!.. — Старик от волнения не так слез, как свалился с мачты, по-юношески легко поднялся на ноги — и бегом к кормщику.
А кормщик, и без того уже приложившись к длинной медной трубе, шарил глазом по берегу.
— Амос Кондратьич, люди там… — Никифор поперхнулся и схватился за грудь. — Стар стал… пых перевести не могу, ежели малую пробежку сделаю.
Кормщик опустил трубу.
— Вижу, Тимофеич, и людей вижу, знаменьем машут… Да кто в последние годы в этих местах зимовал? Будто и не было никого. Держи на дым, — сказал он рулевому.
И вот стоит лодья на якоре в тихой гавани, покачивается лениво, чуть-чуть. Крепкий пеньковый канат надежно держит судно. На хорошем, глубоком месте стоит оно, от всех ветров укрыто, а напротив — неизвестное зимовье.
Вся команда на палубе: уж больно интересно, кто это костер на горе жег. Но вот к борту лодьи подошла осиновка и на палубу поднялся незнакомый, седой, как куропать, растерянно улыбающийся человек. Молодцы промышленники сразу окружили его, со всех сторон посыпались вопросы.
Стоит Алексей у мачты, не знает, кому отвечать. Только счастливая улыбка не сходит с его лица.
Расталкивая всех, к Алексею пробрался дед Никифор. Подойдя поближе, он вдруг остановился в нерешительности:
— Эге… да это ты, земляк… Алексей Химков…
— Я, Никифор… — и Химков сделал шаг, чтобы обнять старика.
Но тут, неожиданно для всех, дед вдруг попятился, стараясь спрятаться за спины промышленников.
— Алексей Химков… упокойник… панихид сколько отслужили, отпетый, оплаканный… — бормотал он.
— Да не упокойник я, Никифор, живой пока. — Алексей было к деду, но тут народ расступился, и он увидел второго знакомого, друга старинного. К нему шел Амос Кондратьевич Корнилов. Крепко обнялись кормщики.
— Алексей… сынок, вот ведь свиделись где! А изменился ты… седой не по годам. Вижу, тяжело было.
Амос Корнилов повел Алексея на корму в свою каюту.
Долго говорили между собой кормщики. Скупыми словами рассказал Алексей про свою трудную жизнь на Груманте.
Понял все старый Амос, ласково положил на белую голову Алексея свою большую костлявую руку, ободрил, успокоил.
— Настасье твоей, слов нет, тоже тяжело. Сколько лет ведь о «Ростиславе» слыхом не слыхать было. Ну, я говорил ей: знаю, мол, Алексея, редкий по твердости души человек, такой и судьбу в узел завяжет, коли во льдах не погиб. Да и сама Настасья правильная, упорная жонка. «Жив, — говорит, — мой Алексей, чует сердце, на Груманте он». Ведь как меня просила пойти сюда… Два раза пытался, да льды не пустили. Не в обычай торосовато море было. Знаешь, поди, на грумантские промыслы поболе двухсот судов летом выходит, а в эти годы никто на острове не бывал, льдов боялись. Я и нынче не собирался, да графа Шувалова сальная контора уговорила — новые места зверобоям разведать.
Кормщики договорились о всех делах.
— Ну, так, Алеша… по рукам. Больше никуда «Надежде доброго согласия» ходу нет… Грузи свой промысел на борт, мои молодцы помогут, разведывать мне теперь тут нечего, ты за шесть лет все разузнал, лучше не надо. Вот как кончишь грузить свое добро, так и домой, в Архангельск поплывем.
Алексей вышел на палубу и сразу же заторопился на берег. Теперь это снова был крепкий, деятельный человек — такой, каким его знали всегда. Закипела работа. То карбас, то осиновка подходили к лодье и, быстро разгрузившись, уходили обратно к берегу. Работали почти сутки без перерыва. На последний карбас грумаланы сложили остатки своего скарба, свое промысловое снаряжение, оружие, домашнюю утварь, — все, что они своими руками сделали на острове.
Но вот настала минута, когда ничего не осталось больше на острове Малом Беруне из добра мореходов. Пора им самим в карбас грузиться.
Сжалось сердце у зимовщиков. Не так просто покинуть место, где осталось шесть лет жизни, где навеки под мерзлой землей остается преданный друг, деливший все тяготы одинокого, тяжелого житья!
Посмотрели они вокруг себя в последний раз и снова промелькнули у них перед глазами незабываемые картины всех этих шести лет…
Вот покосившийся небольшой крест над дверями, поставленный Алексеем в первый же день переселения в новую избу.
Вот могила Федора с букетиком яркокрасных цветов.
Лежит брошенная возле пещеры стремянка, дверь в кладовую осталась открытой… А вон по берегу видны копища — оставленные оленями истоптанные ягельные пастбища… Хороша была тут охота!
А там, далеко, виден Моржовый остров. Памятна всем эта крупинка русской земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67