Еще срок не вышел!
– От вас, нехристей, отняли все откупа. Довольно поторговали! Вот гляди! – тыча бумагой в лицо Сосе-Басе, наседал Шила. – Закрывай корчму! – в бешенстве кричал он, стуча кулаком по стойке.
Он размахнулся и смел рукой со стойки всю посуду: оловянные чарки, кружки, штофы. Печатный копеечный пивной ковш, загрохотав, покатился к двери. Стеклянная фляга, со звоном шлепнувшись об пол, разлетелась вдребезги.
– Люди добрые, ратуйте! Режуть! Гвалт! – закричала истошным голосом Сося-Бася, кидаясь к окну.
Фейга, обезумев от страха, залилась в плаче. Капрал с удивлением таращил на них пьяные глаза и миролюбиво усовещевал:
– Не плачь, дочушка, не плачь!
На Шилу крики Соси-Баси подействовали: он выскочил в сени вслед за протопопом.
Протопоп прижал в углу пытавшегося улепетнуть Лейзера и допытывался у него:
– Говори, где синагога?
– У нас нет синагоги.
– Как нет, а та, что выстроили близ церкви Николая-чудотворца?
– Ей-богу, нет! – чуть не плакал Лейзер.
– Врешь! В указе написано – значит, есть, – настаивал протопоп. – А где же вы молитесь?
– В клети у Горбаченка.
– Веди нас туда! – скомандовал протопоп и потащил упиравшегося Лейзера из корчмы. – Герасим, возьми капрала!
Зеленуха попрежнему сидел на лавке. Стараясь перекричать Сосю-Басю и Фейгу, он горланил все ту же песню:
Затоми меня, боже,
Головою у сметане…
Протопоп, продолжая держать Лейзера за воротник, втащил его за собой в телегу и приказал взять вожжи.
Перепуганный Лейзер повиновался.
Герасим Шила от избытка чувств не хотел садиться. Он бежал обок телеги и с удовольствием оглядывался назад: растрепанная, заплаканная Сося-Бася торопливо закрывала окна и двери корчмы.
А за ними ехал одноглазый Яким с капралом.
Капрал все тянул свою любимую песню:
Затоми меня, боже,
Головою у сметане,
Затуши меня, боже,
У красной девки
Под грудями…
* * *
К Горбаченкову двору со всего села бежали гологоловые ребятишки.
Возле небольшой клети, стоявшей у самой речки, толпились мужики.
Над толпой возвышалась тучная фигура протопопа Никиты. Он стоял, опираясь о капральское ружье: капрал в неудобной позе, задрав вверх ноги, храпел в телеге.
У ног протопопа лежала кучка книг в желтых телячьих переплетах, – юркий Герасим Шила таскал книги из клети.
– Ну вот, отец протопоп, это их последние молитвенники! – сказал Шила, бросая в общую кучу пергаментные свитки. – Можно палить!
– Палите, палите! Огнем бо все очищается! – ответил протопоп, икая.
– Яким, разводи костер! – крикнул Герасим Шила одноглазому работнику, который стоял у телег.
Одноглазый Яким, бывший под хмельком, нетвердой походкой направился к хозяину.
Пока Яким собирал по двору щепки, Герасим Шила с треском выдирал из переплетов книги, вырывал листы, рвал пополам страницы и швырял все в кучу.
Яким присел перед этим ворохом бумаги на корточки и стал высекать огонь.
Сизый дымок закурился над грудой бумаги; желтые страницы вздыбились, побурели; черные, мудреные литеры на секунду проступили еще четче, и сквозь них разом хлынуло яркое пламя.
Книги горели.
Герасим Шила ходил вокруг костра, подкидывая в огонь носком сапога лежавшие в стороне листы.
– Мешать надо – бумага плохо горит, – сказал протопоп. – А клеть как постановлено? – спросил он у Шилы.
Шила достал из-за пазухи драгоценную бумагу и подал протопопу, – сам в грамоте был не силен.
Протопоп развернул лист, нашел нужное место: «Школу, построенную жидом Борухом Лейбовым в селе Зверовичах, близ церкви Николая чудотворца, противную христианской вере, разорить до основания и в ней обретающиеся прелестного их учения книг и прочие собрав, сжечь без остатку».
– Стало быть, клеть надо сломать! – сказал он, возвращая Шиле бумагу.
Хозяин клети, неказистый, курносый мужик, кинулся к жирной протопоповой руке.
– Смилуйся, ваше преподобие: как же ломать? Клеть только прошедшей весной поставлена!
– Ломайте, паночки, ломайте! Другой раз будешь знать, як с нехристями дружбу водить! – выскочила из толпы какая-то рябая баба. – Сымон, неси топор! – крикнула она, оглядываясь.
– Тебе злость что Борух у меня клеть нанял? Думаешь, мою разломают – к тебе перейдут? – огрызнулся Горбаченок.
– Не проси: сказано – разорить до основания – значит, так и должно быть! – цыкнул на Горбаченка Герасим Шила. – Мужики, подсобите ломать! – обратился он к толпе.
Мужики молчали.
Толпа подалась назад.
Некоторые пошли прочь со двора.
В это время сквозь толпу протиснулся с топором в руке плюгавый лысый дед. Он подбежал к клети и по забору быстро взобрался на крышу.
За ним нехотя полез Яким.
Через минуту с крыши посыпалась солома, полетели слеги…
Шила, сторонясь только, чтобы его не задели чем-либо, осторожно тащил к костру жерди и солому.
Костер запылал ярче.
…Лейзер, спотыкаясь, бежал из Зверович. Он бежал в деревню Кобозево, в корчму, чтобы оттуда дать знать обо всем хозяину в Смоленск.
Он бежал не так, как сегодня в полдень: страх стоял в глазах Лейзера.
Полы его парусинового сюртука развевались точно крылья: все застежки были вырваны Шилой, полотенце, заменяющее пояс, где-то потерялось.
Лейзер бежал, рукавом вытирая разбитую губу, и все время оглядываясь назад, – над соломенными крышами Зверович к вечерному небу подымался сероватой струйкой дым: костер, разожженный по указу правительствующего Синода, разгорался.
Третья глава
I
Повторялось обычное: озноб прекратился, жар спал и все тело обливалось потом. Было ясно: лихоманка снова, на двое суток, оставляла в покое.
Возницын сбросил с себя одеяло, выцветшую шинель и какое-то старое полукафтанье, которое принес денщик. (Когда начинался озноб, Возницын укрывался всем, чем только мог, пытаясь согреться).
Возницын приподнялся на локте и улыбнулся: и чего только ни привидится в лихоманном жару.
Ему приснилось, будто на пакетботе «Штафет» приехала из Тиляни сестренка Андрюши Дашкова, пухлая, рыжая Алёна, вечная плакса и ябеда, которая до смерти боялась индюка и которую в детстве он с Андрюшей пугал вывороченной шубой.
– Поди, выросла девчонка! – подумал Возницын.
И дальше – еще нелепее: будто он снова баллотируется в мичманы. И в комиссии, вместо капитан-командора Бредаля, презусом – сестра Матрена Синявина. Она кладет Возницыну двадцать баллов и говорит как тогда перед отправкой в поход:
– Гляди, хоть в Астрахани отличись!
А рядом с ней, за зеленым сукном стола, сидит тонконогий фехтмейстер академии Гейман. Он по-всегдашнему петушится, стучит ладонью по столу и кричит: en garde! en garde!
– Фу, какая несусветная чушь! – улыбаясь, покачал головой Возницын.
Голова уже не болела. От лихоманки осталась в теле только слабость.
Возницын лежал, глядя на полоску света, пробивавшуюся сквозь закрытое ставнем окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– От вас, нехристей, отняли все откупа. Довольно поторговали! Вот гляди! – тыча бумагой в лицо Сосе-Басе, наседал Шила. – Закрывай корчму! – в бешенстве кричал он, стуча кулаком по стойке.
Он размахнулся и смел рукой со стойки всю посуду: оловянные чарки, кружки, штофы. Печатный копеечный пивной ковш, загрохотав, покатился к двери. Стеклянная фляга, со звоном шлепнувшись об пол, разлетелась вдребезги.
– Люди добрые, ратуйте! Режуть! Гвалт! – закричала истошным голосом Сося-Бася, кидаясь к окну.
Фейга, обезумев от страха, залилась в плаче. Капрал с удивлением таращил на них пьяные глаза и миролюбиво усовещевал:
– Не плачь, дочушка, не плачь!
На Шилу крики Соси-Баси подействовали: он выскочил в сени вслед за протопопом.
Протопоп прижал в углу пытавшегося улепетнуть Лейзера и допытывался у него:
– Говори, где синагога?
– У нас нет синагоги.
– Как нет, а та, что выстроили близ церкви Николая-чудотворца?
– Ей-богу, нет! – чуть не плакал Лейзер.
– Врешь! В указе написано – значит, есть, – настаивал протопоп. – А где же вы молитесь?
– В клети у Горбаченка.
– Веди нас туда! – скомандовал протопоп и потащил упиравшегося Лейзера из корчмы. – Герасим, возьми капрала!
Зеленуха попрежнему сидел на лавке. Стараясь перекричать Сосю-Басю и Фейгу, он горланил все ту же песню:
Затоми меня, боже,
Головою у сметане…
Протопоп, продолжая держать Лейзера за воротник, втащил его за собой в телегу и приказал взять вожжи.
Перепуганный Лейзер повиновался.
Герасим Шила от избытка чувств не хотел садиться. Он бежал обок телеги и с удовольствием оглядывался назад: растрепанная, заплаканная Сося-Бася торопливо закрывала окна и двери корчмы.
А за ними ехал одноглазый Яким с капралом.
Капрал все тянул свою любимую песню:
Затоми меня, боже,
Головою у сметане,
Затуши меня, боже,
У красной девки
Под грудями…
* * *
К Горбаченкову двору со всего села бежали гологоловые ребятишки.
Возле небольшой клети, стоявшей у самой речки, толпились мужики.
Над толпой возвышалась тучная фигура протопопа Никиты. Он стоял, опираясь о капральское ружье: капрал в неудобной позе, задрав вверх ноги, храпел в телеге.
У ног протопопа лежала кучка книг в желтых телячьих переплетах, – юркий Герасим Шила таскал книги из клети.
– Ну вот, отец протопоп, это их последние молитвенники! – сказал Шила, бросая в общую кучу пергаментные свитки. – Можно палить!
– Палите, палите! Огнем бо все очищается! – ответил протопоп, икая.
– Яким, разводи костер! – крикнул Герасим Шила одноглазому работнику, который стоял у телег.
Одноглазый Яким, бывший под хмельком, нетвердой походкой направился к хозяину.
Пока Яким собирал по двору щепки, Герасим Шила с треском выдирал из переплетов книги, вырывал листы, рвал пополам страницы и швырял все в кучу.
Яким присел перед этим ворохом бумаги на корточки и стал высекать огонь.
Сизый дымок закурился над грудой бумаги; желтые страницы вздыбились, побурели; черные, мудреные литеры на секунду проступили еще четче, и сквозь них разом хлынуло яркое пламя.
Книги горели.
Герасим Шила ходил вокруг костра, подкидывая в огонь носком сапога лежавшие в стороне листы.
– Мешать надо – бумага плохо горит, – сказал протопоп. – А клеть как постановлено? – спросил он у Шилы.
Шила достал из-за пазухи драгоценную бумагу и подал протопопу, – сам в грамоте был не силен.
Протопоп развернул лист, нашел нужное место: «Школу, построенную жидом Борухом Лейбовым в селе Зверовичах, близ церкви Николая чудотворца, противную христианской вере, разорить до основания и в ней обретающиеся прелестного их учения книг и прочие собрав, сжечь без остатку».
– Стало быть, клеть надо сломать! – сказал он, возвращая Шиле бумагу.
Хозяин клети, неказистый, курносый мужик, кинулся к жирной протопоповой руке.
– Смилуйся, ваше преподобие: как же ломать? Клеть только прошедшей весной поставлена!
– Ломайте, паночки, ломайте! Другой раз будешь знать, як с нехристями дружбу водить! – выскочила из толпы какая-то рябая баба. – Сымон, неси топор! – крикнула она, оглядываясь.
– Тебе злость что Борух у меня клеть нанял? Думаешь, мою разломают – к тебе перейдут? – огрызнулся Горбаченок.
– Не проси: сказано – разорить до основания – значит, так и должно быть! – цыкнул на Горбаченка Герасим Шила. – Мужики, подсобите ломать! – обратился он к толпе.
Мужики молчали.
Толпа подалась назад.
Некоторые пошли прочь со двора.
В это время сквозь толпу протиснулся с топором в руке плюгавый лысый дед. Он подбежал к клети и по забору быстро взобрался на крышу.
За ним нехотя полез Яким.
Через минуту с крыши посыпалась солома, полетели слеги…
Шила, сторонясь только, чтобы его не задели чем-либо, осторожно тащил к костру жерди и солому.
Костер запылал ярче.
…Лейзер, спотыкаясь, бежал из Зверович. Он бежал в деревню Кобозево, в корчму, чтобы оттуда дать знать обо всем хозяину в Смоленск.
Он бежал не так, как сегодня в полдень: страх стоял в глазах Лейзера.
Полы его парусинового сюртука развевались точно крылья: все застежки были вырваны Шилой, полотенце, заменяющее пояс, где-то потерялось.
Лейзер бежал, рукавом вытирая разбитую губу, и все время оглядываясь назад, – над соломенными крышами Зверович к вечерному небу подымался сероватой струйкой дым: костер, разожженный по указу правительствующего Синода, разгорался.
Третья глава
I
Повторялось обычное: озноб прекратился, жар спал и все тело обливалось потом. Было ясно: лихоманка снова, на двое суток, оставляла в покое.
Возницын сбросил с себя одеяло, выцветшую шинель и какое-то старое полукафтанье, которое принес денщик. (Когда начинался озноб, Возницын укрывался всем, чем только мог, пытаясь согреться).
Возницын приподнялся на локте и улыбнулся: и чего только ни привидится в лихоманном жару.
Ему приснилось, будто на пакетботе «Штафет» приехала из Тиляни сестренка Андрюши Дашкова, пухлая, рыжая Алёна, вечная плакса и ябеда, которая до смерти боялась индюка и которую в детстве он с Андрюшей пугал вывороченной шубой.
– Поди, выросла девчонка! – подумал Возницын.
И дальше – еще нелепее: будто он снова баллотируется в мичманы. И в комиссии, вместо капитан-командора Бредаля, презусом – сестра Матрена Синявина. Она кладет Возницыну двадцать баллов и говорит как тогда перед отправкой в поход:
– Гляди, хоть в Астрахани отличись!
А рядом с ней, за зеленым сукном стола, сидит тонконогий фехтмейстер академии Гейман. Он по-всегдашнему петушится, стучит ладонью по столу и кричит: en garde! en garde!
– Фу, какая несусветная чушь! – улыбаясь, покачал головой Возницын.
Голова уже не болела. От лихоманки осталась в теле только слабость.
Возницын лежал, глядя на полоску света, пробивавшуюся сквозь закрытое ставнем окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91