Стихи помогали ему понимать даже тех людей, которые в привычной лагерной обстановке были наглухо закрытыми. То, как они слушали, и что при этом сквозило в их глазах, становилось для Антона образом глубоко запрятанного, тайного мира души.
У этой тайны была и оборотная сторона, - Антон это почувствовал па отношении к себе, - его уважали, к нему прислушивались, как если бы он был наделен даром всеведения. Это не было похоже на непререкаемость блатного "авторитета". С ним лишь советовались, и сказанное им никогда не воспринималось как жесткое руководство к действию; скорее, давало толчок для самостоятельного решения по тому или иному вопросу. Но еще Антона не покидало ощущение, что нечто незримое, некая необъяснимая словами сила заставляла его верить в свою звезду даже в самые тяжелые минуты. Зона сводила с разными людьми, и, казалось, была в том какая-то странная избирательность, которую он специально, даже если бы и хотел, программировать не мог.
Взявшего его под свое покровительство карманного вора Ваську Глазова по кличке Глаз Антон принимал таким, каков тот есть, пытаясь вникнуть в его мир, понять его. Васька был сиротой. Похоронка на отца пришла в сентябре сорок первого, а вскоре во время бомбежки погибла и мать. Рос Васька с такими же беспризорными мальчишками, как и он сам. Воровство не считалось грехом или подлостью. Тут тоже были свои законы: брать то, что плохо лежит, - надо и необходимо. Ловкость и смекалка ценились в этой среде весьма высоко. Профессия вора требовала филигранного мастерства и духа бесстрашия. Виртуозы, обладающие и тем, и другим, считались героями, потому начинали нести ответственность перед товарищами по сообществу, постепенно становясь лидерами преступной среды. Антон не мог осуждать Ваську. Напротив, он его уважал. Иначе и быть не могло: Васька обладал чувством собственного достоинства, никому не позволял его попирать. Он ощущал себя личностью, и это ощущение появилось по мере роста "профессионального" мастерства.
Васька чувствовал искренний интерес Антона к собственной персоне и отвечал ему тем же.
- По большому счету, тебе, Тошка, подвезло. Пять лет - это еще мало впаяли. За вредительство могли бы круче. Ты жри давай. - Он придвигал поближе алюминиевую плошку баланды. - Вон тощий какой! Башка у тебя светлая, а дурья. Мне бы твои грамоты, так я бы как сыр в масле катался.
Как-то Васька затянул Антона в картежную сходку. "Новичкам всегда везет", - успокоил он. Но пришлось ему и самому удивиться. Мало того, что Антошка по-крупняку выиграл, так еще и вару передал Ваське, сказавшись хворым.
Вскоре у Скавронского и вправду поднялся жар, и с каждой минутой парню становилось все хуже. Насилу оклемался в больничке, а говорить еще долго не мог, заглатывая слова вместе с воздухом. "Сломался пацан", - решил было Глаз, так как Антон постоянно пребывал в какой-то задумчивости, молчал или отвечал на расспросы Васьки односложно, а то и просто кивком головы.
Но вскоре Васька увидел, что Антон изменился иначе, все наносное отслоилось от него, как ненужная шелуха. Он стал решительней, жестче, научился говорить "нет". Вместе с тем пришло осознание внутренней силы, улавливающей всякие флюиды зла. Именно она не давала ему переступать незримую черту, за которой человек уже не замечает сам, что курвится, разъедаемый ржавчиной собственных страстей. Нигде так выпукло не проявляются страсти, как в среде заключенных, но Антону сам организм подсказывал, что можно, а чего не следует делать. Положившись на свою интуицию, он скоро сделался нужным для тех, кто был рядом, и особенно тем, кто искал защиты и справедливости. Странным образом в бараке прекратились все попытки подминать под себя более слабых, навязать власть силы, авторитета.
Взросляк мало что изменил в лагерной жизни Антона. Слухи летели быстро, разрастаясь сомнительными подробностями, в их суть он не вникал, но чувствовал, что суеверные уголовники шарахаются от него как от чумы. За его спиной ползли шепотки о дурном глазе, о его способности предрекать события. Он долго держался особняком, пока не сдружился с путейским инженером из Новосибирска. Поначалу старик, как и все в бараке, валил лес, но когда Ландмана перевели чертежником в контору, вслед за собой он перетащил и Антона.
- Я подскажу, а ты, детка, научишься, - как родного, успокоил он Скавронского. - Раньше, чтоб быть дорожным техником, в училищах пение и гимнастику изучали наряду с Законом Божьим. С этими предметами у меня был, можно сказать, швах. А вот география, черчение и механика - любимейшее дело. Надо сказать, только это мне в жизни и пригодилось.
По-стариковски ворчливый, Семен Маркович, пожалуй, был единственным человеком, способным внушить Антону трепет. Он обладал энциклопедическими знаниями и зачастую бывал настолько въедлив, что молодой человек не знал, куда себя девать от смущения, если плохо справлялся с поручениями инженера.
Тем не менее, именно с легкой руки Ландмана, уже на поселении в Горно-Алтайске, он устроился деповским рабочим. Ко времени окончания ФЗУ истек его срок. Переписки он не вел, боясь навлечь неприятности на близких. Кто знает, какие грехи могли бы им приписать? Разве начальник Несвижской больницы не знал, что в пропаже десяти пудов хлеба вины Антона не было? Спасибо, что особисты не накинули ему еще чего-нибудь, типа связи с польскими националистами, и не обратили внимания на подаренный немецким врачом томик Ницше. Тогда он мог бы и шпионом оказаться. А так - просто вредителем.
Как Скавронский ни приближал в своих фантазиях срок долгожданной встречи с родителями, после освобождения он отправился в Новосибирск.
Город распластался, как пьяная шлюха на грязном снегу. Неприютный, продымленной, с холодным каменным центром и заиндевевшими окнами в покосившихся хибарах на окраинах. В частном секторе Скавронский с трудом нашел приземистый домик Ревекки Соломоновны Ландман, который она делила с эвакуированными ленинградцами и рабочей семьей из Искитима, подселенной к ней позже.
- Кто вы? - раздался сонливый старушечий голос за дверью.
- Я... - Антон замялся с ответом. - Бетси Ландман здесь живет?
Так, вспоминая жену, называл ее старик.
Дверь тут же отворилась. Из-за толстых стекол очков на него глядели беспомощно распахнутые глаза, полные страха и надежды.
- Ну наконец-то! - неожиданно громко, как бы выговаривая ему за опоздание, запричитала она. - Геня еще когда письмо послала, а тебя все нет. Да зайди ты, шмуциг, не студи нам.
Он отряхнул с себя снег и, когда дверь плотно закрылась, тихо сказал:
- Меня зовут Антон. Скавронский.
Встреча была горькой. Он рассказывал, как умирал на его руках Семен Маркович, все по порядку, как она и просила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
У этой тайны была и оборотная сторона, - Антон это почувствовал па отношении к себе, - его уважали, к нему прислушивались, как если бы он был наделен даром всеведения. Это не было похоже на непререкаемость блатного "авторитета". С ним лишь советовались, и сказанное им никогда не воспринималось как жесткое руководство к действию; скорее, давало толчок для самостоятельного решения по тому или иному вопросу. Но еще Антона не покидало ощущение, что нечто незримое, некая необъяснимая словами сила заставляла его верить в свою звезду даже в самые тяжелые минуты. Зона сводила с разными людьми, и, казалось, была в том какая-то странная избирательность, которую он специально, даже если бы и хотел, программировать не мог.
Взявшего его под свое покровительство карманного вора Ваську Глазова по кличке Глаз Антон принимал таким, каков тот есть, пытаясь вникнуть в его мир, понять его. Васька был сиротой. Похоронка на отца пришла в сентябре сорок первого, а вскоре во время бомбежки погибла и мать. Рос Васька с такими же беспризорными мальчишками, как и он сам. Воровство не считалось грехом или подлостью. Тут тоже были свои законы: брать то, что плохо лежит, - надо и необходимо. Ловкость и смекалка ценились в этой среде весьма высоко. Профессия вора требовала филигранного мастерства и духа бесстрашия. Виртуозы, обладающие и тем, и другим, считались героями, потому начинали нести ответственность перед товарищами по сообществу, постепенно становясь лидерами преступной среды. Антон не мог осуждать Ваську. Напротив, он его уважал. Иначе и быть не могло: Васька обладал чувством собственного достоинства, никому не позволял его попирать. Он ощущал себя личностью, и это ощущение появилось по мере роста "профессионального" мастерства.
Васька чувствовал искренний интерес Антона к собственной персоне и отвечал ему тем же.
- По большому счету, тебе, Тошка, подвезло. Пять лет - это еще мало впаяли. За вредительство могли бы круче. Ты жри давай. - Он придвигал поближе алюминиевую плошку баланды. - Вон тощий какой! Башка у тебя светлая, а дурья. Мне бы твои грамоты, так я бы как сыр в масле катался.
Как-то Васька затянул Антона в картежную сходку. "Новичкам всегда везет", - успокоил он. Но пришлось ему и самому удивиться. Мало того, что Антошка по-крупняку выиграл, так еще и вару передал Ваське, сказавшись хворым.
Вскоре у Скавронского и вправду поднялся жар, и с каждой минутой парню становилось все хуже. Насилу оклемался в больничке, а говорить еще долго не мог, заглатывая слова вместе с воздухом. "Сломался пацан", - решил было Глаз, так как Антон постоянно пребывал в какой-то задумчивости, молчал или отвечал на расспросы Васьки односложно, а то и просто кивком головы.
Но вскоре Васька увидел, что Антон изменился иначе, все наносное отслоилось от него, как ненужная шелуха. Он стал решительней, жестче, научился говорить "нет". Вместе с тем пришло осознание внутренней силы, улавливающей всякие флюиды зла. Именно она не давала ему переступать незримую черту, за которой человек уже не замечает сам, что курвится, разъедаемый ржавчиной собственных страстей. Нигде так выпукло не проявляются страсти, как в среде заключенных, но Антону сам организм подсказывал, что можно, а чего не следует делать. Положившись на свою интуицию, он скоро сделался нужным для тех, кто был рядом, и особенно тем, кто искал защиты и справедливости. Странным образом в бараке прекратились все попытки подминать под себя более слабых, навязать власть силы, авторитета.
Взросляк мало что изменил в лагерной жизни Антона. Слухи летели быстро, разрастаясь сомнительными подробностями, в их суть он не вникал, но чувствовал, что суеверные уголовники шарахаются от него как от чумы. За его спиной ползли шепотки о дурном глазе, о его способности предрекать события. Он долго держался особняком, пока не сдружился с путейским инженером из Новосибирска. Поначалу старик, как и все в бараке, валил лес, но когда Ландмана перевели чертежником в контору, вслед за собой он перетащил и Антона.
- Я подскажу, а ты, детка, научишься, - как родного, успокоил он Скавронского. - Раньше, чтоб быть дорожным техником, в училищах пение и гимнастику изучали наряду с Законом Божьим. С этими предметами у меня был, можно сказать, швах. А вот география, черчение и механика - любимейшее дело. Надо сказать, только это мне в жизни и пригодилось.
По-стариковски ворчливый, Семен Маркович, пожалуй, был единственным человеком, способным внушить Антону трепет. Он обладал энциклопедическими знаниями и зачастую бывал настолько въедлив, что молодой человек не знал, куда себя девать от смущения, если плохо справлялся с поручениями инженера.
Тем не менее, именно с легкой руки Ландмана, уже на поселении в Горно-Алтайске, он устроился деповским рабочим. Ко времени окончания ФЗУ истек его срок. Переписки он не вел, боясь навлечь неприятности на близких. Кто знает, какие грехи могли бы им приписать? Разве начальник Несвижской больницы не знал, что в пропаже десяти пудов хлеба вины Антона не было? Спасибо, что особисты не накинули ему еще чего-нибудь, типа связи с польскими националистами, и не обратили внимания на подаренный немецким врачом томик Ницше. Тогда он мог бы и шпионом оказаться. А так - просто вредителем.
Как Скавронский ни приближал в своих фантазиях срок долгожданной встречи с родителями, после освобождения он отправился в Новосибирск.
Город распластался, как пьяная шлюха на грязном снегу. Неприютный, продымленной, с холодным каменным центром и заиндевевшими окнами в покосившихся хибарах на окраинах. В частном секторе Скавронский с трудом нашел приземистый домик Ревекки Соломоновны Ландман, который она делила с эвакуированными ленинградцами и рабочей семьей из Искитима, подселенной к ней позже.
- Кто вы? - раздался сонливый старушечий голос за дверью.
- Я... - Антон замялся с ответом. - Бетси Ландман здесь живет?
Так, вспоминая жену, называл ее старик.
Дверь тут же отворилась. Из-за толстых стекол очков на него глядели беспомощно распахнутые глаза, полные страха и надежды.
- Ну наконец-то! - неожиданно громко, как бы выговаривая ему за опоздание, запричитала она. - Геня еще когда письмо послала, а тебя все нет. Да зайди ты, шмуциг, не студи нам.
Он отряхнул с себя снег и, когда дверь плотно закрылась, тихо сказал:
- Меня зовут Антон. Скавронский.
Встреча была горькой. Он рассказывал, как умирал на его руках Семен Маркович, все по порядку, как она и просила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75