На каждой ступени их было по двое.
– Вот проклятье… – сказал я, потому что знал этот трюк.
Я видел его в половине «павильонов с привидениями», в каких только бывал. Честно говоря, на меня произвели впечатление двери, хитро скрытые в стенах, чтобы спрятать весь этот народ до того момента, когда мы окажемся прямо перед ними. Но сейчас я собирался подняться вверх по лестнице, а у людей в пижамах могли оказаться топоры и дубинки, которыми они могли медленно замахнуться, пошатываясь в мерцающем свете, едва мы сделаем шаг к двери.
– Ох-х-х!.. – услышал я стон Трис.
До меня донеслось шлепанье по полу, затем стук падающих капель снизу, и я понял, что судья достиг подножия лестницы.
– Не волнуйся, – пробормотал я и, невзирая на прикосновение сырой одежды к ногам, начал подниматься вверх по ступеням.
– Терпеть не могу стробоскопы, – сказала Трис.
Но я услышал, как она пошла следом за мной.
Я держал руки в карманах и, проходя мимо людей в пижамах, яростным взглядом буравил их лица. Единственным, что меня удивило, было то, что ни один из них даже не изображал попыток напасть. Фактически они вообще не шевелились. Они лишь стояли молчаливые, как герольды на картине, изображающей средневековую процессию, и провожали меня взглядом.
– О-ой… – услышал я восклицание Трис, посмотрел назад, и все полетело к чертям.
Мощный, сияющий свет наполнял пространство. Судью было отчетливо видно. Он даже не ступил на лестничную площадку, а стоял по колено в черном пруду, который мы преодолели. Я не мог видеть его лица из-за капюшона. Но я видел пальцы, плававшие вокруг него.
Они шевелились.
Десятки их цеплялись за край его одежды или, извиваясь, взбирались по его опущенным вниз рукам. Точно пчелы, облепившие пчеловода, – пришло мне на ум дикое сравнение; мое дыхание вырвалось из груди. Трис завопила, оттолкнула меня с дороги и стремглав понеслась к выходу.
Пошатываясь, я оторвал взгляд от судьи и стал взбираться по последним верхним ступенькам. Люди в пижамах не шелохнулись, чтобы удержать меня. Вылетев наружу, Трис оставила дверь полуоткрытой, и я с трудом доплелся туда, едва не падая на колени. Еще три ступеньки. Две.
Потом я выбрался наружу, через сарайчик, где-то на просторах прерий, в нескольких сотнях футов от красного дома. Дверь начала затворяться, и сокрушительный порыв отчаяния пронизал меня тоской. На мгновение я подумал, что мне жаль покидать этот дом. Сознание того, что я никогда не испытаю ничего подобного снова и что лучшего Хэллоуина в моей жизни уже не будет.
Потом я понял, что так напугало Трис. Когда она завопила, она не смотрела на судью. Она смотрела на тени рядом с собой. И выражение ее лица не было просто гримасой ужаса. Она что-то узнала.
Тогда и я понял, или мне так показалось. Эти шевелившиеся пальцы, судью с его правосудием, босоногих мальчиков в пижамах и дряхлую гориллу. Я понял, что прерии – не пустынны, не так пустынны, как полагали мы все эти годы. Их безбрежные просторы переполняют индейцы, гомстедеры, танцовщицы, ковбои, китайцы, бизоны. Все убитые души.
Я обернулся и посмотрел на Кейт, глядевшую на меня из дверного проема. Ей еще не выдали пижамы, догадался я. Пальто было расстегнуто, теперь ее не укутывало одеяло, и я мог наконец увидеть кровавую рану. Брайан Тидроу выстрелил ей в живот в тот миг, когда она постучалась в его дом, а потом снес себе башку.
– Нет, – сказал я.
– До свидания, Дэвид, – мягко произнесла Кейт, послала мне воздушный поцелуй и захлопнула дверь.
Пляшущие человечки
Это – наши последние дни, и мы хотим оставить весточку родным и близким.
Нас мучают, нас сожгут. Прощайте…
Свидетельские показания из Хелмно
1
После полудня мы побывали на Старом еврейском кладбище, там, где зеленый свет пробивается сквозь листву и косо ложится на могильные плиты. Я боялся, что ребята умаялись. Двухнедельный маршрут в память о Холокосте, организованный мной, привел нас и на поле Цеппелин-фельд в Нюрнберге, где проволока, протянутая у земли, скользила в сухой, ломкой траве, и на Бебельплац в Восточном Берлине, где призраки сожженных книг шелестели страницами белых крыльев. Мы проводили бессонные ночи в поездах, шедших на восток, в Аушвиц и Биркенау, а наутро устало брели через поля смерти, отмеченные памятниками и табличками. Все семеро третьекурсников колледжа, вверенные моей опеке, были абсолютно измотаны.
Со своего места на скамье у дорожки, извивавшейся между надгробий и возвращавшейся к улицам Йозефова, я наблюдал, как шестеро из моих подопечных беззаботно болтают около последнего пристанища рабби Лева. Я рассказывал им историю этого раввина и легенду о глиняном человеке, которого он создал и потом оживил. Теперь их ладони ощупывали надгробие. Ребята на ощупь разбирали буквы иврита, которые не могли прочесть, и, посмеиваясь, бубнили: «Эмет» – слово, которому я их научил. Прах оставался безучастным к их заклинаниям. Как-то я сказал им, что Вечный жид не может взять на себя бремя работы, потому что его неотъемлемые свойства – скитание и одиночество, и с тех пор они стали именовать нашу маленькую группу «Коленом Израилевым».
Думаю, есть учителя, которым нравится, когда студенты принимают их «за своих», особенно летом, вдали от дома, колледжа, телевидения и знакомого языка. Но я никогда таким не был.
Впрочем, в этом я оказался не одинок. Неподалеку от себя я заметил притаившуюся Пенни Берри, самую тихую участницу нашей группы и единственную нееврейку, внимательно глядевшую на деревья своими полуприкрытыми равнодушными глазами, сложив ненакрашенные губы в подобие улыбки. Ее каштановые волосы были плотно затянуты на затылке безупречным хвостиком. Заметив, что я смотрю на нее, она отошла в сторону. Не то чтобы я недолюбливал Пенни, но она часто задавала неуместные вопросы и заставляла меня нервничать по причине, которую я не мог объяснить.
– Слушайте, мистер Гадэзский, – натренированно и безукоризненно произнесла она. Она заставила меня научить ее правильно произносить мою фамилию, проговаривая вместе утрированные согласные так, чтобы они сливались воедино, на славянский лад. – А что это за камни?
Она указала на мелкие серые камешки, выложенные поверх нескольких близлежащих надгробий. Те, что лежали на ближайшей к нам плите, поблескивали в теплом зеленом свете, точно маленькие глазки.
– В память, – ответил я.
Решив было отодвинуться, чтобы освободить ей место на скамье, понял, что от этого мы оба лишь почувствуем себя еще более неловко.
– А почему не цветы? – удивилась Пенни.
Я сидел неподвижно, прислушиваясь к шуму Праги за каменной стеной, окружавшей кладбище.
– Евреи приносят камни.
Несколькими минутами позже, догадавшись, что я ничего не собираюсь добавлять, Пенни удалилась следом за остальными членами «Колена Израилева».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53