Запахи. Подтяжки.
Кузен встает, сделал несколько шагов, заложил руки за
спину, улыбается, поднял голову, откинулся назад, опираясь на
пятки. И в этой позе заснул. Вот он стоит, покачивается. С лица
не сходит улыбка, щеки трясутся. Сейчас он упадет. Он
отклоняется назад, все круче, круче, лицо его задрано к
потолку, но в ту минуту, когда он уже готов упасть, он ловко
хватается за край стойки, восстанавливая равновесие. И все
начинается снова. С меня хватит, я подзываю официантку.
-- Мадлена, будьте добры, поставьте пластинку. Ту, которую
я люблю, вы знаете: "Some of these days"(_8).
-- Сейчас, только, может, эти господа будут против. Когда
они играют, музыка им мешает. А впрочем, ладно, я их спрошу.
Сделав над собой чудовищное усилие, поворачиваю голову. Их
четверо. Мадлена наклоняется к багровому старику, у которого на
кончике носа пенсне с черным ободком. Прижимая карты к груди,
старик смотрит на меня из-под стекол.
-- Пожалуйста, мсье.
Улыбки. Зубы у него гнилые. Красная рука принадлежит не
ему, а его соседу, молодчику с черными усами. У этого усача
громадные ноздри, таких хватило бы накачать воздуха для целой
семьи, они занимают пол-лица, а дышит он ртом, при этом слегка
отдуваясь. Еще с ними сидит молодой парень с песьей головой.
Четвертого игрока я разглядеть не могу.
Карты падают на сукно по кругу. Руки с кольцами на пальцах
подбирают их, царапая коврик ногтями. Руки ложатся на сукно
белыми пятнами, на вид они одутловатые и пыльные. На столик
падают все новые карты, руки снуют взад и вперед. Странное
занятие -- оно не похоже ни на игру, ни на ритуал, ни на
нервный тик. Наверно, они это делают, просто чтобы заполнить
время. Но время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни
опустишь, все размягчается и растягивается. Взять хотя бы
движение этой красной руки, которая, спотыкаясь, подбирает
карты: оно какое-то дряблое. Его бы вспороть и укрепить
изнутри.
Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и
не поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria
Rusticana"(_9). Нет, все правильно, я узнаю мотив первых
тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом для голоса. В 1917 году
на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали американские
солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана
позже. И все же это самая старая пластинка в здешней коллекции
-- пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы.
Сейчас зазвучит припев -- он-то и нравится мне больше
всего, нравится, как он круто выдается вперед, точно скала в
море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады
крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая
закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им
времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся,
мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы
их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из
этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный,
немощный звук. Я должен примириться с их смертью -- более того,
я должен ее ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных
и сильных ощущений.
Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего
особенного еще нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты:
оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри НАШЕГО времени --
времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, --
его составляют широкие, мягкие мгновения, которые
расползаются наподобие масляного пятна. Не успев родиться, оно
уже постарело, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет.
Есть другое счастье -- где-то вовне есть эта стальная
лента, узкое пространство музыки, оно пересекает наше время из
конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими сухими
стежками; есть другое время.
-- Мсье Рандю играет червями, ходи тузом.
Голос скользнул и сник. Стальную ленту не берет ничто --
ни открывшаяся дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои
колени, ни приход ветеринара с маленькой дочкой: музыка,
насквозь пронзив эти расплывчатые формы, струится дальше.
Девочка только успела сесть, и ее сразу захватила музыка: она
выпрямилась, широко открыла глаза и слушает, елозя по столу
кулаком.
Еще несколько секунд -- и запоет Негритянка. Это кажется
неотвратимым -- настолько предопределена эта музыка: ничто не
может ее прервать, ничто, явившееся из времени, в которое
рухнул мир; она прекратится сама, подчиняясь закономерности. За
это-то я больше всего и люблю этот прекрасный голос; не за его
полнозвучие, не за его печаль, а за то, что его появление так
долго подготавливали многие-многие ноты, которые умерли во имя
того, чтобы он родился. И все же я неспокоен: так мало нужно,
чтобы пластинка остановилась, -- вдруг сломается пружина,
закапризничает кузен Адольф. Как странно, как трогательно, что
эта твердыня так хрупка. Ничто не властно ее прервать, и все
может ее разрушить.
Вот сгинул последний аккорд. В наступившей короткой тишине
я всем своим существом чувствую: что-то произошло -- ЧТО-ТО
СЛУЧИЛОСЬ.
Тишина.
Some of these days,
You'll miss me honey!(_10)
А случилось то, что Тошнота исчезла. Когда в тишине
зазвучал голос, тело мое отвердело и Тошнота прошла. В одно
мгновенье; это было почти мучительно -- сделаться вдруг таким
твердым, таким сверкающим. А течение музыки ширилось,
нарастало, как смерч. Она заполняла зал своей металлической
прозрачностью, расплющивая о стены наше жалкое время. Я ВНУТРИ
музыки. В зеркалах перекатываются огненные шары, их обвивают
кольца дыма, которые кружат, то затуманивая, то обнажая жесткую
улыбку огней. Моя кружка пива вся подобралась, она утвердилась
на столе: она приобрела плотность, стала необходимой. Мне
хочется взять ее, ощутить ее вес, я протягиваю руку... Боже
мой! Вот в чем главная перемена -- в моих движениях. Взмах моей
руки развернулся величавой темой, заструился сопровождением
голоса Негритянки; мне показалось, что я танцую.
Лицо Адольфа все там же, оно кажется совсем близким на
шоколадной стене. В ту минуту, когда рука моя сомкнулась вокруг
кружки, я увидел голову Адольфа -- в ней была очевидность,
неизбежность финала. Я стискиваю стеклянную кружку, я смотрю на
Адольфа -- я счастлив.
-- А я пойду так!
Чей-то голос выделился на фоне общего гула. Это голос
моего соседа, разваренного старика. Щеки его фиолетовым пятном
выступают на коричневой коже стула. Он шлепает по столу картой.
Бубновый туз.
Но парень с песьей головой улыбается. Краснорожий игрок,
склонившись над столом, следит за ним снизу, готовый к прыжку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66