.. меня
разбирает смех.
Я молчу, я принужденно улыбаюсь. Официантка приносит мне
на тарелке ломтик похожего на мел камамбера. Я оглядываю зал, и
меня вдруг охватывает неописуемая гадливость. Что я тут делаю?
Чего ради ввязался в спор о гуманизме? Зачем эти люди здесь?
Зачем едят? Правда, они не знают, что они существуют. Мне
хочется уйти, убраться туда, где я в самом деле окажусь НА
СВОЕМ МЕСТЕ, на месте, где я прийдусь как раз кстати... Но
такого места нет нигде, я лишний.
Самоучка смягчается. Он опасался с моей стороны более
упорного сопротивления. Он готов предать забвению все, что я
наговорил.
-- В глубине души вы их любите, мсье, -- заявляет он,
доверительно склонившись ко мне, -- вы любите их, так же как я.
Мы расходимся только в словах.
Говорить я больше не в состоянии, я наклоняю голову. Лицо
Самоучки приблизилось вплотную к моему. Он самодовольно
улыбается у самого моего лица, как бывает в кошмарном сне. Я
через силу пережевываю кусок хлеба, не решаясь его проглотить.
Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня
вывернет наизнанку, и вдруг -- вот она -- Тошнота.
Тяжелый приступ -- меня всего трясет. Уже целый час я
чувствовал ее приближение, только не хотел себе в этом
признаться. Этот вкус сыра во рту... Самоучка что-то лепечет,
его голос вяло жужжит в моих ушах. Но я уже не слышу, что он
говорит. Я киваю, как автомат. Моя рука сжимает ручку
десертного ножа. Я ЧУВСТВУЮ черную деревянную ручку. Ее держит
моя рука. Моя рука. Лично я предпочел бы не трогать ножа: чего
ради вечно к чему-нибудь прикасаться? Вещи созданы не для того,
чтобы их трогали. Надо стараться проскальзывать между ними, по
возможности их не задевая. Иногда возьмешь какую-нибудь из них
в руки -- и как можно скорее спешишь от нее отделаться. Нож
падает на тарелку. При этом звуке седовласый господин
вздрагивает и смотрит на меня. Я снова беру нож, прижимаю
лезвием к столу, сгибаю его.
Так вот что такое Тошнота, значит, она и есть эта бьющая в
глаза очевидность? А я-то ломал себе голову! И писал о ней
невесть что! Теперь я знаю: я существую, мир существует, и я
знаю, что мир существует. Вот и все. Но мне это безразлично.
Странно, что все мне настолько безразлично, меня это пугает. А
пошло это с того злополучного дня, когда я хотел бросить в воду
гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и
тут-то все и началось: я почувствовал, что он существует. После
этого Тошнота повторилась еще несколько раз: время от времени
предметы начинают существовать в твоей руке. Приступ был в
"Приюте путейцев", а до этого, когда однажды ночью я смотрел в
окно, а потом еще в воскресенье в городском парке и еще
несколько раз. Но таким жестоким, как сегодня, он не был ни
разу.
-- ...Древнего Рима, мсье?
Кажется, Самоучка о чем-то спрашивает. Я оборачиваюсь к
нему и улыбаюсь. В чем дело? Что с ним такое? Отчего он
съежился на своем стуле? Значит, меня уже стали бояться? Этим
должно было кончиться. Впрочем, мне все безразлично. Кстати,
они боятся меня не совсем зря: я могу натворить что угодно.
Например, всадить этот фруктовый ножик в глаз Самоучки. После
этого сидящие вокруг люди кинутся меня топтать, выбьют мне зубы
своими ботинками. Но удерживает меня не это: вкус крови во рту
вместо вкуса сыра -- разницы никакой. Но надо сделать движение,
надо вызвать к жизни ненужное событие -- ведь и крик, который
вырвется у Самоучки, и кровь, которая потечет по его лицу, и
то, что эти люди сорвутся со своих мест, -- все лишнее, и без
того хватает вещей, которые существуют.
Окружающие уставились на меня; два полномочных
представителя молодости прервали свое нежное воркованье.
Открытый рот женщины напоминает куриный зад. Между тем могли бы
понять, что никакой опасности я не представляю.
Я встаю, вокруг меня все ходит ходуном. Самоучка впился в
меня своими огромными глазами, которые я не выколю.
-- Вы уже уходите? -- бормочет он.
-- Я немного устал. Спасибо за угощение. До свидания.
Тут я замечаю, что в левой руке по-прежнему держу
десертный ножик. Бросаю его на тарелку, тарелка звякнула. В
гробовой тишине прохожу по залу. Они перестали есть, они
уставились на меня, аппетит у них пропал. Если подойти к
молодой женщине и сказать "ух!", она наверняка завопит... Но не
стоит труда.
И все же перед уходом я оборачиваюсь к ним лицом, чтобы
оно врезалось в их память.
-- До свидания, дамы и господа.
Они не отвечают, я ухожу. Теперь на их лица вернется
румянец, и они заработают языками.
Не знаю, куда пойти. Я застыл рядом с поваром из картона.
Мне нет нужды оборачиваться, чтобы увериться в том, что они
смотрят на меня сквозь стекло -- смотрят на мою спину с
удивлением и отвращением; они-то думали, что я такой, как они,
что я человек, а я их обманул. Я вдруг потерял свой
человеческий облик, и они увидели краба, который, пятясь,
удирал из этого слишком человечьего зала. Теперь разоблаченный
самозванец спасся бегством -- представление продолжается. Я
чувствую спиной мельтешенье испуганных взглядов и мыслей, и
меня это раздражает. Перехожу на другую сторону улицы. Этот
тротуар тянется вдоль пляжа и купальных кабин.
По берегу прогуливаются люди, их много, они обратили к
морю весенние, поэтические лица: это из-за солнца, у них
праздник. Вот женщины в светлой одежде, в прошлогодних весенних
нарядах -- удлиненные белые фигуры похожи на лайковые перчатки;
вот мальчишки, они идут в лицей, в коммерческую школу; вот
старики с орденскими ленточками. Они не знакомы друг с другом,
но смотрят друг на друга как сообщники, поскольку погода так
хороша и все они люди. В дни объявления войны незнакомые люди
обнимаются друг с другом, с наступлением очередной весны они
расточают друг другу улыбки. Медленными шагами приближается
священник, погруженный в чтение молитвенника. Время от времени
он поднимает голову и одобрительно смотрит на море: море --
ведь тоже молитвенник, оно свидетельствует о Боге. Легкие
краски, легкие ароматы, весенние души. "Погода прекрасная, море
зеленое, по мне, такой вот сухой холодок куда приятней, чем
сырость". Поэты! А попробуй взять одного из них за отвороты
пальто и сказать ему: "Помоги мне!" -- он подумает: "Это что
еще за краб?" и удерет, оставив свое пальто в моих руках.
Я поворачиваюсь к ним спиной, опершись обеими руками о
парапет. НА САМОМ ДЕЛЕ море -- холодное, черное, оно кишит
животными; оно извивается под тоненькой зеленой пленкой,
созданной, чтобы обманывать людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
разбирает смех.
Я молчу, я принужденно улыбаюсь. Официантка приносит мне
на тарелке ломтик похожего на мел камамбера. Я оглядываю зал, и
меня вдруг охватывает неописуемая гадливость. Что я тут делаю?
Чего ради ввязался в спор о гуманизме? Зачем эти люди здесь?
Зачем едят? Правда, они не знают, что они существуют. Мне
хочется уйти, убраться туда, где я в самом деле окажусь НА
СВОЕМ МЕСТЕ, на месте, где я прийдусь как раз кстати... Но
такого места нет нигде, я лишний.
Самоучка смягчается. Он опасался с моей стороны более
упорного сопротивления. Он готов предать забвению все, что я
наговорил.
-- В глубине души вы их любите, мсье, -- заявляет он,
доверительно склонившись ко мне, -- вы любите их, так же как я.
Мы расходимся только в словах.
Говорить я больше не в состоянии, я наклоняю голову. Лицо
Самоучки приблизилось вплотную к моему. Он самодовольно
улыбается у самого моего лица, как бывает в кошмарном сне. Я
через силу пережевываю кусок хлеба, не решаясь его проглотить.
Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня
вывернет наизнанку, и вдруг -- вот она -- Тошнота.
Тяжелый приступ -- меня всего трясет. Уже целый час я
чувствовал ее приближение, только не хотел себе в этом
признаться. Этот вкус сыра во рту... Самоучка что-то лепечет,
его голос вяло жужжит в моих ушах. Но я уже не слышу, что он
говорит. Я киваю, как автомат. Моя рука сжимает ручку
десертного ножа. Я ЧУВСТВУЮ черную деревянную ручку. Ее держит
моя рука. Моя рука. Лично я предпочел бы не трогать ножа: чего
ради вечно к чему-нибудь прикасаться? Вещи созданы не для того,
чтобы их трогали. Надо стараться проскальзывать между ними, по
возможности их не задевая. Иногда возьмешь какую-нибудь из них
в руки -- и как можно скорее спешишь от нее отделаться. Нож
падает на тарелку. При этом звуке седовласый господин
вздрагивает и смотрит на меня. Я снова беру нож, прижимаю
лезвием к столу, сгибаю его.
Так вот что такое Тошнота, значит, она и есть эта бьющая в
глаза очевидность? А я-то ломал себе голову! И писал о ней
невесть что! Теперь я знаю: я существую, мир существует, и я
знаю, что мир существует. Вот и все. Но мне это безразлично.
Странно, что все мне настолько безразлично, меня это пугает. А
пошло это с того злополучного дня, когда я хотел бросить в воду
гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и
тут-то все и началось: я почувствовал, что он существует. После
этого Тошнота повторилась еще несколько раз: время от времени
предметы начинают существовать в твоей руке. Приступ был в
"Приюте путейцев", а до этого, когда однажды ночью я смотрел в
окно, а потом еще в воскресенье в городском парке и еще
несколько раз. Но таким жестоким, как сегодня, он не был ни
разу.
-- ...Древнего Рима, мсье?
Кажется, Самоучка о чем-то спрашивает. Я оборачиваюсь к
нему и улыбаюсь. В чем дело? Что с ним такое? Отчего он
съежился на своем стуле? Значит, меня уже стали бояться? Этим
должно было кончиться. Впрочем, мне все безразлично. Кстати,
они боятся меня не совсем зря: я могу натворить что угодно.
Например, всадить этот фруктовый ножик в глаз Самоучки. После
этого сидящие вокруг люди кинутся меня топтать, выбьют мне зубы
своими ботинками. Но удерживает меня не это: вкус крови во рту
вместо вкуса сыра -- разницы никакой. Но надо сделать движение,
надо вызвать к жизни ненужное событие -- ведь и крик, который
вырвется у Самоучки, и кровь, которая потечет по его лицу, и
то, что эти люди сорвутся со своих мест, -- все лишнее, и без
того хватает вещей, которые существуют.
Окружающие уставились на меня; два полномочных
представителя молодости прервали свое нежное воркованье.
Открытый рот женщины напоминает куриный зад. Между тем могли бы
понять, что никакой опасности я не представляю.
Я встаю, вокруг меня все ходит ходуном. Самоучка впился в
меня своими огромными глазами, которые я не выколю.
-- Вы уже уходите? -- бормочет он.
-- Я немного устал. Спасибо за угощение. До свидания.
Тут я замечаю, что в левой руке по-прежнему держу
десертный ножик. Бросаю его на тарелку, тарелка звякнула. В
гробовой тишине прохожу по залу. Они перестали есть, они
уставились на меня, аппетит у них пропал. Если подойти к
молодой женщине и сказать "ух!", она наверняка завопит... Но не
стоит труда.
И все же перед уходом я оборачиваюсь к ним лицом, чтобы
оно врезалось в их память.
-- До свидания, дамы и господа.
Они не отвечают, я ухожу. Теперь на их лица вернется
румянец, и они заработают языками.
Не знаю, куда пойти. Я застыл рядом с поваром из картона.
Мне нет нужды оборачиваться, чтобы увериться в том, что они
смотрят на меня сквозь стекло -- смотрят на мою спину с
удивлением и отвращением; они-то думали, что я такой, как они,
что я человек, а я их обманул. Я вдруг потерял свой
человеческий облик, и они увидели краба, который, пятясь,
удирал из этого слишком человечьего зала. Теперь разоблаченный
самозванец спасся бегством -- представление продолжается. Я
чувствую спиной мельтешенье испуганных взглядов и мыслей, и
меня это раздражает. Перехожу на другую сторону улицы. Этот
тротуар тянется вдоль пляжа и купальных кабин.
По берегу прогуливаются люди, их много, они обратили к
морю весенние, поэтические лица: это из-за солнца, у них
праздник. Вот женщины в светлой одежде, в прошлогодних весенних
нарядах -- удлиненные белые фигуры похожи на лайковые перчатки;
вот мальчишки, они идут в лицей, в коммерческую школу; вот
старики с орденскими ленточками. Они не знакомы друг с другом,
но смотрят друг на друга как сообщники, поскольку погода так
хороша и все они люди. В дни объявления войны незнакомые люди
обнимаются друг с другом, с наступлением очередной весны они
расточают друг другу улыбки. Медленными шагами приближается
священник, погруженный в чтение молитвенника. Время от времени
он поднимает голову и одобрительно смотрит на море: море --
ведь тоже молитвенник, оно свидетельствует о Боге. Легкие
краски, легкие ароматы, весенние души. "Погода прекрасная, море
зеленое, по мне, такой вот сухой холодок куда приятней, чем
сырость". Поэты! А попробуй взять одного из них за отвороты
пальто и сказать ему: "Помоги мне!" -- он подумает: "Это что
еще за краб?" и удерет, оставив свое пальто в моих руках.
Я поворачиваюсь к ним спиной, опершись обеими руками о
парапет. НА САМОМ ДЕЛЕ море -- холодное, черное, оно кишит
животными; оно извивается под тоненькой зеленой пленкой,
созданной, чтобы обманывать людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66