Да еще вместе с посудой.
Вскочив как ужаленный, я заглянул в комнату. Кисако ничего не выдумала: он с задумчивым видом доедал маленький пластмассовый чайничек для соевого соуса.
Я совершенно скис.
— Значит… он… не сон…
— Что ты заладил — сон, сон! Ты вообще-то соображаешь что-нибудь? Кто он такой? Кем тебе приходится? Зачем ты притащил этого отвратительного человека, этого невежу, эту бесцеремонную, нахальную свинью?
— Не знаю, не знаю! Ничего не понимаю… Я встретился с ним совсем недавно, в Йокогаме… Если только это не сон…
— Хватит с меня! — закричала Кисако. — Только попробуй, скажи еще раз про сон, я тебя ущипну!
— Понимаешь, он иностранец, очень странный иностранец… Подражает японцам, но как-то чудно… Окликнул меня на улице, сказал, что будет у меня жить…
— А-а, вот в чем дело! — в ее голосе послышались зловещие нотки, она засучила рукава. — Все ясно. У тебя слабость к иностранцам, и ты бессовестно врал, когда отрицал это. А сам знай себе кланяешься им в ножки и ловишь каждое их слово! Да как ты смел издеваться над женщинами, попрекать нас, будто мы без ума от всего заграничного?!
— Да нет же!
Мы почти кричали — из-за парового молота и стереофонической радиолы ничего не было слышно.
— Что — нет?! — Кисако уже вопила изо всех сил. — Подцепил какого-то иностранца, неизвестно из какой страны, бродягу, прохвоста и привел к себе жить!
— Нет, да нет же, он сам!..
— Что за шум? — Гоэмон высунул голову из двери и окинул взглядом нашу кухню. — Какая есть, быть шумная страна Япония!
— Да как ты смеешь! — взревел я: нервы у меня в конце концов не выдержали. — А ну катись отсюда ко всем чертям! И можешь думать про Японию что угодно, мне плевать! Можешь даже науськать свое правительство, чтобы оно объявило нам войну! Кому говорят — выматывайся! Не то позвоню в полицию, тебя быстренько препроводят в ваше консульство и вылетишь из Японии в двадцать четыре часа!
От несмолкаемого грохота и злости я совсем потерял голову и, бросившись к телефону, набрал номер полиции.
Но… что-то случилось с аппаратом. Диск крутился совершенно бесшумно.
Наверно, уши заложило. Я помотал головой — никакого эффекта. Посмотрел на Кисако. Лицо у нее было растерянное. Зажав уши руками, она тоже трясла головой.
Ее губы шевелились. Что она говорит? Я ничего не слышал.
Исчез не только голос Кисако, исчез стук парового молота, исчез вой джаза. Я слышал только, как звенит у меня в ушах.
Лишь впоследствии я понял, что этот маленький эпизод был прелюдией к цепи событий, потрясших Японию и не только Японию.
Но тогда я об этом не думал.
Сначала я даже не очень удивился. Бывает же так — зевнешь, и вдруг на секунду закладывает уши. Наверное, и сейчас нечто в этом роде. Я лишь сильнее прижал к уху телефонную трубку.
Но…
Из чрева холодной пластмассовой трубки не доносилось никаких гудков — ни длинных, ни коротких.
Отняв ее от уха, я подул в дырочки, потряс головой.
Молчание.
Повернулся и чуть не столкнулся лбом с Кисако. Она стояла за моей спиной, и губы у нее двигались вовсю, вероятно, она кричала.
— Кисако, что с тобой? — заорал я, но не услышал звука собственного голоса.
Прошло секунд тридцать, прежде чем я это осознал. Как известно, если человек глохнет и перестает воспринимать внешние звуки, свой голос он продолжает слышать. Колебания собственных голосовых связок поступают в нервные центры не только через барабанные перепонки, но и по зрительно-слуховому нерву. И тем не менее…
Я не слышал собственного голоса!
И тут меня охватила страшная тревога. Мне стало жутко.
Неужели в результате выходок этого подлого Гоэмона у меня вышел из строя весь слуховой аппарат?!
Побелев как полотно, я стоял в полном оцепенении. А Кисако, широко разевая рот, продолжала «кричать». Потом начала размахивать руками. На ее глазах блестели слезы.
— Не слышу! — крикнул я изо всей мочи. — Вдруг оглох. Внезапная глухота! — Я чуть не надорвал голосовые связки, но своего голоса не слышал. От натуги у меня посинело лицо. Черт, может, я не только оглох, но и онемел? Естественно, Кисако меня не слышит. Кажется, она на что-то жалуется.
Я показал пальцем на свое ухо и покачал головой. Кисако в точности повторила мой жест. В ужасном раздражении я вытащил записную книжку и размашисто написал:
«Ничего не слышу, не понимаю тебя. Оглох!»
Она выхватила у меня авторучку и написала на том же листке: «И я!»
Я сжал ее плечи.
— Правда?
Спросил одним лишь движением губ. Кажется, она поняла. Испуганно сжавшись, моргнула, опустила ресницы.
Что за ерунда! Я продолжал сжимать плечи Кисако и, разинув рот, смотрел на нее. Как же так? Мы оба одновременно оглохли? Разве такое бывает?..
Впрочем, очень скоро я заметил, что несчастье обрушилось не только на нас. В моей комнате, единственной, если не считать кухни-столовой, где сейчас находились мы с Кисако, был телевизор. Гоэмон, до последней крошки подобравший наш ужин, сидел там и внимательно смотрел на экран. Передавали, по-видимому, какую-то пьесу, но актеры вели себя странно — разевали рты, метались по сцене, размахивали руками.
Вдруг на экране появилась надпись:
«Уважаемые зрители, просим вас подождать. Не выключайте телевизор!»
Впрочем, печальную истину открыл мне вовсе не телевизор. Подчиняясь внезапному импульсу, я выскочил из квартиры, почти забыв про диковинного гостя.
Сбежал вниз по лестнице. Двери многих квартир были открыты. Из них выглядывали ошеломленные, перепуганные люди.
Неужели — все?! Быть не может… Или действительно — все?..
На площадке первого этажа перед одной из квартир стояла очкастая дама. На лице то же самое выражение полной растерянности и недоумения. Я схватил ее за руку, потом показал на свое ухо и покачал головой.
На какой-то миг в ее глазах промелькнула тень беспокойства, но дама тут же отошла, гордо вскинув голову.
Меня осенило — надо показать ей страницу из записной книжки, где мы обменялись с Кисако репликами в письменном виде. Я протянул ей книжку и снова печально покачал головой. Она прочитала, на ее лице отразилось изумление и, как это ни странно, явное облегчение. Дама стыдливо коснулась пальцем слов, написанных Кисако: «И я!»
Я содрогнулся и хотел бежать дальше. Но тут она сама схватила меня за руку. Ее губы, кажется, пытались произнести «Подождите!»
Я остановился. Рот дамы быстро открывался и закрывался. Лицо исказилось, она истерически дернула себя за волосы. Потом, догадавшись наконец, что так ничего не получится, выхватила из моего нагрудного кармана авторучку, из внутреннего — записную книжку и, разбрызгивая чернила, поспешно написала:
«Скажите, все люди оглохли?»
«Вероятно, — написал я, — но почему — не знаю».
Прикрыв глаза, она облегченно вздохнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Вскочив как ужаленный, я заглянул в комнату. Кисако ничего не выдумала: он с задумчивым видом доедал маленький пластмассовый чайничек для соевого соуса.
Я совершенно скис.
— Значит… он… не сон…
— Что ты заладил — сон, сон! Ты вообще-то соображаешь что-нибудь? Кто он такой? Кем тебе приходится? Зачем ты притащил этого отвратительного человека, этого невежу, эту бесцеремонную, нахальную свинью?
— Не знаю, не знаю! Ничего не понимаю… Я встретился с ним совсем недавно, в Йокогаме… Если только это не сон…
— Хватит с меня! — закричала Кисако. — Только попробуй, скажи еще раз про сон, я тебя ущипну!
— Понимаешь, он иностранец, очень странный иностранец… Подражает японцам, но как-то чудно… Окликнул меня на улице, сказал, что будет у меня жить…
— А-а, вот в чем дело! — в ее голосе послышались зловещие нотки, она засучила рукава. — Все ясно. У тебя слабость к иностранцам, и ты бессовестно врал, когда отрицал это. А сам знай себе кланяешься им в ножки и ловишь каждое их слово! Да как ты смел издеваться над женщинами, попрекать нас, будто мы без ума от всего заграничного?!
— Да нет же!
Мы почти кричали — из-за парового молота и стереофонической радиолы ничего не было слышно.
— Что — нет?! — Кисако уже вопила изо всех сил. — Подцепил какого-то иностранца, неизвестно из какой страны, бродягу, прохвоста и привел к себе жить!
— Нет, да нет же, он сам!..
— Что за шум? — Гоэмон высунул голову из двери и окинул взглядом нашу кухню. — Какая есть, быть шумная страна Япония!
— Да как ты смеешь! — взревел я: нервы у меня в конце концов не выдержали. — А ну катись отсюда ко всем чертям! И можешь думать про Японию что угодно, мне плевать! Можешь даже науськать свое правительство, чтобы оно объявило нам войну! Кому говорят — выматывайся! Не то позвоню в полицию, тебя быстренько препроводят в ваше консульство и вылетишь из Японии в двадцать четыре часа!
От несмолкаемого грохота и злости я совсем потерял голову и, бросившись к телефону, набрал номер полиции.
Но… что-то случилось с аппаратом. Диск крутился совершенно бесшумно.
Наверно, уши заложило. Я помотал головой — никакого эффекта. Посмотрел на Кисако. Лицо у нее было растерянное. Зажав уши руками, она тоже трясла головой.
Ее губы шевелились. Что она говорит? Я ничего не слышал.
Исчез не только голос Кисако, исчез стук парового молота, исчез вой джаза. Я слышал только, как звенит у меня в ушах.
Лишь впоследствии я понял, что этот маленький эпизод был прелюдией к цепи событий, потрясших Японию и не только Японию.
Но тогда я об этом не думал.
Сначала я даже не очень удивился. Бывает же так — зевнешь, и вдруг на секунду закладывает уши. Наверное, и сейчас нечто в этом роде. Я лишь сильнее прижал к уху телефонную трубку.
Но…
Из чрева холодной пластмассовой трубки не доносилось никаких гудков — ни длинных, ни коротких.
Отняв ее от уха, я подул в дырочки, потряс головой.
Молчание.
Повернулся и чуть не столкнулся лбом с Кисако. Она стояла за моей спиной, и губы у нее двигались вовсю, вероятно, она кричала.
— Кисако, что с тобой? — заорал я, но не услышал звука собственного голоса.
Прошло секунд тридцать, прежде чем я это осознал. Как известно, если человек глохнет и перестает воспринимать внешние звуки, свой голос он продолжает слышать. Колебания собственных голосовых связок поступают в нервные центры не только через барабанные перепонки, но и по зрительно-слуховому нерву. И тем не менее…
Я не слышал собственного голоса!
И тут меня охватила страшная тревога. Мне стало жутко.
Неужели в результате выходок этого подлого Гоэмона у меня вышел из строя весь слуховой аппарат?!
Побелев как полотно, я стоял в полном оцепенении. А Кисако, широко разевая рот, продолжала «кричать». Потом начала размахивать руками. На ее глазах блестели слезы.
— Не слышу! — крикнул я изо всей мочи. — Вдруг оглох. Внезапная глухота! — Я чуть не надорвал голосовые связки, но своего голоса не слышал. От натуги у меня посинело лицо. Черт, может, я не только оглох, но и онемел? Естественно, Кисако меня не слышит. Кажется, она на что-то жалуется.
Я показал пальцем на свое ухо и покачал головой. Кисако в точности повторила мой жест. В ужасном раздражении я вытащил записную книжку и размашисто написал:
«Ничего не слышу, не понимаю тебя. Оглох!»
Она выхватила у меня авторучку и написала на том же листке: «И я!»
Я сжал ее плечи.
— Правда?
Спросил одним лишь движением губ. Кажется, она поняла. Испуганно сжавшись, моргнула, опустила ресницы.
Что за ерунда! Я продолжал сжимать плечи Кисако и, разинув рот, смотрел на нее. Как же так? Мы оба одновременно оглохли? Разве такое бывает?..
Впрочем, очень скоро я заметил, что несчастье обрушилось не только на нас. В моей комнате, единственной, если не считать кухни-столовой, где сейчас находились мы с Кисако, был телевизор. Гоэмон, до последней крошки подобравший наш ужин, сидел там и внимательно смотрел на экран. Передавали, по-видимому, какую-то пьесу, но актеры вели себя странно — разевали рты, метались по сцене, размахивали руками.
Вдруг на экране появилась надпись:
«Уважаемые зрители, просим вас подождать. Не выключайте телевизор!»
Впрочем, печальную истину открыл мне вовсе не телевизор. Подчиняясь внезапному импульсу, я выскочил из квартиры, почти забыв про диковинного гостя.
Сбежал вниз по лестнице. Двери многих квартир были открыты. Из них выглядывали ошеломленные, перепуганные люди.
Неужели — все?! Быть не может… Или действительно — все?..
На площадке первого этажа перед одной из квартир стояла очкастая дама. На лице то же самое выражение полной растерянности и недоумения. Я схватил ее за руку, потом показал на свое ухо и покачал головой.
На какой-то миг в ее глазах промелькнула тень беспокойства, но дама тут же отошла, гордо вскинув голову.
Меня осенило — надо показать ей страницу из записной книжки, где мы обменялись с Кисако репликами в письменном виде. Я протянул ей книжку и снова печально покачал головой. Она прочитала, на ее лице отразилось изумление и, как это ни странно, явное облегчение. Дама стыдливо коснулась пальцем слов, написанных Кисако: «И я!»
Я содрогнулся и хотел бежать дальше. Но тут она сама схватила меня за руку. Ее губы, кажется, пытались произнести «Подождите!»
Я остановился. Рот дамы быстро открывался и закрывался. Лицо исказилось, она истерически дернула себя за волосы. Потом, догадавшись наконец, что так ничего не получится, выхватила из моего нагрудного кармана авторучку, из внутреннего — записную книжку и, разбрызгивая чернила, поспешно написала:
«Скажите, все люди оглохли?»
«Вероятно, — написал я, — но почему — не знаю».
Прикрыв глаза, она облегченно вздохнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54