Со стоном он опустил голову в снег и тут же очутился лицом к лицу с тем, что его ударило.
Это было одно из тел, которых смахнуло тросом со склона, один из трупов, вырванный, как гнилой зуб, с отшлифованной поверхности ледника в это утро. Это был мертвый свидетель, так и не превратившийся в пепел и дым. То, что ударило по нему, сломав ногу, было одним из тех сотен тел, аккуратные штабели которых укладывали в ледник рабочие. Один из врагов Расы, которых тысячами уничтожали на свежезавоеванных территориях.
У коменданта перехватило дыхание: он смотрел в замерзшее лицо и с усилием глотал воздух. Коменданту хотелось кричать. Это было лицо ребенка, маленькой девочки.
Снег обжигал ему кожу. Дыхание не возвращалось, застряв где-то на полпути между легкими и диафрагмой. Он корчился от боли в сломанной ноге.
Но глаза его оставались неподвижны.
Почему это случилось со мной? Почему я не могу сказать “нет” этим снам? Почему я не могу проснуться? Откуда вылезают эти кошмары?
Затем боль и холод ушли, оставив его на растерзание другому холоду. Он вдруг почувствовал, что… думает. Думает обо всем, что случилось. И видит это совсем иначе, чем видел прежде.
…В пустыне мы сжигали их на месте. Никаких сантиментов. Похоронить в леднике? Видимо, приступ романтики. Предать земле. Пусть их навсегда спрячет ледяное покрывало. Тела сохранятся веками, но их никто не сможет найти. Вот что мы имели в виду. Или наши вожди начали верить в собственные враки о том, что их законы продержатся еще сотни и сотни лет? Разве могли они предвидеть, что целые озера разольются под непрочной коркой тающих ледников, и все эти столетия поплывут, как баржи, перегруженные телами, высвободившимися из ледяного плена. Беспокоило ли их вообще, что подумают о них потомки?
Истребляя все живое, как они собирались защитить будущее, заставить любить себя, свое дело?
…В пустыне мы сжигали их на месте. Они выходили длинной цепью из пылающего огня и удушающей пыли, а тем немногим, кто не задохнулся в черных грузовиках, мы устраивали обильный и смертоносный водопой; они знали, но никто не мог противиться жажде в те знойные дни, когда смерть постепенно брала верх над жизнью.
Они пили отравленную воду и умирали. Мы сжигали их тела в солнечных очагах, мы приносили жертву ненасытным божествам Расы и Чистоты. И в самом деле виделась нам чистота в том способе, которым они уходили с лица земли, словно такая смерть придавала им ореол благородства, которого им никогда было бы не достигнуть в своей низкой, вырожденческой жизни. Их пепел оседал на барханах, его уносило первым порывом ветра.
Последними в печи загружались лагерные рабочие – уже усыпленные газом в своих бараках, – и бумаги, документация: все приказы, заявки на материалы, складские квитанции, файлы, папки, заметки и мемо, служебные записки. Большая часть наших личных дел также ушла в дым. То, что мы позволили себе сохранить, искали старательно, тщась убрать малейшее пятно грязи с наших мундиров, так, как не очистят ни в одной прачечной.
Мы разделились и двигались к своим участкам завоеванных территорий. Воссоединение не поощрялось.
Я думаю когда-нибудь написать обо всем, что происходило тогда – не признание, но объяснение.
И мы страдали. Нам приходилось нелегко. Не только физически – хотя условия были не из легких, – и все же основная нагрузка ложилась на разум и чувства. Были среди нас, может быть, и скоты, и чудовища, гордившиеся тем, что они делают (возможно, за все это время мы уберегли улицы собственных городов от многих убийц и маньяков), но большинству довелось изведать, что такое агония. В самые тяжкие мгновения нашей жизни мы удивлялись: неужели мы в самом деле сделали все это? Хотя где-то глубоко внутри точно знали, что сделали.
Поэтому многим из нас снятся кошмары. Мы еженощно видим то, в чем принимали участие. Мы видим боль и ужас.
Что касается тех, от кого мы отделались… Их муки проще. Они, конечно, растягивались на многие дни, может быть, даже на месяцы, но, в конце концов, все решалось быстро и эффективно. Мы заботились об этом своевременно. Мы, можно сказать, избавили их от дополнительных мучений.
Наши же страдания растянулись на целое поколение.
Я горжусь тем, что делал. Я не хотел бы делать это снова, но я рад, что делал все, что от меня зависело.
Вот почему я хотел бы написать обо всем, что случилось: свидетельствуя о нашей вере и самоотверженности. И о наших страданиях.
Но я так и не написал. До сих пор.
И этим я тоже горжусь.
Он проснулся и почувствовал у себя в мозгу постороннее присутствие.
Он вернулся в настоящее, вернулся в свою спальню в санатории у самого моря и мог видеть, как солнечный свет скользит по кафельной плитке балкона. Его сдвоенные сердца стучали, чешуйки вставали на спине, покалывая. Нога ныла, отдаваясь болью того давнего ранения на леднике.
В этот раз старый сон оказался ярче и подробнее, чем прежде. Такого еще не было, к тому же, в этот раз он все-таки добрался до ледяной лавины на западном склоне. Обычно все заканчивалось еще на канатной дороге. Но мало ли что было на той войне. На войне с гражданским населением. Эти воспоминания были погребены под тяжестью жутковато-белого снега, вместе с чувством незабываемой боли. Тогда ему впервые в жизни пришлось испытать такую резкую, острую боль, и память со временем позаботилась о том, чтобы лишить его этого крайне неприятного воспоминания. Впрочем, сон есть сон. Чего только не всплывет из подсознания. Обычное дело. Ему же говорили, предупреждали – будут кошмары. Но никто не говорил о том, что каждую ночь он будет смотреть в лицо мертвой девочке.
Он вдруг обнаружил, что думает, что-то кому-то объясняет, даже доказывает… Оказывается, он прекрасно помнит, что делал там, в армии, где провел большую часть своей жизни.
И теперь он явственно чувствовал постороннее присутствие у себя в мозгу.
Что бы это ни было, оно внезапно заставило его закрыть глаза.
– И последнее, – сказал голос. Это был глубокий, явно привыкший повелевать голос, он произносил слова отчетливо и внятно.
Последнее? – подумал он. (Что происходит?)
– У меня есть правда.
Какая правда?
– Правда о том, что вы делали. И о том, что делали ваши люди.
Что?
– Правда осталась на месте. Она выжила в пустыне, где песок запекся в крови. Она проросла сквозь ил на дне озер, и ей нашлось место в летописях. Внезапное исчезновение предметов искусства, резкие перемены в архитектуре, не говоря уже о сельском хозяйстве. Нашлось несколько книг, документов и фотографий, которые противоречили переписанной истории. Ваши учебники не могли объяснить, отчего такое множество людей исчезло столь внезапно, без единого признака ассимиляции. О чем вы?
– Вы все равно не поверите, если я скажу, кто я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Это было одно из тел, которых смахнуло тросом со склона, один из трупов, вырванный, как гнилой зуб, с отшлифованной поверхности ледника в это утро. Это был мертвый свидетель, так и не превратившийся в пепел и дым. То, что ударило по нему, сломав ногу, было одним из тех сотен тел, аккуратные штабели которых укладывали в ледник рабочие. Один из врагов Расы, которых тысячами уничтожали на свежезавоеванных территориях.
У коменданта перехватило дыхание: он смотрел в замерзшее лицо и с усилием глотал воздух. Коменданту хотелось кричать. Это было лицо ребенка, маленькой девочки.
Снег обжигал ему кожу. Дыхание не возвращалось, застряв где-то на полпути между легкими и диафрагмой. Он корчился от боли в сломанной ноге.
Но глаза его оставались неподвижны.
Почему это случилось со мной? Почему я не могу сказать “нет” этим снам? Почему я не могу проснуться? Откуда вылезают эти кошмары?
Затем боль и холод ушли, оставив его на растерзание другому холоду. Он вдруг почувствовал, что… думает. Думает обо всем, что случилось. И видит это совсем иначе, чем видел прежде.
…В пустыне мы сжигали их на месте. Никаких сантиментов. Похоронить в леднике? Видимо, приступ романтики. Предать земле. Пусть их навсегда спрячет ледяное покрывало. Тела сохранятся веками, но их никто не сможет найти. Вот что мы имели в виду. Или наши вожди начали верить в собственные враки о том, что их законы продержатся еще сотни и сотни лет? Разве могли они предвидеть, что целые озера разольются под непрочной коркой тающих ледников, и все эти столетия поплывут, как баржи, перегруженные телами, высвободившимися из ледяного плена. Беспокоило ли их вообще, что подумают о них потомки?
Истребляя все живое, как они собирались защитить будущее, заставить любить себя, свое дело?
…В пустыне мы сжигали их на месте. Они выходили длинной цепью из пылающего огня и удушающей пыли, а тем немногим, кто не задохнулся в черных грузовиках, мы устраивали обильный и смертоносный водопой; они знали, но никто не мог противиться жажде в те знойные дни, когда смерть постепенно брала верх над жизнью.
Они пили отравленную воду и умирали. Мы сжигали их тела в солнечных очагах, мы приносили жертву ненасытным божествам Расы и Чистоты. И в самом деле виделась нам чистота в том способе, которым они уходили с лица земли, словно такая смерть придавала им ореол благородства, которого им никогда было бы не достигнуть в своей низкой, вырожденческой жизни. Их пепел оседал на барханах, его уносило первым порывом ветра.
Последними в печи загружались лагерные рабочие – уже усыпленные газом в своих бараках, – и бумаги, документация: все приказы, заявки на материалы, складские квитанции, файлы, папки, заметки и мемо, служебные записки. Большая часть наших личных дел также ушла в дым. То, что мы позволили себе сохранить, искали старательно, тщась убрать малейшее пятно грязи с наших мундиров, так, как не очистят ни в одной прачечной.
Мы разделились и двигались к своим участкам завоеванных территорий. Воссоединение не поощрялось.
Я думаю когда-нибудь написать обо всем, что происходило тогда – не признание, но объяснение.
И мы страдали. Нам приходилось нелегко. Не только физически – хотя условия были не из легких, – и все же основная нагрузка ложилась на разум и чувства. Были среди нас, может быть, и скоты, и чудовища, гордившиеся тем, что они делают (возможно, за все это время мы уберегли улицы собственных городов от многих убийц и маньяков), но большинству довелось изведать, что такое агония. В самые тяжкие мгновения нашей жизни мы удивлялись: неужели мы в самом деле сделали все это? Хотя где-то глубоко внутри точно знали, что сделали.
Поэтому многим из нас снятся кошмары. Мы еженощно видим то, в чем принимали участие. Мы видим боль и ужас.
Что касается тех, от кого мы отделались… Их муки проще. Они, конечно, растягивались на многие дни, может быть, даже на месяцы, но, в конце концов, все решалось быстро и эффективно. Мы заботились об этом своевременно. Мы, можно сказать, избавили их от дополнительных мучений.
Наши же страдания растянулись на целое поколение.
Я горжусь тем, что делал. Я не хотел бы делать это снова, но я рад, что делал все, что от меня зависело.
Вот почему я хотел бы написать обо всем, что случилось: свидетельствуя о нашей вере и самоотверженности. И о наших страданиях.
Но я так и не написал. До сих пор.
И этим я тоже горжусь.
Он проснулся и почувствовал у себя в мозгу постороннее присутствие.
Он вернулся в настоящее, вернулся в свою спальню в санатории у самого моря и мог видеть, как солнечный свет скользит по кафельной плитке балкона. Его сдвоенные сердца стучали, чешуйки вставали на спине, покалывая. Нога ныла, отдаваясь болью того давнего ранения на леднике.
В этот раз старый сон оказался ярче и подробнее, чем прежде. Такого еще не было, к тому же, в этот раз он все-таки добрался до ледяной лавины на западном склоне. Обычно все заканчивалось еще на канатной дороге. Но мало ли что было на той войне. На войне с гражданским населением. Эти воспоминания были погребены под тяжестью жутковато-белого снега, вместе с чувством незабываемой боли. Тогда ему впервые в жизни пришлось испытать такую резкую, острую боль, и память со временем позаботилась о том, чтобы лишить его этого крайне неприятного воспоминания. Впрочем, сон есть сон. Чего только не всплывет из подсознания. Обычное дело. Ему же говорили, предупреждали – будут кошмары. Но никто не говорил о том, что каждую ночь он будет смотреть в лицо мертвой девочке.
Он вдруг обнаружил, что думает, что-то кому-то объясняет, даже доказывает… Оказывается, он прекрасно помнит, что делал там, в армии, где провел большую часть своей жизни.
И теперь он явственно чувствовал постороннее присутствие у себя в мозгу.
Что бы это ни было, оно внезапно заставило его закрыть глаза.
– И последнее, – сказал голос. Это был глубокий, явно привыкший повелевать голос, он произносил слова отчетливо и внятно.
Последнее? – подумал он. (Что происходит?)
– У меня есть правда.
Какая правда?
– Правда о том, что вы делали. И о том, что делали ваши люди.
Что?
– Правда осталась на месте. Она выжила в пустыне, где песок запекся в крови. Она проросла сквозь ил на дне озер, и ей нашлось место в летописях. Внезапное исчезновение предметов искусства, резкие перемены в архитектуре, не говоря уже о сельском хозяйстве. Нашлось несколько книг, документов и фотографий, которые противоречили переписанной истории. Ваши учебники не могли объяснить, отчего такое множество людей исчезло столь внезапно, без единого признака ассимиляции. О чем вы?
– Вы все равно не поверите, если я скажу, кто я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113