Покуда приехали в Смоленск, а там увидим, – сказал кучер.
– Ну, добре! Вороты крепко заперли?
– Заперли, батюшко.
Герасим Шила пошел к дому, стараясь вспомнить, где он слышал фамилию капитана Возницына.
* * *
– Да спи ты! Чего ворочаешься? – недовольно буркнула спросонок Агата, жена Герасима Шилы.
Шиле не спалось. Он думал об этой некрасивой, худой и рыжей капитанше Возницыной, у которой муж уехал за рубеж. Она хотела разыскать Боруха Лейбова – по ее словам, Борух помогал мужу уехать в Польшу и потому должен был знать о нем.
При упоминании о Борухе Шила насторожился: а нет ли тут чего-нибудь такого, за что можно было бы ухватиться и насолить этому ушастому чорту?
Он сказал капитанше, что Борух, действительно, часто бывает за рубежом – у него недалеко отсюда, в Дубровне, живет семья. Шила вспомнил, как прошлой зимой он встретил Боруха с каким-то высоким, русым офицером. По описанию капитанши выходило, что это ее муж, Возницын.
На том разошлись спать.
Теперь Шила лежал и думал:
– Капитанша, видать, злая. Вот бы ее натравить на Боруха! Только как?
И вдруг он вспомнил встречу с курносым парнем в корчме у Малаховских ворот. Курносый парень хвастался своим барином, капитаном Возницыным, что он, вместе с Борухом, читает Библию. Вспомнил Шила, что об этом же говорил и Михалка Печкуров, служивший у Боруха.
Герасима Шилу даже в пот кинуло от радости: как-будто что-то получается.
– В этакое дело самому, конечно, лезть не следует: доносчику – первый кнут. А вот рудую капитаншу можно на это подбить.
С такими приятными мыслями Шила заснул.
…Под утро началась метель. Снег крутило, мело с крыш, заметало дорогу.
Алена выглянула на двор – свету божьего не видно. Ехать дальше нечего было и думать.
Вчерашний разговор с хозяином привел ее к мысли, что, пожалуй, в Путятино ехать и незачем: беспутный муж, конечно, укатил за рубеж с этим ушастым Борухом. К тому же Алена не любила Помаскиной.
– Сегодня, пани, я вас никуды не пущу! Вон что на дворе деется, – сказал Герасим Шила, входя к Алене.
Алене и самой не хотелось вылезать из теплой хаты. Она согласилась с тем, что надо обождать, пока стихнет метель.
За день, который Алена просидела у Герасима Шилы, она узнала, какой скверный человек Борух Глебов, узнала, что царица Екатерина I выгнала евреев из России, а эта, теперешняя, позволила им приезжать и торговать, потому что евреи в Курляндии когда-то выручали ее деньгами.
– Кто знается с таким человеком, як Борух, худо кончит, – говорил Шило. – Боюсь: ти вернется ваш муж православным? Возившись с нехристями, нетрудно и самому ожидоветь. Глядите, чтоб никто из дворовых не проведал об этом, – наклонившись к Алене, шептал Герасим Шила. – Польстится кто-нибудь на царскую милость за правый донос – донесет в Тайную Канцелярию, будете и вы, панечка, отвечать, что ведали да утаили!
Алена крепко задумалась над этими словами.
К вечеру метель утихла. И все-таки Алене не хотелось ехать в Путятино. Она решила для успокоения совести послать туда одного Фому, а самой дожидаться в Смоленске.
II
В Путятине только-что отужинали…
Обычно после ужина не занимались ничем. Софья, шелками вышивавшая для тетушки салфетку, складывала работу до завтра, а сама Анна Евстафьевна оставляла в покое свои мотки шерсти, разматывать которые она заставляла бездельничавшего отставного капитана Сашу Возницына.
Тетушка приказывала ключнице принесть орехов, сырого гороху, брюквы, моченых яблок, и все втроем (Помаскина, Софья и Возницын), пододвинув скамейку к жарко накопленной печке, садились поговорить.
Где-то в углу трещал сверчок, в трубе завывал ветер. Было тепло и уютно. Приятно было сидеть, грызть орехи и слушать рассказы. Рассказывали все: тетушка – про самодуров соседей-помещиков, Софья – про поездку с Мишуковыми за рубеж, а Возницын – о житье-бытье астраханских татар или персов, в Астрахани он за четыре года хорошо познакомился с ними.
В беседе незаметно коротали остаток долгого зимнего вечера. Наконец, тетушка все чаще и чаще крестила зевающий рот, свеча уже догорала до самого шандала, и Анна Евстафьевна говорила:
– Ну, детки, пора спать!
И первая подымалась с уютного теплого местечка.
Возницын в Путятине отдыхал душой. Он никуда не отлучался из сельца – ему так хорошо было с Софьей и тетушкой! Он совсем забыл о том, что где-то есть вотчина, крестьяне, подушные подати и постылая жена. Возвращаться в Никольское он пока не думал, да и не было нужды. Возницын хотел выждать, чтобы приехать, к тому моменту, когда духовная дикастерия разберет его дело о разводе с Аленой. Он полагал, что к будущей весне дело решится. И преспокойно сидел у гостеприимной, милой тетушки Помаскиной.
Сегодня рассказывала Софья. Она вспоминала о Кенигсберге.
– Постой, Софьюшка, кто-то стучит! – перебила ее Анна Евстафьевна.
Все прислушались. В сенях раздавались голоса.
– Кто бы это там? – вскочил Возницын.
– Нет, ты не ходи, я сама, – сказала тетушка, легко подымаясь с места.
По голосу тетушки, здоровавшейся с приезжим, легко было догадаться – приехал кто-то знакомый, свой.
– Раздевайся и приходи ко мне! Поговорим! Лошадь без тебя уберут. Палашка, а ты принеси ко мне в столовую горницу ему поужинать! – отдавала приказания Анна Евстафьевна.
Затем она быстро вошла к Возницыну и Софье, ожидавшим ее, и сказала вполголоса:
– Сидите тихо! Приехал из Никольского, – и ушла, унося с собой огарок свечи.
Возницын притянул к себе Софью, и они сидели в темноте, прижавшись друг к другу. Слушали.
Тетушка говорила с мужиком, раздевавшимся на поварне.
Дверь из горницы в сени была открыта – сонная Палашка, почесываясь и зевая, ходила из поварни в столовую горницу, приносила ужин. Вот шлепнула на стол краюху хлеба – нож стукнул черенками, поставила деревянную солонку. Затем принесла чашку щей – брякнула об стол ложкой. Кот Васька, услышавший звон посуды, спрыгнул с печки, замурлыкал. Палашка сердито прикрикнула на него:
– Брысь ты, окаянный!
Послышались шаги: тетушка шла с мужиком. «Какого дурака Алена прислала?» – думал Возницын.
– Ступай, Палашка! Постели ему на печке, – сказала тетушка. – Ну, Фома, садись, ешь да рассказывай!
– Спасибо, матушка-барыня! – отвечал мужик и на секунду умолк, видимо крестился на образа.
Возницын узнал его по голосу – это был глуповатый, но самый сильный во всем Никольском мужик.
Раздалось вкусное чавканье: проголодавшийся и промерзший Фома быстро ел.
Возницын и Софья сидели, не шевелясь.
– Так что ж, ты один приехал в Смоленск?
– Не, сама барыня приехадчи, – отвечал Фома.
Возницына взорвало:
– Не вытерпела – прилетела! – гневно зашептал он, но Софья прикрыла ему рот рукой:
– Ти-и-ше!
– Зачем же вы пожаловали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Ну, добре! Вороты крепко заперли?
– Заперли, батюшко.
Герасим Шила пошел к дому, стараясь вспомнить, где он слышал фамилию капитана Возницына.
* * *
– Да спи ты! Чего ворочаешься? – недовольно буркнула спросонок Агата, жена Герасима Шилы.
Шиле не спалось. Он думал об этой некрасивой, худой и рыжей капитанше Возницыной, у которой муж уехал за рубеж. Она хотела разыскать Боруха Лейбова – по ее словам, Борух помогал мужу уехать в Польшу и потому должен был знать о нем.
При упоминании о Борухе Шила насторожился: а нет ли тут чего-нибудь такого, за что можно было бы ухватиться и насолить этому ушастому чорту?
Он сказал капитанше, что Борух, действительно, часто бывает за рубежом – у него недалеко отсюда, в Дубровне, живет семья. Шила вспомнил, как прошлой зимой он встретил Боруха с каким-то высоким, русым офицером. По описанию капитанши выходило, что это ее муж, Возницын.
На том разошлись спать.
Теперь Шила лежал и думал:
– Капитанша, видать, злая. Вот бы ее натравить на Боруха! Только как?
И вдруг он вспомнил встречу с курносым парнем в корчме у Малаховских ворот. Курносый парень хвастался своим барином, капитаном Возницыным, что он, вместе с Борухом, читает Библию. Вспомнил Шила, что об этом же говорил и Михалка Печкуров, служивший у Боруха.
Герасима Шилу даже в пот кинуло от радости: как-будто что-то получается.
– В этакое дело самому, конечно, лезть не следует: доносчику – первый кнут. А вот рудую капитаншу можно на это подбить.
С такими приятными мыслями Шила заснул.
…Под утро началась метель. Снег крутило, мело с крыш, заметало дорогу.
Алена выглянула на двор – свету божьего не видно. Ехать дальше нечего было и думать.
Вчерашний разговор с хозяином привел ее к мысли, что, пожалуй, в Путятино ехать и незачем: беспутный муж, конечно, укатил за рубеж с этим ушастым Борухом. К тому же Алена не любила Помаскиной.
– Сегодня, пани, я вас никуды не пущу! Вон что на дворе деется, – сказал Герасим Шила, входя к Алене.
Алене и самой не хотелось вылезать из теплой хаты. Она согласилась с тем, что надо обождать, пока стихнет метель.
За день, который Алена просидела у Герасима Шилы, она узнала, какой скверный человек Борух Глебов, узнала, что царица Екатерина I выгнала евреев из России, а эта, теперешняя, позволила им приезжать и торговать, потому что евреи в Курляндии когда-то выручали ее деньгами.
– Кто знается с таким человеком, як Борух, худо кончит, – говорил Шило. – Боюсь: ти вернется ваш муж православным? Возившись с нехристями, нетрудно и самому ожидоветь. Глядите, чтоб никто из дворовых не проведал об этом, – наклонившись к Алене, шептал Герасим Шила. – Польстится кто-нибудь на царскую милость за правый донос – донесет в Тайную Канцелярию, будете и вы, панечка, отвечать, что ведали да утаили!
Алена крепко задумалась над этими словами.
К вечеру метель утихла. И все-таки Алене не хотелось ехать в Путятино. Она решила для успокоения совести послать туда одного Фому, а самой дожидаться в Смоленске.
II
В Путятине только-что отужинали…
Обычно после ужина не занимались ничем. Софья, шелками вышивавшая для тетушки салфетку, складывала работу до завтра, а сама Анна Евстафьевна оставляла в покое свои мотки шерсти, разматывать которые она заставляла бездельничавшего отставного капитана Сашу Возницына.
Тетушка приказывала ключнице принесть орехов, сырого гороху, брюквы, моченых яблок, и все втроем (Помаскина, Софья и Возницын), пододвинув скамейку к жарко накопленной печке, садились поговорить.
Где-то в углу трещал сверчок, в трубе завывал ветер. Было тепло и уютно. Приятно было сидеть, грызть орехи и слушать рассказы. Рассказывали все: тетушка – про самодуров соседей-помещиков, Софья – про поездку с Мишуковыми за рубеж, а Возницын – о житье-бытье астраханских татар или персов, в Астрахани он за четыре года хорошо познакомился с ними.
В беседе незаметно коротали остаток долгого зимнего вечера. Наконец, тетушка все чаще и чаще крестила зевающий рот, свеча уже догорала до самого шандала, и Анна Евстафьевна говорила:
– Ну, детки, пора спать!
И первая подымалась с уютного теплого местечка.
Возницын в Путятине отдыхал душой. Он никуда не отлучался из сельца – ему так хорошо было с Софьей и тетушкой! Он совсем забыл о том, что где-то есть вотчина, крестьяне, подушные подати и постылая жена. Возвращаться в Никольское он пока не думал, да и не было нужды. Возницын хотел выждать, чтобы приехать, к тому моменту, когда духовная дикастерия разберет его дело о разводе с Аленой. Он полагал, что к будущей весне дело решится. И преспокойно сидел у гостеприимной, милой тетушки Помаскиной.
Сегодня рассказывала Софья. Она вспоминала о Кенигсберге.
– Постой, Софьюшка, кто-то стучит! – перебила ее Анна Евстафьевна.
Все прислушались. В сенях раздавались голоса.
– Кто бы это там? – вскочил Возницын.
– Нет, ты не ходи, я сама, – сказала тетушка, легко подымаясь с места.
По голосу тетушки, здоровавшейся с приезжим, легко было догадаться – приехал кто-то знакомый, свой.
– Раздевайся и приходи ко мне! Поговорим! Лошадь без тебя уберут. Палашка, а ты принеси ко мне в столовую горницу ему поужинать! – отдавала приказания Анна Евстафьевна.
Затем она быстро вошла к Возницыну и Софье, ожидавшим ее, и сказала вполголоса:
– Сидите тихо! Приехал из Никольского, – и ушла, унося с собой огарок свечи.
Возницын притянул к себе Софью, и они сидели в темноте, прижавшись друг к другу. Слушали.
Тетушка говорила с мужиком, раздевавшимся на поварне.
Дверь из горницы в сени была открыта – сонная Палашка, почесываясь и зевая, ходила из поварни в столовую горницу, приносила ужин. Вот шлепнула на стол краюху хлеба – нож стукнул черенками, поставила деревянную солонку. Затем принесла чашку щей – брякнула об стол ложкой. Кот Васька, услышавший звон посуды, спрыгнул с печки, замурлыкал. Палашка сердито прикрикнула на него:
– Брысь ты, окаянный!
Послышались шаги: тетушка шла с мужиком. «Какого дурака Алена прислала?» – думал Возницын.
– Ступай, Палашка! Постели ему на печке, – сказала тетушка. – Ну, Фома, садись, ешь да рассказывай!
– Спасибо, матушка-барыня! – отвечал мужик и на секунду умолк, видимо крестился на образа.
Возницын узнал его по голосу – это был глуповатый, но самый сильный во всем Никольском мужик.
Раздалось вкусное чавканье: проголодавшийся и промерзший Фома быстро ел.
Возницын и Софья сидели, не шевелясь.
– Так что ж, ты один приехал в Смоленск?
– Не, сама барыня приехадчи, – отвечал Фома.
Возницына взорвало:
– Не вытерпела – прилетела! – гневно зашептал он, но Софья прикрыла ему рот рукой:
– Ти-и-ше!
– Зачем же вы пожаловали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91