Если все эти условия соблюдены,
мгновение становится совершенным.
-- Словом, это своего рода произведение искусства.
-- Ты мне это уже говорил, -- раздраженно возражает она.
-- Нет: это был... долг. Выигрышную ситуацию ты обязан
преобразить в совершенное мгновение. Это был вопрос
нравственности. Можешь смеяться сколько угодно -- именно
нравственности. Я вовсе не смеюсь.
-- Слушай, -- говорю я внезапно, -- я тоже хочу покаяться.
Я никогда тебя по-настоящему не понимал, не старался искренне
тебе помочь. Если бы я знал...
-- Спасибо, большое спасибо, -- говорит она с иронией. --
Надеюсь, ты не ждешь благодарности за твое запоздалое
раскаяние. Впрочем, я на тебя не сержусь -- я никогда ничего
тебе толком не объясняла, я была зажата, я не могла говорить об
этом ни с кем, даже с тобой -- в особенности с тобой. В эти
минуты всегда вторгалась какая-то фальшивая нота. И я теряла
голову. А между тем у меня бывало такое чувство, что я сделала
все что могла.
-- Ну а что надо было делать? Как себя вести?
-- До чего ты глуп! Разве можно привести пример. Смотря по
обстоятельствам.
-- Но расскажи, что ты пыталась делать.
-- Не хочу. Впрочем, пожалуй, расскажу тебе историю,
которая поразила меня, когда я еще в школе училась. Был один
король, он проиграл сражение и попал в плен. И сидел где-то в
уголке в лагере победителя. Перед ним провели в оковах его сына
и дочь. Он не заплакал, не сказал ни слова. Потом перед ним
провели, тоже в оковах, одного из его слуг. И тут он начал
стонать и рвать на себе волосы. Другие примеры можешь придумать
сам. Но ты понял: иногда плакать нельзя, или ты мразь. Но если
тебе на ногу упало полено, можешь делать что угодно -- хнычь,
рыдай, прыгай на другой ноге. Глупо все время оставаться
стоиком -- растратишь себя по пустякам. -- Она улыбается. -- А
в некоторых случаях надо быть даже БОЛЬШЕ чем стоиком. Ты,
конечно, не помнишь, как я в первый раз поцеловала тебя?
-- Прекрасно помню, -- победно заявляю я, -- это было в
Кью-Гарденз на берегу Темзы.
-- Но ты никогда не подозревал, что я сидела на крапиве:
платье у меня задралось, крапива обстрекала ляжки, и при
малейшем движении их жгло все сильнее. Ну так вот, тут одного
стоицизма было мало. Ты меня нисколько не волновал, особого
желания целоваться с тобой у меня не было, поцелуй, который я
собиралась тебе подарить, имел куда более важный смысл -- то
был залог, договор. Понимаешь сам, как некстати пришлась эта
боль: в такую минуту я не имела права думать о своих ляжках.
Мало было не показывать, что мне больно, надо было боли не
чувствовать. -- Она гордо смотрит на меня, все еще удивленная
своим подвигом. -- На целых двадцать минут -- на все то время,
что ты меня уламывал, хотя я и без того уже решила тебя
поцеловать, на все то время, что я заставила себя упрашивать,
-- ведь поцелуй должен был быть дан по всем правилам, -- я себя
полностью обезболила. А, Бог свидетель, кожа у меня на редкость
чувствительна. Но я НИЧЕГО не чувствовала, пока мы не встали.
Все так, все знакомо. И приключений нет, и совершенных
мгновений нет... мы утратили одни и те же иллюзии, мы шли
одними и теми же путями. Остальное я угадываю -- могу даже сам
вместо нее договорить то, что ей еще осталось сказать:
-- И вот ты поняла, что всегда найдутся тетки, которые
плачут, или рыжий тип, или кто-нибудь еще, кто испортит тебе
всю картину?
-- Конечно, -- подтвердила она без восторга.
-- Разве не в этом дело?
-- Ох, знаешь, с оплошностями рыжего типа я в конце концов
могла бы смириться. В общем-то с моей стороны было чистейшей
любезностью интересоваться тем, как играют свою роль другие...
нет, дело скорее в том...
-- В том, что выигрышных ситуаций нет?
-- Именно. Я думала, что ненависть, любовь или смерть
низвергаются на нас, как языки пламени в Страстную пятницу. Я
думала, что можно излучать ненависть или смерть. Как я
ошибалась! Ну да, я ведь и впрямь верила, что существует
"Ненависть", которая нисходит на людей и возвышает их над
собой. А на самом деле это я сама -- я ненавижу, я люблю. Но
ведь каждое я -- это всегда одно и то же, некое месиво, и оно
тянется, тянется... и все так похожи, что просто диву даешься,
зачем это люди придумали имена и какие-то различия.
Наши мысли совпадают. Мне кажется, мы никогда не
расставались.
-- Послушай, -- говорю я. -- Вот уже несколько минут я
размышляю кое о чем, что нравится мне больше, чем роль
дорожного столба, которую ты мне великодушно предназначила:
дело в том, что мы изменились одновременно и одинаково. И
знаешь, мне это больше по душе, чем видеть, как ты уходишь все
дальше и дальше, а я обречен всегда оставаться твоей отправной
точкой. Все, что ты мне сейчас рассказала, я сам хотел тебе
рассказать -- правда, другими словами. Мы прибыли в один и тот
же пункт. Не могу тебе передать, как меня это радует.
-- Да? -- говорит она ласково, но упрямо. -- А я все же
предпочла бы, чтобы ты не менялся, -- так удобнее. Я не похожа
на тебя, мне вовсе не нравится, что кто-то думает так же, как
я. Да и потом, ты ошибаешься.
Я рассказываю ей о том, что со мной произошло, говорю о
существовании -- наверно, слишком пространно. Она прилежно
слушает, расширив глаза, вздернув брови.
Я кончил -- на ее лице облегчение.
-- Ну так вот, ты думаешь совсем не так, как я. Ты
недоволен, потому что хотел бы, чтобы вещи располагались вокруг
тебя словно букеты цветов, а тебе чтобы для этого не пришлось и
пальцем шевельнуть. Я никогда так многого не требовала -- я
хотела действовать. Знаешь, когда мы с тобой изображали
искателей приключений, -- ты был тем, с кем приключения
случаются, а я той, кто их вызывает. Я говорила: "Я человек
действия". Помнишь? Ну так вот, а теперь я просто-напросто
говорю: "Быть человеком действия нельзя".
Должно быть, по моему лицу она видит, что меня не убедила,
потому что начинает горячиться и заявляет уже решительней:
-- К тому же есть многое, чего я тебе не сказала, это
слишком долго объяснять. Например, даже в ту минуту, когда я
действовала, мне надо было говорить себе, что это может
привести к... роковым последствиям. Не могу толком объяснить...
-- И не надо, -- нудно упорствую я, -- об этом я думал
тоже.
Она глядит на меня с недоверием.
-- Послушать тебя, ты обо всем на свете думал то же, что и
я, -- очень странно.
Убедить я ее не могу, только вызову ее гнев. Я молчу. Мне
хочется стиснуть ее в объятиях. Вдруг она бросает на меня
тревожный взгляд:
-- Но если ты все это думал, как тогда быть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
мгновение становится совершенным.
-- Словом, это своего рода произведение искусства.
-- Ты мне это уже говорил, -- раздраженно возражает она.
-- Нет: это был... долг. Выигрышную ситуацию ты обязан
преобразить в совершенное мгновение. Это был вопрос
нравственности. Можешь смеяться сколько угодно -- именно
нравственности. Я вовсе не смеюсь.
-- Слушай, -- говорю я внезапно, -- я тоже хочу покаяться.
Я никогда тебя по-настоящему не понимал, не старался искренне
тебе помочь. Если бы я знал...
-- Спасибо, большое спасибо, -- говорит она с иронией. --
Надеюсь, ты не ждешь благодарности за твое запоздалое
раскаяние. Впрочем, я на тебя не сержусь -- я никогда ничего
тебе толком не объясняла, я была зажата, я не могла говорить об
этом ни с кем, даже с тобой -- в особенности с тобой. В эти
минуты всегда вторгалась какая-то фальшивая нота. И я теряла
голову. А между тем у меня бывало такое чувство, что я сделала
все что могла.
-- Ну а что надо было делать? Как себя вести?
-- До чего ты глуп! Разве можно привести пример. Смотря по
обстоятельствам.
-- Но расскажи, что ты пыталась делать.
-- Не хочу. Впрочем, пожалуй, расскажу тебе историю,
которая поразила меня, когда я еще в школе училась. Был один
король, он проиграл сражение и попал в плен. И сидел где-то в
уголке в лагере победителя. Перед ним провели в оковах его сына
и дочь. Он не заплакал, не сказал ни слова. Потом перед ним
провели, тоже в оковах, одного из его слуг. И тут он начал
стонать и рвать на себе волосы. Другие примеры можешь придумать
сам. Но ты понял: иногда плакать нельзя, или ты мразь. Но если
тебе на ногу упало полено, можешь делать что угодно -- хнычь,
рыдай, прыгай на другой ноге. Глупо все время оставаться
стоиком -- растратишь себя по пустякам. -- Она улыбается. -- А
в некоторых случаях надо быть даже БОЛЬШЕ чем стоиком. Ты,
конечно, не помнишь, как я в первый раз поцеловала тебя?
-- Прекрасно помню, -- победно заявляю я, -- это было в
Кью-Гарденз на берегу Темзы.
-- Но ты никогда не подозревал, что я сидела на крапиве:
платье у меня задралось, крапива обстрекала ляжки, и при
малейшем движении их жгло все сильнее. Ну так вот, тут одного
стоицизма было мало. Ты меня нисколько не волновал, особого
желания целоваться с тобой у меня не было, поцелуй, который я
собиралась тебе подарить, имел куда более важный смысл -- то
был залог, договор. Понимаешь сам, как некстати пришлась эта
боль: в такую минуту я не имела права думать о своих ляжках.
Мало было не показывать, что мне больно, надо было боли не
чувствовать. -- Она гордо смотрит на меня, все еще удивленная
своим подвигом. -- На целых двадцать минут -- на все то время,
что ты меня уламывал, хотя я и без того уже решила тебя
поцеловать, на все то время, что я заставила себя упрашивать,
-- ведь поцелуй должен был быть дан по всем правилам, -- я себя
полностью обезболила. А, Бог свидетель, кожа у меня на редкость
чувствительна. Но я НИЧЕГО не чувствовала, пока мы не встали.
Все так, все знакомо. И приключений нет, и совершенных
мгновений нет... мы утратили одни и те же иллюзии, мы шли
одними и теми же путями. Остальное я угадываю -- могу даже сам
вместо нее договорить то, что ей еще осталось сказать:
-- И вот ты поняла, что всегда найдутся тетки, которые
плачут, или рыжий тип, или кто-нибудь еще, кто испортит тебе
всю картину?
-- Конечно, -- подтвердила она без восторга.
-- Разве не в этом дело?
-- Ох, знаешь, с оплошностями рыжего типа я в конце концов
могла бы смириться. В общем-то с моей стороны было чистейшей
любезностью интересоваться тем, как играют свою роль другие...
нет, дело скорее в том...
-- В том, что выигрышных ситуаций нет?
-- Именно. Я думала, что ненависть, любовь или смерть
низвергаются на нас, как языки пламени в Страстную пятницу. Я
думала, что можно излучать ненависть или смерть. Как я
ошибалась! Ну да, я ведь и впрямь верила, что существует
"Ненависть", которая нисходит на людей и возвышает их над
собой. А на самом деле это я сама -- я ненавижу, я люблю. Но
ведь каждое я -- это всегда одно и то же, некое месиво, и оно
тянется, тянется... и все так похожи, что просто диву даешься,
зачем это люди придумали имена и какие-то различия.
Наши мысли совпадают. Мне кажется, мы никогда не
расставались.
-- Послушай, -- говорю я. -- Вот уже несколько минут я
размышляю кое о чем, что нравится мне больше, чем роль
дорожного столба, которую ты мне великодушно предназначила:
дело в том, что мы изменились одновременно и одинаково. И
знаешь, мне это больше по душе, чем видеть, как ты уходишь все
дальше и дальше, а я обречен всегда оставаться твоей отправной
точкой. Все, что ты мне сейчас рассказала, я сам хотел тебе
рассказать -- правда, другими словами. Мы прибыли в один и тот
же пункт. Не могу тебе передать, как меня это радует.
-- Да? -- говорит она ласково, но упрямо. -- А я все же
предпочла бы, чтобы ты не менялся, -- так удобнее. Я не похожа
на тебя, мне вовсе не нравится, что кто-то думает так же, как
я. Да и потом, ты ошибаешься.
Я рассказываю ей о том, что со мной произошло, говорю о
существовании -- наверно, слишком пространно. Она прилежно
слушает, расширив глаза, вздернув брови.
Я кончил -- на ее лице облегчение.
-- Ну так вот, ты думаешь совсем не так, как я. Ты
недоволен, потому что хотел бы, чтобы вещи располагались вокруг
тебя словно букеты цветов, а тебе чтобы для этого не пришлось и
пальцем шевельнуть. Я никогда так многого не требовала -- я
хотела действовать. Знаешь, когда мы с тобой изображали
искателей приключений, -- ты был тем, с кем приключения
случаются, а я той, кто их вызывает. Я говорила: "Я человек
действия". Помнишь? Ну так вот, а теперь я просто-напросто
говорю: "Быть человеком действия нельзя".
Должно быть, по моему лицу она видит, что меня не убедила,
потому что начинает горячиться и заявляет уже решительней:
-- К тому же есть многое, чего я тебе не сказала, это
слишком долго объяснять. Например, даже в ту минуту, когда я
действовала, мне надо было говорить себе, что это может
привести к... роковым последствиям. Не могу толком объяснить...
-- И не надо, -- нудно упорствую я, -- об этом я думал
тоже.
Она глядит на меня с недоверием.
-- Послушать тебя, ты обо всем на свете думал то же, что и
я, -- очень странно.
Убедить я ее не могу, только вызову ее гнев. Я молчу. Мне
хочется стиснуть ее в объятиях. Вдруг она бросает на меня
тревожный взгляд:
-- Но если ты все это думал, как тогда быть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66