Что же до девушки, она могла вырасти в обаятельную юную кокетку – фактически так оно и произошло. Я не хочу сказать, что у нее не было определенных склонностей, о чем я и подумал, когда Каррузерс описывал ее, – но она никогда не впуталась бы в такую историю.
– Все они в ней замешаны, – бесстрастно заметил Попкинс. – Я ничего не говорю о вашей крестной дочери. Я только спрашиваю: что она делала в подвале? И задаю вопрос лишь потому, что в этом деле постоянно присутствуют следы угольной пыли, которые, как я думаю, могут иметь значение.
– Да, но при чем тут подвал? Какое отношение к ней имеет этот чертов подвал? Есть ли какие-то свидетельства, что она была в подвале?
– Вы же верите истории Иллингуорда, не так ли, сэр?
– Предположим, верю. Ну и что из этого?
– Очень хорошо. Он утверждает – это есть в моем блокноте, и можно свериться со стенографическими записями – он утверждает, что, когда вернулся в кабинет куратора, дверь слева от лестницы открылась и оттуда вышла девушка в красном платье. А теперь просмотрите рапорт Каррузерса. Эта дверь ведет в подвал, и только в подвал. То есть она там была. Quod erat demonstrandum. Я ничего не имею против девушки; я даже не утверждаю, что этот факт имеет значение. Я всего лишь напоминаю, что она там была. Но главное, что теперь надо принимать какое-то решение. Какие указания вы мне дадите?
Его физиономия вызывала у меня неподдельное отвращение.
– Официально это дело будет поручено Хэдли, – сказал я. – Помогать ему будет молодой Беттс. А на данном этапе заниматься им буду я лично, пока не разберусь в нем. Без проволочек найдите мне по телефону Джеффри Уэйда. Принимайтесь за дело.
Я был очень занят, но в данный момент все остальные дела могли подождать. Так что, сев, я закрыл глаза, отключился от действительности и стал думать. Что бы я ни говорил Попкинсу, вы понимаете, как обстояло дело. Я не сомневался, что Мириам знала этого Пендерела. К этой мысли подводило слишком много предположений, которые вы и сами видите; но убедила меня в этом одна маленькая деталь, важность которой не учуял даже острый нюх Попкинса, хотя она была у него буквально под носом. Почему, когда она узнала об убийстве и увидела труп Пендерела, Мириам кинулась звонить Гарриет Кирктон и говорила не своим голосом?
Я не знал эту девицу Кирктон. В сущности, я и Мириам не видел последние три или четыре года, с тех пор, когда она только начала расцветать и выражала свои восторги по любому поводу тем, что морщила личико и говорила «Ой!». Но я всегда знал, что у этой девочки хорошие мозги и крепкие нервы, что она в данном случае и доказала. Судя по всему, Кирктон была ее лучшей подругой. Полтора года она провела вместе с Мириам в тех выжженных местах, вместе с ней вернулась на том же судне. И скорее всего, она понимала, что происходит. Пендерел вернулся в Англию из Багдада четыре месяца назад. Мириам тоже вернулась из Багдада месяц назад и по приказанию Джеффри немедленно отправилась к тете в Норфолк – тетя встречала судно, чтобы добыча не ускользнула, – где ей и предстояло ждать отца. Если человек два года отсутствовал, не видел дома, друзей, для такого сурового решения должны были иметься веские причины. И наконец, в кармане Пендерела нашлась газетная вырезка, в которой шла речь о Мириам. Каррузерс утверждал, что единственным членом компании, которому, вне всяких сомнений, знакомо имя Раймонда Пендерела, была Гарриет Кирктон – так же как Мириам опознала лицо трупа, увидев его. Все эти мелкие недоказуемые свидетельства не принял бы во внимание ни один суд, но они вели к достаточно важному выводу.
Не могу утверждать, что хорошо знаю женщин, поскольку был женат только один раз, но, как бы там ни было, понимаю, почему мужчины предпочитают излагать свою точку зрения на женщин в виде эпиграмм. Но в двух вещах я уверен доподлинно. Знаю, что никогда не встречал женщину, которой нравились бы котелки, а также не встречал женщину, которая отказалась бы поднять шум, разве что этому мешали бы исключительно весомые личные причины. Прошлым вечером, едва только ей представилась такая возможность, Мириам кинулась к телефону. Конечно, это был самый естественный поступок; но если бы она была всего лишь испугана фактом присутствия какого-то трупа, а не этого конкретного, она позвонила бы в квартиру Холмса, где, как она знала, все были в сборе, и выдала бы первому, кто ответил: «Продумайте свои версии и стойте на них; тут нашли мертвеца». Но не это первым делом пришло ей в голову. Нет-нет. Первым делом она решила поговорить частным образом, предупредить, рассказав этой девушке то, чего другие не знали. Сообщив нечто, что должно было сохраняться в тайне от остальных. Если бы, позвонив, она сказала: «Это Мириам», то ей первым делом пришлось бы выдать эту новость, но она не могла себе позволить тянуть время, пока Каррузерс не застал ее у телефона. Она собиралась сказать не то, что тут, мол, найден мертвый человек и у всех нас неприятности, а совсем другое: «Пендерел мертв, так что не пророни ни слова о том, что ты знаешь». Она решила, что в таком случае ей угрожают крупные неприятности. Поэтому она и изменила голос, подзывая Гарриет к телефону.
Вы следите за моей мыслью, мои дорогие остолопы? Что бы Попкинс ни вынюхивал, один неопровержимый факт не подлежал сомнению. Мириам знала что-то столь важное, что должна была сообщить об этом Гарриет еще до того, как рассказать другим об убийстве. А именно то, что ей стало ясно, – она опознала убитого. Это означало, что она, или Кирктон, или они обе имели какое-то отношение к Пендерелу.
Не кажется ли вам, что такой ее звонок представлял собой интересный факт? Мне кажется. Ибо личность убитого начисто перекрыла для нее сам факт убийства. Скорее всего, именно так действует женщина, виновная в том, что называют «неблагоразумным поступком». И конечно же виновная в убийстве так себя не ведет.
Но тем не менее дело оставалось чертовски запутанным, и я чувствовал себя далеко не лучшим образом, когда мне сказали, что Джеффри Уэйд на проводе. Я подготовился к громам и молниям. Когда я сказал: «Привет, Джефф», а он проворчал в ответ: «Привет, Берт», в его хриплом и обычно агрессивном, напористом голосе не было тех громовых раскатов, из-за которых трубку приходилось держать в двух футах от уха. Он звучал совершенно по-другому. Когда я сказал: «Ты знаешь, почему я тебе звоню», он отреагировал совершенно не так, как ему было свойственно, когда ты начинал разговор привычным образом. То есть обычно он говорил: «Прекрасный денек, не так ли?» – и делал вид, что ничего не понимает, пока ты наконец не заводился: «Слушай, ты, проклятый старый осел, кончай молоть чепуху и отвечай толком». Тогда он нормальным тоном отзывался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85