У новых регио­нов огромные перспективы. Как тут без меня? Финан­сы? – Вопрос к Крушанскому.
Тот вынимает из папки рукописный текст.
– Приход. Расход.
Коваль просматривает.
– Нормально, Крушанский. Как заготовки?
Заготовками ведает жизнерадостный, румяный Коля.
– Отлично, Олег Иваныч! Матвей уже возить не ус­певает, а Феликс сбывать.
Коваль вопросительно смотрит на Снегирева.
– Надо увеличивать число верблюдо-рейсов, – говорит Снегирев и так открыто, беззаботно улыбается Кова­лю, что тот отводит глаза.
– Обсудим. Феликс?
– Сбыт слабо растет, потому и затоварились. Рынок надо активней расчищать.
– Люба, есть заминки?
– Все по плану, Олег Иваныч, – отвечает Хомутова и встает, чтобы показать Ковалю копию своей схемы из папки. – Заканчиваем первый этап – нагнать страху, набрать авторитет силы. Для этого устраняем тех конку­рентов, вокруг кого будет больше разговоров. Где зачерк­нуто – отработано. Параллельно начали брать под себя сбытчиков, которых можно использовать.
Коваль отмечает ногтем на схеме один из кружков:
– Кто-то новый?
– Зловредный старикашка. Под восемьдесят, а все хорохорится.
– Не трогай. При его занятиях дожить до восьмидеся­ти – уже достаточно уважения, – укоряет он Хомутову.
Звонит телефон на отдельном столике.
– Я подойду, – говорит она.
Имитирует нервный телефонный разговор:
– Да… Когда?.. А-а, понятно… Хорошо.
И оборачивается к Снегиреву:
– Недоразумение у тебя на доставке.
– Что именно?
– Зачем я буду, Матвей… Сам разбирайся, сам объяс­нишь Олег Иванычу. Ребята тебя подбросят.
По лицу Снегирева струится некая рябь, отражающая внутреннее сомнение. В памяти всплывает визит на Пет­ровку, который он утаил. Может, об этом узнала Хомуто­ва? Однако Хомутова держится естественно. Коваль не­возмутимо изучает ее схему.
– Я не прощаюсь? – нерешительно говорит Сне­гирев.
– Конечно, возвращайся скорей, – улыбается Хомутова.
Секунду-другую он еще медлит, затем стремительно выходит.
– Привыкаешь к человеку, – говорит Коваль. – Мне его будет не хватать.
Ледяным холодом повеяло за столом, когда присут­ствующие поняли смысл его слов. Снегирев был одним из них. Его судьба, решенная Ковалем столь мгновенно и единовластно, могла стать – или может стать – судьбой любого. Они ждут объяснений, Коваль их дает:
– К вашему сведению, на обратном пути я проинс­пектировал Хабаровскую трассу. Знал выгоны и места, где ехали верблюды. Двое оказались без напарников. Тре­тий с напарником, но они всю дорогу пили водку! Мож­но так возить товар?
– Олег Иваныч, нельзя! – восклицает Коля. – Но с Матвеем поговорить бы, что ли… нельзя же…
– Коля, я его предупреждал. И Люба тоже.
– Сколько раз, – подтверждает Хомутова. – Клялся-божился!
– Олег Иваныч, несоразмерно, – говорит Крушанский.
– Феликс воздерживается?
– Я, разумеется, тоже против.
– Рад, что вы откровенны, – доволен Коваль. – Но я не все сказал. Матвей под нашим крылом работал отдельно на себя. На днях, например, приобрел полпуда гашиша.
– Олег Иваныч, он не из жадности! – осмеливается Коля. – Это азарт.
– Это анархизм. Мы ведем войну, может быть любое. А он путается неизвестно с кем. Подловят, трое суток просидит без дозы – и продаст… Матвей – один из вас пяти, кто знает меня! Кроме Любиных «псов».
Нарушает наступившую паузу Феликс:
– Матвея никто особо не любил, плакать не будем. Но прикидываем на себя.
– То есть чем ограждены ваши шкуры?
– Да.
– Ничем, если станете вредить общему делу.
По дороге Снегирев настороже:
– Я из машины не выйду. Пусть он подойдет сюда.
В ответ шофер поднимает стекло, зажимает себе нос платком, сидящий рядом со Снегиревым – тоже и пус­кает ему в лицо аэрозольную струю из маленького фла­кончика. Снегирев не успевает задержать дыхание, глаза у него выкатываются.
Машина притирается к тротуару, «мальчики» поспеш­но распахивают дверцы, выставляют головы на свежий воздух.
Затем высаживают Снегирева. На ногах тот еще держит­ся, но нетвердо шагает вперед, будто не понимая, где он.
Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.
Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожи­лая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:
– Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!
Снегирев падает.
И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:
– «Скорую» надо!
– Где тут телефон?
– Что это с ним?
– Сердце, наверно.
– Надо же, молодой еще…
– Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп – и готово!
Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, ста­рые горбатые мостики соединяют берега, справа подни­маются высокие зеленые откосы.
Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.
На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к пле­чу – «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.
Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком – вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.
Созерцание островка для Коваля – окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.
…Он звонит в дверь – из коридора вылетает Верони­ка и по-девчоночьи виснет у него на шее.
– Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..
– Теперь долго не поеду.
Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернул­ся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя – от радости, от юной непоседливос­ти, – и останавливается, только когда замолкает служив­шая аккомпанементом музыка из телевизора.
– Ты прямо с дороги?
– Нет, побывал в конторе.
Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:
– Неприятности?
– Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.
– И теперь жалко?
– В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…
Грубым дается радость.
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо.
Мне никого не жаль.
– «Жаль мне себя немного, – вторит Ковалю Вика, – Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты лю­бишь Есенина, – говорит она. – Ты такой волевой, силь­ный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.
– Больше всех.
– Ничего! Даже где ты работаешь.
– Директор КСИБЗ-6, – шутливо представляется Коваль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21