— Век за веком мы сражались друг с другом, точно каунианские марионетки. Пусть другие стенают и скорбят, ваше превосходительство. Я не вижу за собою вины. — Он выпятил грудь и состроил грозную мину.
— Мне жаль вас, — печально промолвил Хадджадж и отвернулся.
— Мы стали сильны, и вы окрепли вместе с нами, за нашей спиной, — напомнил Балястро. — После того как вы мечтали отомстить Ункерланту, достойно ли жаловаться на дорогу, которой вам пришлось пройти?
Хаджжадж вновь обратился к нему. Упрек был частично обоснован и оттого жалил сильней.
— А кто теперь пожелает отмстить Альгарве, ваше превосходительство, и по какой причине? — поинтересовался он.
Балястро по-альгарвейски театрально пожал плечами с великолепным безразличием.
— Дражайший мой друг, когда мы станем хозяевами Дерлавая, это перестанет иметь всякое значение. Скорей пес, что воет на луну, добудет ночное светило, чем добьется своего любой, кто стремится к мести Альгарве,
— Без сомнения, владыки Каунианской империи в зените славы своей полагали так же, — ответил Хадджадж. И был вознагражден сомнительным удовольствием — увидеть Балястро в негодовании.
Корнелю немало гордился тем, что попал наконец в город. Джурджу даже разрешил ему провести в Тырговиште лишних пару дней, прежде чем возвратиться на лесоповал. Ему даже не пришлось драться за эту привилегию с бригадиром: в прошлой их стычке он потерпел неудачу, зато добился уважения к себе.
Так что теперь, закутавшись поплотнее в потрепанную куртку, подводник шел вдоль пирса. Пускай с виду его можно было принять за простого дровосека, но пристань он оглядывал взором опытного моряка. Альгарвейцы держали в гавани не столь мощный флот, как Сибиу, но прорываться через их заслоны Корнелю не хотел бы.
Он выругался про себя, прокляв хитроумие адмиралов Мезенцио, сумевших застать врасплох его державу. Как мечталось ему, чтобы южная буря смела их парусники с курса… Но что проку в пустых мечтаниях? Даже могущественнейший из чародеев не в силах изменит сбывшегося.
Корнелю тупо ковылял вперед, покуда ноги не принесли его к затону левиафанов. Матрос-альгарвеец швырял рыбу в пасть левиафана, что не стоил и одного плавника Эфориели. Подводник остановился, чтобы понаблюдать за его работой, — зря.
— Пошевеливайся, сиб вонючий, — рявкнул матрос, заметив, что на него смотрят, — пока моя приятель тебя на зуб не попробовал.
Чтобы понять его, не требовалось знать альгарвейский в совершенстве. Что бы сделал на месте Корнелю настоящий лесоруб? А, да: моряк закивал с напускным ужасом и поспешил прочь. Альгарвеец за его спиной расхохотался. Корнелю знал, что могут оставить от человеческого тела челюсти левиафана, и от души пожелал матросу подобной судьбы: еще одно несбыточное желание.
«Зачем я болтаюсь здесь?» — мелькнуло у него в голове. Разведать моряку до сих пор удалось немного, да и перед кем ему отчитываться? Ни лагоанских разведчиков, ни сибианских подпольщиков он не знал. Только лишь, чтобы стать на час тенью себя прежнего?
Корнелю направился было к припортовой таверне, но вовремя остановился. В те времена, когда Сибиу была независимой державой, а он сам — офицером на службе короля Буребисту, подводник часто заглядывал в это заведение. Невзирая на рыжую густую щетину и потрепанную одежду, его могут признать. Большинство сибиан ненавидело оккупантов лютой ненавистью — но не все, не все. Плакаты, что призывали сибиан присоединиться к громящей Ункерлант армии, никуда не делись со столбов и заборов — а значит, войско короля Мезенцио получало с пяти островов Сибиу свою долю новобранцев. Сердце Корнелю переполнялось стыдом за соотечественников.
Парой кварталов выше по холму он нашел забегаловку, куда не заглядывал в прежней жизни, и смог спокойно накрошить галеты в гороховый суп. С первой же ложки моряк понял, что не зря обходил когда-то заведение десятой дорогой, но желудок перестал ворчать, будто голодный зверь. Корнелю оставил на столе сребреник и вышел.
Очень скоро ноги принесли его на родную улицу. Это было рискованно до глупого — Корнелю и сам понимал. Прежние соседи признают его куда скорей, чем разносчики в портовой таверне. Но удержаться он не мог.
Впереди стоял его дом — ничуть не изменился. Цветы на клумбе засохли, пожелтела и повяла трава, но это от холода. Из трубы поднимался дымок — кто-то дома. Костаке? Одна? То есть — одна с Бринцей? Или кто-то из альгарвейских офицеров, что встал на постой в его доме, вместе с ней?
Если постучать в дверь и откроет альгарвеец, Корнелю мог бы поклянчить милостыню и уйти спокойно — никто не догадается. Но если это будет Костаке, если Костаке… Подводник уже оставил ей записку с просьбой встретиться на следующий день в городе. Чтобы не навлечь подозрений, он подписался «Твой кузен из деревни» и добавил выдуманное имя. Она узнает его почерк.
Но сейчас завтрашний день показался ему вечностью. Корнелю шагнул на дорожку, что вела к его дверям. Рискованно… но больше терпеть он не мог.
Подводник уже ступил на крыльцо под широким навесом, когда из дома донеслись мужские голоса. Это щебечущее «р» могло слетать лишь с альгарвейского языка. Корнелю поколебался, укоряя себя за нерешительность, но опасность только что увеличилась.
И в тот момент, когда, пересилив себя, Корнелю готов был постучать, Костаке рассмеялась — легко и мило. Всякий раз, когда моряку удавалось рассмешить ее, настроение у него улучшалось на весь день. А теперь она смеялась над шутками альгарвейцев, и это поразило Корнелю едва ли меньше, чем если бы он, заглянув в окно спальни, увидал ее в страстных объятьях одного из офицеров Мезенцио.
Он отвернулся, вздрогнув всем телом, будто пронзенный огневым лучом. Однако оправился Корнелю быстро. Теперь он не волновался, что его узнают: кто признал бы в этом хмуром типе прежнего молодого офицера?
— Завтра, — шептал он себе под нос, торопливо удалясь.
Завтра, если милостивы будут силы горние, он увидится с женой. Может быть, она сумеет объяснить все так, чтобы он поверил.
Но Корнелю представить не мог, каким образом.
Собрав остатки военной дисциплины, он миновал добрых полдюжины таверн. Если он сейчас начнет пить, то непременно допьется или до беспамятства, или до слепой злобы. Ему живо представилось, как, ослепленный алкогольными парами, он вламывается в собственный дом с намерением поубивать всех альгарвейцев, а может, надавать Костаке пощечин за то, что слишком близко сошлась с врагами. И то, что последующий кровавый кошмар он мог представить столь же явственно, немногим уменьшало притягательность картин.
На входе в парк он купил пакет крошек и кормил голубей и воробьев, покуда не спустились ранние осенние сумерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203
— Мне жаль вас, — печально промолвил Хадджадж и отвернулся.
— Мы стали сильны, и вы окрепли вместе с нами, за нашей спиной, — напомнил Балястро. — После того как вы мечтали отомстить Ункерланту, достойно ли жаловаться на дорогу, которой вам пришлось пройти?
Хаджжадж вновь обратился к нему. Упрек был частично обоснован и оттого жалил сильней.
— А кто теперь пожелает отмстить Альгарве, ваше превосходительство, и по какой причине? — поинтересовался он.
Балястро по-альгарвейски театрально пожал плечами с великолепным безразличием.
— Дражайший мой друг, когда мы станем хозяевами Дерлавая, это перестанет иметь всякое значение. Скорей пес, что воет на луну, добудет ночное светило, чем добьется своего любой, кто стремится к мести Альгарве,
— Без сомнения, владыки Каунианской империи в зените славы своей полагали так же, — ответил Хадджадж. И был вознагражден сомнительным удовольствием — увидеть Балястро в негодовании.
Корнелю немало гордился тем, что попал наконец в город. Джурджу даже разрешил ему провести в Тырговиште лишних пару дней, прежде чем возвратиться на лесоповал. Ему даже не пришлось драться за эту привилегию с бригадиром: в прошлой их стычке он потерпел неудачу, зато добился уважения к себе.
Так что теперь, закутавшись поплотнее в потрепанную куртку, подводник шел вдоль пирса. Пускай с виду его можно было принять за простого дровосека, но пристань он оглядывал взором опытного моряка. Альгарвейцы держали в гавани не столь мощный флот, как Сибиу, но прорываться через их заслоны Корнелю не хотел бы.
Он выругался про себя, прокляв хитроумие адмиралов Мезенцио, сумевших застать врасплох его державу. Как мечталось ему, чтобы южная буря смела их парусники с курса… Но что проку в пустых мечтаниях? Даже могущественнейший из чародеев не в силах изменит сбывшегося.
Корнелю тупо ковылял вперед, покуда ноги не принесли его к затону левиафанов. Матрос-альгарвеец швырял рыбу в пасть левиафана, что не стоил и одного плавника Эфориели. Подводник остановился, чтобы понаблюдать за его работой, — зря.
— Пошевеливайся, сиб вонючий, — рявкнул матрос, заметив, что на него смотрят, — пока моя приятель тебя на зуб не попробовал.
Чтобы понять его, не требовалось знать альгарвейский в совершенстве. Что бы сделал на месте Корнелю настоящий лесоруб? А, да: моряк закивал с напускным ужасом и поспешил прочь. Альгарвеец за его спиной расхохотался. Корнелю знал, что могут оставить от человеческого тела челюсти левиафана, и от души пожелал матросу подобной судьбы: еще одно несбыточное желание.
«Зачем я болтаюсь здесь?» — мелькнуло у него в голове. Разведать моряку до сих пор удалось немного, да и перед кем ему отчитываться? Ни лагоанских разведчиков, ни сибианских подпольщиков он не знал. Только лишь, чтобы стать на час тенью себя прежнего?
Корнелю направился было к припортовой таверне, но вовремя остановился. В те времена, когда Сибиу была независимой державой, а он сам — офицером на службе короля Буребисту, подводник часто заглядывал в это заведение. Невзирая на рыжую густую щетину и потрепанную одежду, его могут признать. Большинство сибиан ненавидело оккупантов лютой ненавистью — но не все, не все. Плакаты, что призывали сибиан присоединиться к громящей Ункерлант армии, никуда не делись со столбов и заборов — а значит, войско короля Мезенцио получало с пяти островов Сибиу свою долю новобранцев. Сердце Корнелю переполнялось стыдом за соотечественников.
Парой кварталов выше по холму он нашел забегаловку, куда не заглядывал в прежней жизни, и смог спокойно накрошить галеты в гороховый суп. С первой же ложки моряк понял, что не зря обходил когда-то заведение десятой дорогой, но желудок перестал ворчать, будто голодный зверь. Корнелю оставил на столе сребреник и вышел.
Очень скоро ноги принесли его на родную улицу. Это было рискованно до глупого — Корнелю и сам понимал. Прежние соседи признают его куда скорей, чем разносчики в портовой таверне. Но удержаться он не мог.
Впереди стоял его дом — ничуть не изменился. Цветы на клумбе засохли, пожелтела и повяла трава, но это от холода. Из трубы поднимался дымок — кто-то дома. Костаке? Одна? То есть — одна с Бринцей? Или кто-то из альгарвейских офицеров, что встал на постой в его доме, вместе с ней?
Если постучать в дверь и откроет альгарвеец, Корнелю мог бы поклянчить милостыню и уйти спокойно — никто не догадается. Но если это будет Костаке, если Костаке… Подводник уже оставил ей записку с просьбой встретиться на следующий день в городе. Чтобы не навлечь подозрений, он подписался «Твой кузен из деревни» и добавил выдуманное имя. Она узнает его почерк.
Но сейчас завтрашний день показался ему вечностью. Корнелю шагнул на дорожку, что вела к его дверям. Рискованно… но больше терпеть он не мог.
Подводник уже ступил на крыльцо под широким навесом, когда из дома донеслись мужские голоса. Это щебечущее «р» могло слетать лишь с альгарвейского языка. Корнелю поколебался, укоряя себя за нерешительность, но опасность только что увеличилась.
И в тот момент, когда, пересилив себя, Корнелю готов был постучать, Костаке рассмеялась — легко и мило. Всякий раз, когда моряку удавалось рассмешить ее, настроение у него улучшалось на весь день. А теперь она смеялась над шутками альгарвейцев, и это поразило Корнелю едва ли меньше, чем если бы он, заглянув в окно спальни, увидал ее в страстных объятьях одного из офицеров Мезенцио.
Он отвернулся, вздрогнув всем телом, будто пронзенный огневым лучом. Однако оправился Корнелю быстро. Теперь он не волновался, что его узнают: кто признал бы в этом хмуром типе прежнего молодого офицера?
— Завтра, — шептал он себе под нос, торопливо удалясь.
Завтра, если милостивы будут силы горние, он увидится с женой. Может быть, она сумеет объяснить все так, чтобы он поверил.
Но Корнелю представить не мог, каким образом.
Собрав остатки военной дисциплины, он миновал добрых полдюжины таверн. Если он сейчас начнет пить, то непременно допьется или до беспамятства, или до слепой злобы. Ему живо представилось, как, ослепленный алкогольными парами, он вламывается в собственный дом с намерением поубивать всех альгарвейцев, а может, надавать Костаке пощечин за то, что слишком близко сошлась с врагами. И то, что последующий кровавый кошмар он мог представить столь же явственно, немногим уменьшало притягательность картин.
На входе в парк он купил пакет крошек и кормил голубей и воробьев, покуда не спустились ранние осенние сумерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203