Раз и навсегда выгнал… кажется.
Тем временем хранильник, отвернувшись от Мечника с Векшей, принялся внимательно разглядывать мертвого людоеда. Кудеслав подошел, встал рядом, и волхв сказал, не отрывая взгляда от обезображенной медвежьей головы:
— Похоже, его когда-то лось копытами истолок.
— Жаль, не до смерти, — буркнул Мечник.
— Жаль, — кивнул Белоконь.
Он обернулся к Кудеславу и сказал, глядя ему в глаза:
— А ты хорош с мечом. Я видел — и там, на подворье, и здесь… Лучше тебя никто бы не сделал.
— Ты, что ли, за нею сюда?.. — Мечник кивнул на Векшу.
Хранильник тихонько рассмеялся:
— Нет, за тобой. Шагах в десяти от тебя держался, а ты и не заметил. Воин…
— Он и на подворье поблизости от тебя был с луком своим, — подала голос Векша (купленница так и не двинулась с места; понуро стояла там, где застигло их с Кудеславом хихиканье волхва). — Я пыталась сказать, а ты: «Цыц!..».
Мечник ошарашенно уставился на Белоконя:
— Как же?.. Ты же говорил, что нельзя тебе его убивать!
— Ну, говорил, — хмыкнул волхв. — Мало ли как все могло обернуться… Думаешь, сумел бы я в избе высидеть, зная, что подвел тебя под гибельную угрозу?
Он выждал немного, рассматривая выражение Кудеславова лица, потом пробурчал:
— То-то! И пойдемте-ка домой.
Мечник до крови закусил губу. Стало быть, старик все время был рядом и, ежели что, без колебания пожертвовал бы ради тебя сыновой жизнью, благорасположением богов, еще невесть чем… А ты… А что ты?! Да ничего! Ни в чем нет твоей вины перед ним! Подумаешь, купленницу по волосам погладил — разве это вина? А мысли — они мысли и есть, не больше. Так что можно прямо и честно глядеть старику в глаза.
Кудеслав потупился и вымолвил, глядя на носки своих сапог:
— Я пока не пойду. Меч не могу оставить — он там, под медведем. Попробую выдостать. И тушу бы освежевать, покуда не захолодела…
— Да нетто ты в одиночку… — Волхв вдруг осекся и помрачнел. — Ладно. Сыны вернутся — пришлю тебе на подмогу. Сам бы пособил, да не гоже мне все-таки касаться его. И ты, кажется, не больно-то хочешь от меня пособления.
Опираясь на лук, как на посох, он двинулся вниз по склону. Поравнявшись с Векшей, хмуро бросил: «Пошли уж!». Та было шагнула следом, но вдруг замерла, прикипев взглядом к пальцам свободной от лука волховской руки. Словно бы спиною увидав эту заминку, хранильник приостановился, зыркнул через плечо:
— Ну, чего встала?
— Я… — Векша облизнула губы, вздохнула, будто перед прыжком в холодную воду. — Можно, я с ним останусь, помогу?
Белоконь медленно обернулся:
— Думаешь, ему от твоей помощи выйдет хоть какой-нибудь прок?
Купленница молчала, по-прежнему не отрывая глаз от старческих пальцев и от какой-то вещицы в них. Кудеслав собрался было сказать, что ему Векшина помощь выйдет хуже злодейской помехи, но не успел. Волхв вдруг как-то сник, словно бы сделался ниже ростом и уже в плечах.
— Ладно, — почти прошептал он. — Все верно. Судьбу не обманешь.
На шести шагах трудно разглядеть маленькую вещицу, почти целиком спрятавшуюся в темной ухватистой пятерне. Да Мечник и не шибко приглядывался, что там волхв вертит в руке, — просто надо же было куда-нибудь смотреть, чтоб не встретиться глазами со стариком! Показалось ли Кудеславу, что это сушеная лягушачья лапка? Наверное, показалось: нынче хранильнику вроде бы совсем ни к чему таскать при себе простенький детский оберег от судорог.
А вот причину стариковского огорчения Мечник наверняка понял правильно. Векшина нелепая просьба позволить остаться могла означать что угодно, но волхв умеет видеть куда глубже и дальше прочих людей. И будущее предугадывать он тоже умеет. Чужое будущее. Свою же судьбу не дано предвидеть даже самым могучим кудесникам-ведунам.
Волхв уходил — ссутуленный, неторопливый, усталый. Кудеслав раздраженно мял-теребил бородку, провожая взглядом мелькающую в просветах между деревьями дряхлую (да-да, именно дряхлую!) фигуру. Векша тоже глядела вслед Белоконю. Долго глядела — пока хранильник окончательно не скрылся из глаз. А потом внезапно заплакала в голос и так стремительно кинулась к Мечнику, что тот даже отшатнулся сперва: воину показалось, будто скрюченные тонкие пальцы тянутся к его горлу.
Но это лишь показалось. Едва не сбив Кудеслава с ног, Векша всем телом грянулась о него, втиснулась мокрым лицом во влажный мех полушубка. Вконец обалдевший Мечник (не многовато ли разного-всякого для одного утра — особенно после двух бессонных ночей?!) не нашел силы оттолкнуть, высвободиться из этих судорожных объятий. Да что уж перед собственной душою лукавить — решимости он в себе не нашел! А когда наконец опамятовал, было поздно.
Потому что сквозь горестные рыдания удалось-таки ему разобрать невнятное захлебывающееся бормотанье.
…Он первым говорил с ней по-доброму. Рявкал, цыкал, чуть дух из нее не вышиб древком рогатины; а волхв, конечно, хороший, ласковый, от сынка своего уберег да защищал от старой коряги… Но не волхв — Мечник первым повел себя по-людски, а не как с купленною забавкой. Пускай и по незнанью, но первым был он…
…До чего же радовались старики приильменской общины, когда узнали, что Горюте-отщепенцу не хватает достатка для покрытия виры! Сказали: можно назначить тебе смерть за смерть, а можно — обычай дозволяет — жизнь за жизнь. Вот и пускай дочка твоя, услада да прокормилица отеческая, мастерица-умелица, отстрадается за дурную родительскую гневливость: жизнью — за жизнь убиенного тобою гостя; пускай рабыней будет у близких его…
…Делать нечего, отдал дочку Горюта. Уж и натерпелась она — больно жестокие попались владельцы, как хотели, так и помыкали ею. А потом и вовсе продали хазарам проезжим. С хазарами еще горше было, из них лишь один знал словенскую молвь, а хозяевами считали себя едва ли не все. Днем переходы по изнывающим от комариного звона осенним чащам, а ночами… от дум с ума сойти можно было. Еще хуже пришлось с молодшим Белоконевым пащенком, выплакавшим ее у хазар за краденное отцово достояние. Чуть было не уморил, страшась, что родитель, дознавшись, вряд ли помилует самовольника…
…Но хуже всего было с волхвом. Именно с ним она окончательно поняла, что весь оставшийся век ей доживать безродной скотиной, которую пестуют — пока молода да пригожа; кормят — пока работой оправдывает съеденный кусок… Краса увянет быстрее быстрого, с годами пальцы утратят сноровку, глаза растеряют необходимую для ремесла зоркость, и — вот оно: никому не нужная старуха среди вовсе чужих людей. Под видимой ласковостью хранильника крылась железная лапа, которая давила и гнула, сообразуясь только с хозяйскими нуждами. Во сто крат тяжелее было от неискренней доброты — уж лучше с бранью да тумаками, чем этак…
И косу вот обкорнал… Такая коса была!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Тем временем хранильник, отвернувшись от Мечника с Векшей, принялся внимательно разглядывать мертвого людоеда. Кудеслав подошел, встал рядом, и волхв сказал, не отрывая взгляда от обезображенной медвежьей головы:
— Похоже, его когда-то лось копытами истолок.
— Жаль, не до смерти, — буркнул Мечник.
— Жаль, — кивнул Белоконь.
Он обернулся к Кудеславу и сказал, глядя ему в глаза:
— А ты хорош с мечом. Я видел — и там, на подворье, и здесь… Лучше тебя никто бы не сделал.
— Ты, что ли, за нею сюда?.. — Мечник кивнул на Векшу.
Хранильник тихонько рассмеялся:
— Нет, за тобой. Шагах в десяти от тебя держался, а ты и не заметил. Воин…
— Он и на подворье поблизости от тебя был с луком своим, — подала голос Векша (купленница так и не двинулась с места; понуро стояла там, где застигло их с Кудеславом хихиканье волхва). — Я пыталась сказать, а ты: «Цыц!..».
Мечник ошарашенно уставился на Белоконя:
— Как же?.. Ты же говорил, что нельзя тебе его убивать!
— Ну, говорил, — хмыкнул волхв. — Мало ли как все могло обернуться… Думаешь, сумел бы я в избе высидеть, зная, что подвел тебя под гибельную угрозу?
Он выждал немного, рассматривая выражение Кудеславова лица, потом пробурчал:
— То-то! И пойдемте-ка домой.
Мечник до крови закусил губу. Стало быть, старик все время был рядом и, ежели что, без колебания пожертвовал бы ради тебя сыновой жизнью, благорасположением богов, еще невесть чем… А ты… А что ты?! Да ничего! Ни в чем нет твоей вины перед ним! Подумаешь, купленницу по волосам погладил — разве это вина? А мысли — они мысли и есть, не больше. Так что можно прямо и честно глядеть старику в глаза.
Кудеслав потупился и вымолвил, глядя на носки своих сапог:
— Я пока не пойду. Меч не могу оставить — он там, под медведем. Попробую выдостать. И тушу бы освежевать, покуда не захолодела…
— Да нетто ты в одиночку… — Волхв вдруг осекся и помрачнел. — Ладно. Сыны вернутся — пришлю тебе на подмогу. Сам бы пособил, да не гоже мне все-таки касаться его. И ты, кажется, не больно-то хочешь от меня пособления.
Опираясь на лук, как на посох, он двинулся вниз по склону. Поравнявшись с Векшей, хмуро бросил: «Пошли уж!». Та было шагнула следом, но вдруг замерла, прикипев взглядом к пальцам свободной от лука волховской руки. Словно бы спиною увидав эту заминку, хранильник приостановился, зыркнул через плечо:
— Ну, чего встала?
— Я… — Векша облизнула губы, вздохнула, будто перед прыжком в холодную воду. — Можно, я с ним останусь, помогу?
Белоконь медленно обернулся:
— Думаешь, ему от твоей помощи выйдет хоть какой-нибудь прок?
Купленница молчала, по-прежнему не отрывая глаз от старческих пальцев и от какой-то вещицы в них. Кудеслав собрался было сказать, что ему Векшина помощь выйдет хуже злодейской помехи, но не успел. Волхв вдруг как-то сник, словно бы сделался ниже ростом и уже в плечах.
— Ладно, — почти прошептал он. — Все верно. Судьбу не обманешь.
На шести шагах трудно разглядеть маленькую вещицу, почти целиком спрятавшуюся в темной ухватистой пятерне. Да Мечник и не шибко приглядывался, что там волхв вертит в руке, — просто надо же было куда-нибудь смотреть, чтоб не встретиться глазами со стариком! Показалось ли Кудеславу, что это сушеная лягушачья лапка? Наверное, показалось: нынче хранильнику вроде бы совсем ни к чему таскать при себе простенький детский оберег от судорог.
А вот причину стариковского огорчения Мечник наверняка понял правильно. Векшина нелепая просьба позволить остаться могла означать что угодно, но волхв умеет видеть куда глубже и дальше прочих людей. И будущее предугадывать он тоже умеет. Чужое будущее. Свою же судьбу не дано предвидеть даже самым могучим кудесникам-ведунам.
Волхв уходил — ссутуленный, неторопливый, усталый. Кудеслав раздраженно мял-теребил бородку, провожая взглядом мелькающую в просветах между деревьями дряхлую (да-да, именно дряхлую!) фигуру. Векша тоже глядела вслед Белоконю. Долго глядела — пока хранильник окончательно не скрылся из глаз. А потом внезапно заплакала в голос и так стремительно кинулась к Мечнику, что тот даже отшатнулся сперва: воину показалось, будто скрюченные тонкие пальцы тянутся к его горлу.
Но это лишь показалось. Едва не сбив Кудеслава с ног, Векша всем телом грянулась о него, втиснулась мокрым лицом во влажный мех полушубка. Вконец обалдевший Мечник (не многовато ли разного-всякого для одного утра — особенно после двух бессонных ночей?!) не нашел силы оттолкнуть, высвободиться из этих судорожных объятий. Да что уж перед собственной душою лукавить — решимости он в себе не нашел! А когда наконец опамятовал, было поздно.
Потому что сквозь горестные рыдания удалось-таки ему разобрать невнятное захлебывающееся бормотанье.
…Он первым говорил с ней по-доброму. Рявкал, цыкал, чуть дух из нее не вышиб древком рогатины; а волхв, конечно, хороший, ласковый, от сынка своего уберег да защищал от старой коряги… Но не волхв — Мечник первым повел себя по-людски, а не как с купленною забавкой. Пускай и по незнанью, но первым был он…
…До чего же радовались старики приильменской общины, когда узнали, что Горюте-отщепенцу не хватает достатка для покрытия виры! Сказали: можно назначить тебе смерть за смерть, а можно — обычай дозволяет — жизнь за жизнь. Вот и пускай дочка твоя, услада да прокормилица отеческая, мастерица-умелица, отстрадается за дурную родительскую гневливость: жизнью — за жизнь убиенного тобою гостя; пускай рабыней будет у близких его…
…Делать нечего, отдал дочку Горюта. Уж и натерпелась она — больно жестокие попались владельцы, как хотели, так и помыкали ею. А потом и вовсе продали хазарам проезжим. С хазарами еще горше было, из них лишь один знал словенскую молвь, а хозяевами считали себя едва ли не все. Днем переходы по изнывающим от комариного звона осенним чащам, а ночами… от дум с ума сойти можно было. Еще хуже пришлось с молодшим Белоконевым пащенком, выплакавшим ее у хазар за краденное отцово достояние. Чуть было не уморил, страшась, что родитель, дознавшись, вряд ли помилует самовольника…
…Но хуже всего было с волхвом. Именно с ним она окончательно поняла, что весь оставшийся век ей доживать безродной скотиной, которую пестуют — пока молода да пригожа; кормят — пока работой оправдывает съеденный кусок… Краса увянет быстрее быстрого, с годами пальцы утратят сноровку, глаза растеряют необходимую для ремесла зоркость, и — вот оно: никому не нужная старуха среди вовсе чужих людей. Под видимой ласковостью хранильника крылась железная лапа, которая давила и гнула, сообразуясь только с хозяйскими нуждами. Во сто крат тяжелее было от неискренней доброты — уж лучше с бранью да тумаками, чем этак…
И косу вот обкорнал… Такая коса была!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109