Как я уже упоминал, причина моей поездки в Лондон частично заключалась в необходимости выступить на встрече Объединенных воскресных пресвитерианских школ в Альберт-Холле; но главные ожидания от поездки были связаны с другим и, боюсь, более личным мотивом.
Значительное время я был поглощен исследованием источников и дальнейшим изучением интереснейших исторических документов, пользующихся популярностью, но, к сожалению, недооцененных и известных читающей публике под названием «Тысяча и одна ночь». Некоему уважаемому ученому по имени Джеффри Уэйд недавно повезло приобрести двести рукописных листов первого перевода…
– Минутку, – прервал его я. – Давайте-ка я изложу эту часть повествования, и посмотрим, попали ли мы в десятку. Прошлым вечером вы были приглашены в музей Уэйда для изучения рукописи некоего Антуана Галланда, которую вы предполагали основательно обсудить. Правильно?
Он абсолютно не удивился. Думаю, он решил, что я пришел к этому выводу в результате дедукции, и вывалил на меня три бушеля слов, которые означали «да».
– Вы знаете Джеффри Уэйда? – спросил я. – То есть знаете ли вы его лично?
Выяснилось, что нет, не знает. Они давно переписывались, награждая друг друга комплиментами и договариваясь встретиться при первой же возможности; о назначенной встрече в музее сообщало письмо, которое Иллингуорд получил до отъезда из Эдинбурга.
– И я испытал серьезное разочарование, – продолжил Иллингуорд, чья деревянная физиономия несколько оживилась, когда мы подошли к сути дела, – когда вчера ровно в полдень я получил в гостинице телефонное сообщение от мистера Рональда Холмса, помощника и сотрудника мистера Уэйда. Выразив глубочайшее сожаление, он сказал, что мистеру Уэйду пришлось неожиданно уехать из города и таким образом в силу печальной необходимости наша встреча откладывается до более подходящего времени. Должен признаться, что был огорчен, но, откровенно говоря, не удивлен. Время от времени я получал информацию (от общих друзей, которые, как я считал, преувеличивали), что мистер Уэйд – человек с сильным и решительным, но непредсказуемым складом ума; настолько, что кое-кто мог счесть его эксцентричным. И действительно, из заслуживающих доверия источников я слышал, что, когда во время очередных чтений в Среднеазиатском обществе Британии обсуждались его взгляды, мистер Уэйд обозвал своего оппонента презрительными словами «ничтожная личность», не обращая внимания на то, что председатель собрания сэр Хэмфри Баллингер-Гор буквально побагровел.
Так что я снова не удивился, когда вчера днем в пять часов выяснилось, что он второй раз поменял свои планы. Вернувшись в гостиницу после увлекательного двухчасового знакомства с музеем Южного Кенсингтона (я счел его отнюдь не столь фривольным, как меня пытались убедить), я получил телеграмму от мистера Уэйда, которая не так давно была послана из Саутгемптона. Вот она.
Он положил мне на стол телеграмму со следующим текстом: «Выяснил что могу вернуться пораньше отменять не стоит встречайте меня в музее вечером в десять тридцать Джеффри Уэйд».
– В свете последовавших событий, – оживился пастор, кивая на телеграмму, – я, изучив текст, пришел к выводу, что послание заключает в себе нечто серьезное; воспользовался я и кое-какими восхитительными приемами, почерпнутыми из «Кинжала судьбы». Я аккуратно исследовал бумагу на свету в поисках водяных знаков. Хотя я не очень разбирался, что такое «водяные знаки», но боялся, что могу упустить присутствие или отсутствие каких-то важных примет.
Но позвольте мне продолжить. Хотя признаюсь, что у меня вызвало легкое раздражение вторичное изменение намерений мистера Уэйда и его достаточно бесцеремонное отношение к моему времени, тем не менее я не собирался отказываться от встречи. Я с подчеркнутым тщанием подобрал костюм и взял с собой том, с которым редко расстаюсь, – раритетнейшее первое арабское издание первых ста «Ночей», опубликованное, о чем вам стоило бы знать, в Калькутте в 1814 году, – я собирался показать книгу мистеру Уэйду. В свое время я обещал ему это удовольствие.
Он аккуратно извлек из внутреннего кармана солидный том в кожаном переплете и как очередное вещественное доказательство положил его на стол рядом с телеграммой.
– Пойдем дальше, – сказал он, не скрывая крайнего возбуждения. – Примерно в двадцать минут одиннадцатого я сел в такси рядом с гостиницей и направился к музею Уэйда, куда и прибыл точно в десять тридцать пять, или без двадцати пяти минут одиннадцать. Я могу уверенно утверждать это, ибо, пока я искал мелочь для расплаты с таксистом, ремешок часов расстегнулся, они упали на мостовую и остановились. До сих пор мне так и не удалось завести их.
Появились и часы, которые тоже легли на стол рядом с телеграммой и книгой. Словно мы начали какую-то странную игру на раздевание.
– Признаюсь, что в первый момент, – продолжил мой пожилой собеседник, – я не смог удержаться от искушения осмотреть портал здания и застыл в восторженном созерцании величественных бронзовых дверей – они представляли собой точное воспроизведение тех врат, которые, как говорят, украшали вход в Хашт-Бихишт, или Восемь Райских Кущ, дворца шаха Аббаса Великого. Так, погрузившись в размышления над иранской надписью на дверях, я мог бы простоять довольно долго, если бы меня не привело в себя грубоватое замечание двух прохожих, которые восприняли меня как человека, который вышел из соседнего паба «Пес и Утка», нагрузившись до такой степени, что не может попасть ключом в замочную скважину.
Я отреагировал на их оскорбление с молчаливым достоинством, и, когда прохожие прошли мимо (простите за такое выражение), я, как мне и было указано, позвонил в двери. Они распахнулись, и в луче падающего изнутри света я увидел, что стоящий на пороге человек должен быть тем, о ком когда-то говорил мистер Уэйд: преданный многолетний служитель, работающий ночным сторожем и смотрителем. Звали его, если не ошибаюсь, Пруэн.
«Так-так! – сказал я. – Вот мы наконец и появились».
Между тем смотритель, похоже, даже не услышал моей реплики. Вместо этого он так пристально уставился на меня, что мне стало как-то не по себе.
Далее за этими проклятыми дверями последовало то, – сказал доктор Иллингуорд, – что в самом мягком смысле слова можно назвать экстраординарным происшествием. Одним словом, Пруэн расхохотался мне в лицо.
– Он… что? – переспросил я.
– Расхохотался, – торжественно кивнув, сообщил Иллингуорд, – мне в лицо. Затем, с каким-то таинственным видом впустив меня внутрь, он внимательно осмотрел меня и, перекосив физиономию, издал громкое хмыканье. Потом он обратился ко мне на таком жаргоне, что я его даже не решаюсь воспроизвести:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Значительное время я был поглощен исследованием источников и дальнейшим изучением интереснейших исторических документов, пользующихся популярностью, но, к сожалению, недооцененных и известных читающей публике под названием «Тысяча и одна ночь». Некоему уважаемому ученому по имени Джеффри Уэйд недавно повезло приобрести двести рукописных листов первого перевода…
– Минутку, – прервал его я. – Давайте-ка я изложу эту часть повествования, и посмотрим, попали ли мы в десятку. Прошлым вечером вы были приглашены в музей Уэйда для изучения рукописи некоего Антуана Галланда, которую вы предполагали основательно обсудить. Правильно?
Он абсолютно не удивился. Думаю, он решил, что я пришел к этому выводу в результате дедукции, и вывалил на меня три бушеля слов, которые означали «да».
– Вы знаете Джеффри Уэйда? – спросил я. – То есть знаете ли вы его лично?
Выяснилось, что нет, не знает. Они давно переписывались, награждая друг друга комплиментами и договариваясь встретиться при первой же возможности; о назначенной встрече в музее сообщало письмо, которое Иллингуорд получил до отъезда из Эдинбурга.
– И я испытал серьезное разочарование, – продолжил Иллингуорд, чья деревянная физиономия несколько оживилась, когда мы подошли к сути дела, – когда вчера ровно в полдень я получил в гостинице телефонное сообщение от мистера Рональда Холмса, помощника и сотрудника мистера Уэйда. Выразив глубочайшее сожаление, он сказал, что мистеру Уэйду пришлось неожиданно уехать из города и таким образом в силу печальной необходимости наша встреча откладывается до более подходящего времени. Должен признаться, что был огорчен, но, откровенно говоря, не удивлен. Время от времени я получал информацию (от общих друзей, которые, как я считал, преувеличивали), что мистер Уэйд – человек с сильным и решительным, но непредсказуемым складом ума; настолько, что кое-кто мог счесть его эксцентричным. И действительно, из заслуживающих доверия источников я слышал, что, когда во время очередных чтений в Среднеазиатском обществе Британии обсуждались его взгляды, мистер Уэйд обозвал своего оппонента презрительными словами «ничтожная личность», не обращая внимания на то, что председатель собрания сэр Хэмфри Баллингер-Гор буквально побагровел.
Так что я снова не удивился, когда вчера днем в пять часов выяснилось, что он второй раз поменял свои планы. Вернувшись в гостиницу после увлекательного двухчасового знакомства с музеем Южного Кенсингтона (я счел его отнюдь не столь фривольным, как меня пытались убедить), я получил телеграмму от мистера Уэйда, которая не так давно была послана из Саутгемптона. Вот она.
Он положил мне на стол телеграмму со следующим текстом: «Выяснил что могу вернуться пораньше отменять не стоит встречайте меня в музее вечером в десять тридцать Джеффри Уэйд».
– В свете последовавших событий, – оживился пастор, кивая на телеграмму, – я, изучив текст, пришел к выводу, что послание заключает в себе нечто серьезное; воспользовался я и кое-какими восхитительными приемами, почерпнутыми из «Кинжала судьбы». Я аккуратно исследовал бумагу на свету в поисках водяных знаков. Хотя я не очень разбирался, что такое «водяные знаки», но боялся, что могу упустить присутствие или отсутствие каких-то важных примет.
Но позвольте мне продолжить. Хотя признаюсь, что у меня вызвало легкое раздражение вторичное изменение намерений мистера Уэйда и его достаточно бесцеремонное отношение к моему времени, тем не менее я не собирался отказываться от встречи. Я с подчеркнутым тщанием подобрал костюм и взял с собой том, с которым редко расстаюсь, – раритетнейшее первое арабское издание первых ста «Ночей», опубликованное, о чем вам стоило бы знать, в Калькутте в 1814 году, – я собирался показать книгу мистеру Уэйду. В свое время я обещал ему это удовольствие.
Он аккуратно извлек из внутреннего кармана солидный том в кожаном переплете и как очередное вещественное доказательство положил его на стол рядом с телеграммой.
– Пойдем дальше, – сказал он, не скрывая крайнего возбуждения. – Примерно в двадцать минут одиннадцатого я сел в такси рядом с гостиницей и направился к музею Уэйда, куда и прибыл точно в десять тридцать пять, или без двадцати пяти минут одиннадцать. Я могу уверенно утверждать это, ибо, пока я искал мелочь для расплаты с таксистом, ремешок часов расстегнулся, они упали на мостовую и остановились. До сих пор мне так и не удалось завести их.
Появились и часы, которые тоже легли на стол рядом с телеграммой и книгой. Словно мы начали какую-то странную игру на раздевание.
– Признаюсь, что в первый момент, – продолжил мой пожилой собеседник, – я не смог удержаться от искушения осмотреть портал здания и застыл в восторженном созерцании величественных бронзовых дверей – они представляли собой точное воспроизведение тех врат, которые, как говорят, украшали вход в Хашт-Бихишт, или Восемь Райских Кущ, дворца шаха Аббаса Великого. Так, погрузившись в размышления над иранской надписью на дверях, я мог бы простоять довольно долго, если бы меня не привело в себя грубоватое замечание двух прохожих, которые восприняли меня как человека, который вышел из соседнего паба «Пес и Утка», нагрузившись до такой степени, что не может попасть ключом в замочную скважину.
Я отреагировал на их оскорбление с молчаливым достоинством, и, когда прохожие прошли мимо (простите за такое выражение), я, как мне и было указано, позвонил в двери. Они распахнулись, и в луче падающего изнутри света я увидел, что стоящий на пороге человек должен быть тем, о ком когда-то говорил мистер Уэйд: преданный многолетний служитель, работающий ночным сторожем и смотрителем. Звали его, если не ошибаюсь, Пруэн.
«Так-так! – сказал я. – Вот мы наконец и появились».
Между тем смотритель, похоже, даже не услышал моей реплики. Вместо этого он так пристально уставился на меня, что мне стало как-то не по себе.
Далее за этими проклятыми дверями последовало то, – сказал доктор Иллингуорд, – что в самом мягком смысле слова можно назвать экстраординарным происшествием. Одним словом, Пруэн расхохотался мне в лицо.
– Он… что? – переспросил я.
– Расхохотался, – торжественно кивнув, сообщил Иллингуорд, – мне в лицо. Затем, с каким-то таинственным видом впустив меня внутрь, он внимательно осмотрел меня и, перекосив физиономию, издал громкое хмыканье. Потом он обратился ко мне на таком жаргоне, что я его даже не решаюсь воспроизвести:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85