Но в действительности не улыбка, а гадкая,
циничная ухмылка змеилась на его губах, отражая весь его триумф
и все его презрение. Он, Жан-Батист Гренуй, рожденный без
запаха в зловоннейшем месте мира, вышедший из отбросов, грязи и
гнили, выросший без любви, выживший без душевной человеческой
теплоты из одного упрямства и в силу отвращения, маленький,
горбатый, хромой, уродливый, отринутый, физический и
нравственный калека - он достиг того, что понравилось миру!
Мало того! Он любим! Почитаем! Обожаем! Он совершил прометеев
подвиг. Божественную искру, которая с колыбели дается людям ни
за что ни про что и которой он, единственный в мире, был лишен,
эту искру он добыл бесконечным изощренным упорством. Больше
того! Он, в сущности, высек ее сам, в своем "я". Он был более
велик, чем Прометей. Он создал себе ауру, такую сияющую и
неотразимую, какой не обладал до него ни один человек. И он не
обязан ею никому - никакому отцу, никакой матери и менее всего
какому-то милосердному Богу, - но исключительно самому себе. Он
в самом деле был своим собственным богом и богом более
великолепным, чем тот, воняющий ладоном Бог, который ютился в
церквах. Живой епископ валялся перед ним на коленях и визжал от
удовольствия. Богатые и власть имущие, гордые господа и дамы
умирали от восхищения, а окружавший его широким кольцом народ,
в том числе отцы, матери, братья, сестры его жертв, праздновали
оргию в его честь и во имя его. Ему достаточно кивнуть, и все
отрекутся от Бога и будут молиться на него, Великого Гренуя.
Да, он был Великий Гренуй! Именно сейчас это стало ясно.
Он был им, как когда-то в его самовлюбленных фантазиях, так и
теперь - в действительности. В этот миг он пережил величайший
триумф своей жизни. И он ужаснулся.
Он ужаснулся, ибо ни секунды не смог им насладиться. В
этот момент, когда он вышел из камеры на залитую солнцем
площадь, надушенный духами, которых он жаждал всю жизнь... в
этот момент, когда он видел и обонял, что люди не в силах ему
противостоять и что аромат, захлестываясь, как петля аркана,
притягивает к нему людей, - в этот момент в нем снова поднялось
все его отвращение к людям и отравило его триумф настолько, что
он не испытал не только никакой радости, но даже ни малейшего
чувства удовлетворения. То, чего он всегда так страстно желал,
а именно чтобы его любили другие люди, в момент успеха стало
ему невыносимо, ибо сам он не любил их, он их ненавидел. И
внезапно он понял, что никогда не найдет удовлетворения в
любви, но лишь в ненависти своей к людям и людей - к себе.
Но ненависть его к людям не получала отклика. Чем больше
он ненавидел их в это мгновение, тем больше они его
боготворили, ибо ничто в нем не воспринималось ими как истина,
кроме присвоенной ауры, кроме ароматической маски, краденного
благоухания, а оно в самом деле было достойно обожествления.
Теперь он был бы рад всех их стереть с лица земли, этих
тупых, вонючих, эротизированных людишек точно так же, как
тогда, в стране его души, черной, как вороново крыло, ему
хотелось стереть все чужие запахи, И он желал, чтобы они
заметили, как он их ненавидит, и чтобы они ответили взаимной
ненавистью на это единственное, когда-либо испытанное им
подлинное чувство и, со своей стороны, были бы рады стереть его
с лица земли, что они первоначально и намеревались сделать. Он
хотел один раз в жизни разоблачиться. Раз в жизни ему
захотелось стать таким, как другие люди, и вывернуть наружу
свое нутро: как они обнажали свою любовь и свое глупое
почитание, так он хотел обнажить свою ненависть. Он хотел один
раз, всего один-единственный раз, быть воспринятым в своей
истинной сути и получить от людей отклик на свое единственное
истинное чувство - ненависть.
Но ничего из этого не вышло. Из этого и не могло ничего
выйти. Ведь он был замаскирован лучшими в мире духами, а под
этой маской у него не было лица, не было ничего, кроме
тотального отсутствия запаха. И тут ему внезапно стало дурно,
потому что он почувствовал, как снова поднимаются туманы.
Как в пещере, в сновидении, во сне, в сердце, в его
фантазии внезапно поднялись туманы, жуткие туманы его
собственного запаха, который нельзя было воспринять обонянием,
ибо он имел иную природу. И как тогда, он испытал бесконечный
ужас и страх и подумал, что вот вот задохнется.
Но сейчас это было не сновидением и не сном, а голой
действительностью. И он не лежал один в пещере, а стоял на
площади на виду у десятков тысяч людей. И сейчас здесь не помог
бы крик, который разбудил бы и освободил его, и не было пути
назад в добрый, теплый, спасительный мир. Ибо это, здесь и
сейчас, было миром, и это, здесь и сейчас, было его
осуществленным сном. И он сам этого так хотел.
Ужасные зловонные туманы все поднимались из бездонной топи
его души, пока народ вокруг него стонал, изнемогая в
безудержных сладострастных содроганиях. К нему бежал какой-то
человек. Он вскочил с самого переднего ряда трибуны для
почетных зрителей так стремительно, что его черная шляпа
свалилась с головы, и в развевающемся черном сюртуке пронесся
через эшафот как ворон или ангел мести. Это был Риши.
Он убьет меня, подумал Гренуй. Он - единственный, кого не
ввела в заблуждение моя маска. Он не даст себя обмануть. На мне
- аромат его дочери, эта улика неопровержима, как кровь. Он
должен узнать меня и убить. Он должен это сделать.
И он простер руки, чтобы принять в объятия низвергшегося
на него ангела. Ему уже казалось, что он ощущает удар меча или
кинжала, этот благостный удар в грудь, чувствует, как лезвие
рассекает все ароматические кольчуги и зловонные туманности и
проникает в середину его холодного сердца - наконец, наконец в
его сердце нечто, нечто иное, чем он сам. Он почти уже
почувствовал избавление.
И что же? Риши лежал у него на груди, не ангел возмездия,
но потрясенный, жалобно всхлипывающий Риши, и обнимал его
руками, прямо-таки цеплялся за него, словно не нашел иного
пристанища в море благорастворения. Никакого освобождаю-щего
удара меча, никакого укола в сердце, даже никакого проклятия
или хотя бы крика ненависти. Вместо этого мокрая от слез щека
Риши прилипла к его щеке, а дрожащие губы тянулись к нему с
визгом: "Прости меня, сын мой, мой дорогой сын, прости меня!"
И тут все побелело у него в глазах, а внешний мир стал
чернее черного. Не нашедшие выхода туманы слились в бурлящую
жидкость, как поднимающееся из-под пены кипящее молоко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69