Раньше здесь был приют для моряков, инвалидов русско-японской войны, теперь этим названием можно пугать детей.
— Приехали, Алексей Николаевич, — сказал Суков. — Ваши апартаменты готовы. Но если Вам не понравится, можете в любое время обратиться ко мне письменно через администрацию. В моей власти изменить меру пресечения. Вам нужно только написать три слова: «Признаю себя виновным». И, повторяю, я к Вам уже никогда не приду. Только Вы ко мне. До встречи.
— Железные ворота «шлюза» поехали в сторону, закрылись за спиной, и свет померк. Конвоиры сдали оружие, сняли наручники, завели меня в длинный обшарпанный коридор с множеством одинаковых металлических дверей по обеим сторонам, за которыми, впрочем, не слышно ничего. Пахнуло казёнщиной, антисанитарией и безнадёжностью. — «Тебе — туда, — указал Слава на другой конец, где в сумраке вдали виднелось белесоепятно окна. — Будешь жаловаться — я к тебе сам в камеру приду. Кости переломаю». Сказал и скрылся за дверью вместе с Толей и генералом. Откуда-то появился, нетвёрдо ступая и блаженно улыбаясь разбитыми в кровь губами, голый по пояс татуированный кавказец; остановился, с интересом разглядывая меня глазами с огромными зрачками:
— Ты когда пришёл?
— Сейчас.
— А-а. Значит, вместе будем. Пошли к врачу. — Что-то не хочется вместе: вдруг сумасшедший. Не так здесь и тесно, если зэки запросто гуляют по тюрьме. Тогда я ещё не знал, что с официальной процедурой приёма в тюрьму эта ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через чёрный ход.
— В конце коридора — опять Суков, Слава, Толя. В отгороженной решёткой части сидит за столом, забрызганном кровью, ярко накрашенная молодая женщина в грязном белом халате:
— Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман?
— Да, — улыбнулся кавказец.
— Ладно, — женщина с сожалением достала из кармана иглу в упаковке; раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти руки Гусейнова. — Отойди. Следующий. Фамилия.
— Павлов.
— Имя, отчество.
— Алексей Николаевич.
— Год рождения, число.
— 1957, 27 октября.
— Статья.
— Не помню.
— Должен помнить.
— Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, — киваю на Сукова.
— Вас били?
— Да.
— Кто бил?
Не представились.
В ИВС к врачу обращались?
— Сказали, врач будет в Москве.
— Я врач. К конвою претензии есть?
Гляжу на застывшего в напряжении Сукова. Что ж он так напрягся, будто не я у него в гостях.
— К конвою нет, — вижу, как облегчённо вздыхает Суков и молча уходит с собратьями по разуму.
— Жалобы есть?
— Голова болит. Уже одна. Было две.
— На учёте в психдиспансере состоишь?
— Нет.
— Давно болит?
— С неделю.
— Рвота была?
— Когда били — да. Потом — нет.
— Что ещё?
— Позвоночник болит.
— Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое?
— Сколько?
— 170/110.
— Обычно 110/70.
— Вены есть? Сожми кулак, — потянулась к тарелке с иглами без упаковки.
— Я бы хотел одноразовую.
— Хотеть не вредно. Теперь укол, — опять берет такую же иглу.
— Я отказываюсь от укола.
— Считай, что я этого не слышала.
Подошёл тюремщик с дубинкой:
— Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошёл за мной!
В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесённые откуда-то мои ве-щи, велел раздеться догола, указал на дверь: «Иди туда». А пол такой, что свинья в сапогах не пойдёт, не то что босиком.
— Можно, — говорю, — хотя бы носки не снимать?
— Молчать! Пошёл! — дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочерёдно на пол мои вещи:
— Забирай, выходи. Здесь оденешься.
Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелёк:
— А с этим что будем делать?
Намёк понятен.
— Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.
Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился:
— Пошли на сборку.
Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплёванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.
— Эй, есть кто? — послышался знакомый голос кавказца.
— Говори! — отозвался другой.
— Тебя как зовут?
— Саша.
— Ещё кто есть?
— Есть, — отвечаю. — Алексей.
— Ты откуда, Саша? Я — Лева Бакинский.
— Отсюда, с централа.
— Лёша, а ты?
— Из Москвы.
— С воли?
— Да. Мы у врача виделись.
— Саша! — в голосе Левы тоска. — Как там у тебя, тесно?
— Тесно.
— У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.
— Терпи, Лева.
— Лёша, а у тебя тесно?
— Не очень.
— Сколько человек сидеть могут?
— Три.
— И свет, наверно, есть?
— Есть.
— Везёт! У меня только один может сидеть. Лёша, я к тебе приду! У тебя курить есть? Ох, плохо мне. Саша!
— Говори!
— Саша, какое положение на централе?
— Вор на тюрьме. Багрён Вилюйский. Общее собирается. Карцер греется. На тубонар и больничку дорога два раза в неделю. БД и ноги. На воровском ходу.
Хлопнула дверь. — «Давай его сюда, — послышался начальственный голос, — я сам с ним поговорю». Кого-то вывели из соседней конуры. Тот же голос: «А вот я тебе дам, как следует. Руки за спину. Руки, сказал, за спину!» Затем удар, как в боксёрскую грушу и сдавленный голос: «С-сука!» — «Ты что сказал, падла? Ты что сказал!» — и вдруг частые удары, будто в тесной комнате остервенело гоняют футбольный мяч, и крики избиваемого, какие и назвать нельзя иначе как страшные. Крики оборвались. Что-то тяжёлое протащили волоком. Хлопнула дверь. Все стихло.
— Саша! — позвал Лева.
— Говори.
— Саша! Ты здесь. Лёша!
— Да.
— Ты тоже здесь. Саша!
— Говори.
— Я думал — тебя.
— Нет. У меня ВИЧ, меня не трогают.
В замке моей двери повернулся ключ:
— Павлов! Пошли. Руки за спину. — Обдало холодом: угораздило подать голос… Однако обошлось: привели в фотолабораторию. Сфотографировали: фас, профиль. Сняли отпечатки. Повели назад. По пути откры-лась какая-то дверь: в совершенно чёрной от грязи комнате с чёрным же потолком толпится куча народу в верхней одежде, и смердит оттуда, как в ИВСе. Понятно. Что будет дальше, неизвестно, но пока повезло.
— Что, Павлов, сфотографировался? — весело поприветствовал меня тот, что принимал. — Пошли за мной.
— Лёша, ты пришёл? — это Лева. — Старшой! Подожди, не уходи! Старшой! Посади меня к нему! Старшой, я умру здесь! Я тебя Христом-богом прошу! Посади меня к нему!
— Я не старшой, — с гордостью отозвался мой конвоир, — я — руль! — В доказательство того, что он — руль, послышался громкий голос: «Руль! Ты где? Ру-уль! Куда этого?»
Руль бодро распорядился, «куда этого», а я кое-как примостился на лавке и закрыл глаза.
— Старшой! — Лева Бакинский остервенело барабанил в дверь. — Старшой!
Щёлкнул замок, шаги:
— Чего орёшь. Я старшой.
— Старшой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Приехали, Алексей Николаевич, — сказал Суков. — Ваши апартаменты готовы. Но если Вам не понравится, можете в любое время обратиться ко мне письменно через администрацию. В моей власти изменить меру пресечения. Вам нужно только написать три слова: «Признаю себя виновным». И, повторяю, я к Вам уже никогда не приду. Только Вы ко мне. До встречи.
— Железные ворота «шлюза» поехали в сторону, закрылись за спиной, и свет померк. Конвоиры сдали оружие, сняли наручники, завели меня в длинный обшарпанный коридор с множеством одинаковых металлических дверей по обеим сторонам, за которыми, впрочем, не слышно ничего. Пахнуло казёнщиной, антисанитарией и безнадёжностью. — «Тебе — туда, — указал Слава на другой конец, где в сумраке вдали виднелось белесоепятно окна. — Будешь жаловаться — я к тебе сам в камеру приду. Кости переломаю». Сказал и скрылся за дверью вместе с Толей и генералом. Откуда-то появился, нетвёрдо ступая и блаженно улыбаясь разбитыми в кровь губами, голый по пояс татуированный кавказец; остановился, с интересом разглядывая меня глазами с огромными зрачками:
— Ты когда пришёл?
— Сейчас.
— А-а. Значит, вместе будем. Пошли к врачу. — Что-то не хочется вместе: вдруг сумасшедший. Не так здесь и тесно, если зэки запросто гуляют по тюрьме. Тогда я ещё не знал, что с официальной процедурой приёма в тюрьму эта ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через чёрный ход.
— В конце коридора — опять Суков, Слава, Толя. В отгороженной решёткой части сидит за столом, забрызганном кровью, ярко накрашенная молодая женщина в грязном белом халате:
— Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман?
— Да, — улыбнулся кавказец.
— Ладно, — женщина с сожалением достала из кармана иглу в упаковке; раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти руки Гусейнова. — Отойди. Следующий. Фамилия.
— Павлов.
— Имя, отчество.
— Алексей Николаевич.
— Год рождения, число.
— 1957, 27 октября.
— Статья.
— Не помню.
— Должен помнить.
— Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, — киваю на Сукова.
— Вас били?
— Да.
— Кто бил?
Не представились.
В ИВС к врачу обращались?
— Сказали, врач будет в Москве.
— Я врач. К конвою претензии есть?
Гляжу на застывшего в напряжении Сукова. Что ж он так напрягся, будто не я у него в гостях.
— К конвою нет, — вижу, как облегчённо вздыхает Суков и молча уходит с собратьями по разуму.
— Жалобы есть?
— Голова болит. Уже одна. Было две.
— На учёте в психдиспансере состоишь?
— Нет.
— Давно болит?
— С неделю.
— Рвота была?
— Когда били — да. Потом — нет.
— Что ещё?
— Позвоночник болит.
— Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое?
— Сколько?
— 170/110.
— Обычно 110/70.
— Вены есть? Сожми кулак, — потянулась к тарелке с иглами без упаковки.
— Я бы хотел одноразовую.
— Хотеть не вредно. Теперь укол, — опять берет такую же иглу.
— Я отказываюсь от укола.
— Считай, что я этого не слышала.
Подошёл тюремщик с дубинкой:
— Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошёл за мной!
В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесённые откуда-то мои ве-щи, велел раздеться догола, указал на дверь: «Иди туда». А пол такой, что свинья в сапогах не пойдёт, не то что босиком.
— Можно, — говорю, — хотя бы носки не снимать?
— Молчать! Пошёл! — дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочерёдно на пол мои вещи:
— Забирай, выходи. Здесь оденешься.
Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелёк:
— А с этим что будем делать?
Намёк понятен.
— Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.
Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился:
— Пошли на сборку.
Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплёванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.
— Эй, есть кто? — послышался знакомый голос кавказца.
— Говори! — отозвался другой.
— Тебя как зовут?
— Саша.
— Ещё кто есть?
— Есть, — отвечаю. — Алексей.
— Ты откуда, Саша? Я — Лева Бакинский.
— Отсюда, с централа.
— Лёша, а ты?
— Из Москвы.
— С воли?
— Да. Мы у врача виделись.
— Саша! — в голосе Левы тоска. — Как там у тебя, тесно?
— Тесно.
— У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.
— Терпи, Лева.
— Лёша, а у тебя тесно?
— Не очень.
— Сколько человек сидеть могут?
— Три.
— И свет, наверно, есть?
— Есть.
— Везёт! У меня только один может сидеть. Лёша, я к тебе приду! У тебя курить есть? Ох, плохо мне. Саша!
— Говори!
— Саша, какое положение на централе?
— Вор на тюрьме. Багрён Вилюйский. Общее собирается. Карцер греется. На тубонар и больничку дорога два раза в неделю. БД и ноги. На воровском ходу.
Хлопнула дверь. — «Давай его сюда, — послышался начальственный голос, — я сам с ним поговорю». Кого-то вывели из соседней конуры. Тот же голос: «А вот я тебе дам, как следует. Руки за спину. Руки, сказал, за спину!» Затем удар, как в боксёрскую грушу и сдавленный голос: «С-сука!» — «Ты что сказал, падла? Ты что сказал!» — и вдруг частые удары, будто в тесной комнате остервенело гоняют футбольный мяч, и крики избиваемого, какие и назвать нельзя иначе как страшные. Крики оборвались. Что-то тяжёлое протащили волоком. Хлопнула дверь. Все стихло.
— Саша! — позвал Лева.
— Говори.
— Саша! Ты здесь. Лёша!
— Да.
— Ты тоже здесь. Саша!
— Говори.
— Я думал — тебя.
— Нет. У меня ВИЧ, меня не трогают.
В замке моей двери повернулся ключ:
— Павлов! Пошли. Руки за спину. — Обдало холодом: угораздило подать голос… Однако обошлось: привели в фотолабораторию. Сфотографировали: фас, профиль. Сняли отпечатки. Повели назад. По пути откры-лась какая-то дверь: в совершенно чёрной от грязи комнате с чёрным же потолком толпится куча народу в верхней одежде, и смердит оттуда, как в ИВСе. Понятно. Что будет дальше, неизвестно, но пока повезло.
— Что, Павлов, сфотографировался? — весело поприветствовал меня тот, что принимал. — Пошли за мной.
— Лёша, ты пришёл? — это Лева. — Старшой! Подожди, не уходи! Старшой! Посади меня к нему! Старшой, я умру здесь! Я тебя Христом-богом прошу! Посади меня к нему!
— Я не старшой, — с гордостью отозвался мой конвоир, — я — руль! — В доказательство того, что он — руль, послышался громкий голос: «Руль! Ты где? Ру-уль! Куда этого?»
Руль бодро распорядился, «куда этого», а я кое-как примостился на лавке и закрыл глаза.
— Старшой! — Лева Бакинский остервенело барабанил в дверь. — Старшой!
Щёлкнул замок, шаги:
— Чего орёшь. Я старшой.
— Старшой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76