Поля внутренних битв, гладкие и мягкие,
предавались ленивому покою пробуждения и ожидали, что на них
снизойдет воля хозяина. И Гренуй поднимался - как было сказано
- и стряхивал с себя сон. Он вставал, великий внутренний
Гренуй, он воздвигался как великан, во всем своем блеске и
великолепии, упоительно было глядеть на него - почти жаль, что
никто его не видел! - и озирал свои владения, гордо и
высокомерно.
Да! Это было его царство! Бесподобная империя Гренуя!
Созданная и покоренная им, бесподобным Гренуем, опустошенная,
разрушенная и вновь возведенная, по его прихоти, расширенная им
до неизмеримости и защищенная огненным мечом от любого
посягательства. Здесь не имело значения ничего, кроме его воли,
воли великого, великолепного, бесподобного Гренуя. И после того
как были истреблены, дотла сожжены скверные миазмы прошлого, он
желал, чтобы его империя благоухала. И он властно шагал по
распаханной целине и сеял разнообразнейшие ароматы, где -
расточительно, где - скупо; на бесконечно широких плантациях и
на маленьких интимных клумбах, разбрасывая семена горстями или
опуская по одному в укромных местах. В самые отдаленные
провинции своей империи проникал Великий Гренуй, неистовый
садовник, и скоро не осталось угла, куда бы он ни бросил зерно
аромата.
__________________
1 Манера говорить (франц.)
И когда он видел, что это хорошо и что вся страна
пропитана его божественным гренуевым семенем, Великий Гренуй
ниспосылал на нее дождь винного спирта, легкий и постоянный, и
семена прорастали, радуя его сердце. На плантациях пышно
колосились всходы, и в укромных садах наливались соком стебли.
Бутоны просто лопались, торопясь выпустить цветы из оболочки.
Тогда Великий Гренуй повелевал дождю прекратиться. И дождь
прекращался. А Гренуй посылал стране солнце своей улыбки, и в
ответ на нее миллионы роскошных цветов в едином порыве
распускались, расстилаясь от края до края империи сплошным
ярким ковром, сотканным из мириадов флаконов с драгоценными
ароматами. И Великий Гренуй видел, что это хорошо, весьма,
весьма хорошо. И он ниспосылал на страну ветер своего дыхания.
И под этой лаской цветы источали аромат и смешивали мириады
своих арматов в один, переливающийся всеми оттенками, но все же
единый в постоянной изменчивости универсальный аромат,
воскуряемый во славу Его, Великого, Единственного,
Великолепного Гренуя, и, восседая на троне золотого ароматного
облака, он снова втягивал в себя это благоухание, и запах
жертвы был ему приятен. И Он спускался с высоты, дабы
многократно благословить свое творение, а творение благодарило
его ликованием, восторгом, и все новыми взрывами благоухания.
Тем временем вечерело, и ароматы расходились все шире, сливаясь
с синевой ночи во все более фантастические знамения. Предстояла
настоящая бальная ночь ароматов с гигантским фейерверком,
пахнущим бриллиантами.
Однако Великий Гренуй испытывал некоторое утомление, он
зевал и говорил: "Вот, я сотворил великое дело, и Я вполне
доволен. Но как все совершенное, оно начинает наводить скуку. Я
желаю удалиться и завершить сей богатый трудами день, доставив
себе еще одну радость".
Так говорил Великий Гренуй, и в то время когда простой
пахучий народ внизу радостно ликовал и танцевал, Он,
спустившись с золотого облака, плавно парил на широко
распростертых крыльях над ночной страной своей души,
устремляясь домой - в свое сердце.
27
Ах, это было приятно - возвращаться к себе! Двойной сан -
Мстителя и Производителя миров - изрядно утомлял, и выдерживать
потом часами восторги собственных созданий тоже было слегка
обременительно. В изнеможении от божественных обязанностей
творения и представительства Великий Гренуй предвкушал домашние
радости.
Его сердце было пурпурным замком в каменной пустыне. Его
скрывали дюны, окружал оазис болот и смесь каменных стен.
Добраться до него можно было только по воздуху. В нем имелась
тысяча кладовых, и тысяча подвалов, и тысяча роскошных салонов,
в том числе один с простым пурпурным канапе, на котором Гренуй,
теперь уже больше не Великий Гренуй, а вполне частное лицо
Гренуй или просто дорогой Жан-Батист, любил отдыхать после
дневных трудов.
А в кладовых замках стояли высокие, до самого потолка
стеллажи, и на них располагались все запахи, собранные Гренуем
за его жизнь, несколько миллионов запахов. И в подвалах замка
хранились бочки лучших благовоний его жизни. Когда они
настаивались, до готовности, их разливали по бутылкам и
километрами укладывали в прохладных влажных проходах, в
соответствии с годом и местом производства, и было их столько,
что не хватило бы жизни, чтобы отведать каждую бутылку.
И когда наш дорогой Жан-Батист, возвратившись наконец chez
soi1, ложился в пурпурном салоне на свою уютную софу - если
угодно, стянув наконец сапоги, - он хлопал в ладоши и призывал
своих слуг, которые были невидимы, неощутимы, неслышны и прежде
всего неуловимы на нюх, то есть были полностью воображаемыми
слугами, и посылал их в кладовые, дабы из великой библиотеки
запахов доставить ему тот или иной том, и приказывал им
спуститься в подвал, дабы принести ему питье. И воображаемые
слуги спешили исполнить повеления, и желудок Гренуя сжимался в
судороге мучительного ожидания. Он внезапно испытывал ощущение
пьяницы у стойки, которого охватывал страх, что по каким-либо
причинам ему откажутся подать заказанную водку. А вдруг подвалы
и кладовые сразу опустели? Вдруг вино в бочках испортилось?
Почему его заставили ждать? Почему не идут? Зелье требовалось
ему сейчас, немедленно, он погибает от жажды, он умрет на
месте, если не получит его.
___________
1 В свой угол (франц.)
Ну что ты, Жан-Батист! Успокойся, дорогой! Они же придут,
они принесут то, чего ты так жаждешь. Вон они, слуги, летят на
всех арах, держа на невидимом подносе эту книгу запахов.
Невидимые руки в белых перчатках подносят драгоценные бутылки,
очень осторожно снимают их с подноса; слуги кланяются и
исчезают.
И, оставшись в одиночестве - наконец-то снова в
одиночестве! - Жан-Батист хватает вожделенные запахи, открывает
первую бутыль, наливает себе бокал до краев, подносит к губам и
пьет. Одним глотком он осушает бокал прохладного запаха, и это
восхитительно! Это так спасительно хорошо, что от блаженства у
нашего дорогого Жан-Батиста наворачиваются на глаза слезы, и он
тут же наливает себе второй бокал этого аромата:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
предавались ленивому покою пробуждения и ожидали, что на них
снизойдет воля хозяина. И Гренуй поднимался - как было сказано
- и стряхивал с себя сон. Он вставал, великий внутренний
Гренуй, он воздвигался как великан, во всем своем блеске и
великолепии, упоительно было глядеть на него - почти жаль, что
никто его не видел! - и озирал свои владения, гордо и
высокомерно.
Да! Это было его царство! Бесподобная империя Гренуя!
Созданная и покоренная им, бесподобным Гренуем, опустошенная,
разрушенная и вновь возведенная, по его прихоти, расширенная им
до неизмеримости и защищенная огненным мечом от любого
посягательства. Здесь не имело значения ничего, кроме его воли,
воли великого, великолепного, бесподобного Гренуя. И после того
как были истреблены, дотла сожжены скверные миазмы прошлого, он
желал, чтобы его империя благоухала. И он властно шагал по
распаханной целине и сеял разнообразнейшие ароматы, где -
расточительно, где - скупо; на бесконечно широких плантациях и
на маленьких интимных клумбах, разбрасывая семена горстями или
опуская по одному в укромных местах. В самые отдаленные
провинции своей империи проникал Великий Гренуй, неистовый
садовник, и скоро не осталось угла, куда бы он ни бросил зерно
аромата.
__________________
1 Манера говорить (франц.)
И когда он видел, что это хорошо и что вся страна
пропитана его божественным гренуевым семенем, Великий Гренуй
ниспосылал на нее дождь винного спирта, легкий и постоянный, и
семена прорастали, радуя его сердце. На плантациях пышно
колосились всходы, и в укромных садах наливались соком стебли.
Бутоны просто лопались, торопясь выпустить цветы из оболочки.
Тогда Великий Гренуй повелевал дождю прекратиться. И дождь
прекращался. А Гренуй посылал стране солнце своей улыбки, и в
ответ на нее миллионы роскошных цветов в едином порыве
распускались, расстилаясь от края до края империи сплошным
ярким ковром, сотканным из мириадов флаконов с драгоценными
ароматами. И Великий Гренуй видел, что это хорошо, весьма,
весьма хорошо. И он ниспосылал на страну ветер своего дыхания.
И под этой лаской цветы источали аромат и смешивали мириады
своих арматов в один, переливающийся всеми оттенками, но все же
единый в постоянной изменчивости универсальный аромат,
воскуряемый во славу Его, Великого, Единственного,
Великолепного Гренуя, и, восседая на троне золотого ароматного
облака, он снова втягивал в себя это благоухание, и запах
жертвы был ему приятен. И Он спускался с высоты, дабы
многократно благословить свое творение, а творение благодарило
его ликованием, восторгом, и все новыми взрывами благоухания.
Тем временем вечерело, и ароматы расходились все шире, сливаясь
с синевой ночи во все более фантастические знамения. Предстояла
настоящая бальная ночь ароматов с гигантским фейерверком,
пахнущим бриллиантами.
Однако Великий Гренуй испытывал некоторое утомление, он
зевал и говорил: "Вот, я сотворил великое дело, и Я вполне
доволен. Но как все совершенное, оно начинает наводить скуку. Я
желаю удалиться и завершить сей богатый трудами день, доставив
себе еще одну радость".
Так говорил Великий Гренуй, и в то время когда простой
пахучий народ внизу радостно ликовал и танцевал, Он,
спустившись с золотого облака, плавно парил на широко
распростертых крыльях над ночной страной своей души,
устремляясь домой - в свое сердце.
27
Ах, это было приятно - возвращаться к себе! Двойной сан -
Мстителя и Производителя миров - изрядно утомлял, и выдерживать
потом часами восторги собственных созданий тоже было слегка
обременительно. В изнеможении от божественных обязанностей
творения и представительства Великий Гренуй предвкушал домашние
радости.
Его сердце было пурпурным замком в каменной пустыне. Его
скрывали дюны, окружал оазис болот и смесь каменных стен.
Добраться до него можно было только по воздуху. В нем имелась
тысяча кладовых, и тысяча подвалов, и тысяча роскошных салонов,
в том числе один с простым пурпурным канапе, на котором Гренуй,
теперь уже больше не Великий Гренуй, а вполне частное лицо
Гренуй или просто дорогой Жан-Батист, любил отдыхать после
дневных трудов.
А в кладовых замках стояли высокие, до самого потолка
стеллажи, и на них располагались все запахи, собранные Гренуем
за его жизнь, несколько миллионов запахов. И в подвалах замка
хранились бочки лучших благовоний его жизни. Когда они
настаивались, до готовности, их разливали по бутылкам и
километрами укладывали в прохладных влажных проходах, в
соответствии с годом и местом производства, и было их столько,
что не хватило бы жизни, чтобы отведать каждую бутылку.
И когда наш дорогой Жан-Батист, возвратившись наконец chez
soi1, ложился в пурпурном салоне на свою уютную софу - если
угодно, стянув наконец сапоги, - он хлопал в ладоши и призывал
своих слуг, которые были невидимы, неощутимы, неслышны и прежде
всего неуловимы на нюх, то есть были полностью воображаемыми
слугами, и посылал их в кладовые, дабы из великой библиотеки
запахов доставить ему тот или иной том, и приказывал им
спуститься в подвал, дабы принести ему питье. И воображаемые
слуги спешили исполнить повеления, и желудок Гренуя сжимался в
судороге мучительного ожидания. Он внезапно испытывал ощущение
пьяницы у стойки, которого охватывал страх, что по каким-либо
причинам ему откажутся подать заказанную водку. А вдруг подвалы
и кладовые сразу опустели? Вдруг вино в бочках испортилось?
Почему его заставили ждать? Почему не идут? Зелье требовалось
ему сейчас, немедленно, он погибает от жажды, он умрет на
месте, если не получит его.
___________
1 В свой угол (франц.)
Ну что ты, Жан-Батист! Успокойся, дорогой! Они же придут,
они принесут то, чего ты так жаждешь. Вон они, слуги, летят на
всех арах, держа на невидимом подносе эту книгу запахов.
Невидимые руки в белых перчатках подносят драгоценные бутылки,
очень осторожно снимают их с подноса; слуги кланяются и
исчезают.
И, оставшись в одиночестве - наконец-то снова в
одиночестве! - Жан-Батист хватает вожделенные запахи, открывает
первую бутыль, наливает себе бокал до краев, подносит к губам и
пьет. Одним глотком он осушает бокал прохладного запаха, и это
восхитительно! Это так спасительно хорошо, что от блаженства у
нашего дорогого Жан-Батиста наворачиваются на глаза слезы, и он
тут же наливает себе второй бокал этого аромата:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69