— обратился Аксенов к Савчуку. — Пошлем за ним?
— Обязательно! Непременно! Очень просим послать!
В школу за Бульчу отрядили комсомольца.
— Удастся ли только его разговорить? — высказал опасение Аксенов. — Очень, знаете ли, высмеивали его с этими «каменными людьми». Даже прозвище дали: «Человек, который потерял свой след». У нганасанов слово «лжец» или «сумасшедший» не применяется к пожилому человеку. Оно деликатнее как будто получается, но все-таки тоже нехорошо.
— Старик, заметьте, самолюбивый, обидчивый, — вставили из угла.
— Как же, когда-то гремел на весь Таймыр! Лучший охотник был! Его портрет в журнале «Огонек» напечатан.
— Да вы, по-моему, рядом сидели на киносеансе, — повернулся ко мне один из районных работников. — Его еще потом знакомые отозвали.
— Но того человека зовут не Бульчу, а Бойку-наку, — сказал я.
В кабинете Аксенова снова засмеялись.
— Бойку-наку — не имя, а обращение, — объяснили мне. — По-нганасански значит «дедушка».
— Он, он, — подтвердил районный работник. — С виду такой неказистый, маленький, суетливый, лицо с кулачок.
Это, несомненно, был мой сосед по кино, тот самый старик, который визгливо засмеялся, когда белая курица, трепыхая крыльями, взлетела на голову птичнице. От восторга он не мог усидеть на месте и все время ерзал и подскакивал, будто его кололи сзади шилом.
Запыхавшийся комсомолец появился в дверях.
— Уехал! — объявил он с порога. — Бульчу уехал! Кино кончилось, он и…
— Догоним! — Савчук вскочил, опрокинув стул.
— Не догоните, — успокоительно сказал Аксенов. — У Бульчу лучшие олени на Таймыре. Эх, жаль, упустили его!.. Теперь по бригадам пойдет кружить, рассказывать родичам о кино. Где родичи у него?
Выяснилось, что родичей у Бульчу полно. Три зятя находятся в таких-то и таких-то зимниках. Еще есть с полдюжины племянников. Тундра велика, а во время зимнего сезона охоты нганасаны живут разбросанно.
— Придется погоняться за ним, — сочувственно сказал Аксенов. — Ай да старик! Сколько хлопот причинил. А то, может, поживете у нас, отдохнете, а мы сами его доставим?
— Нет, догоним, догоним!
— Стоит ли еще хлопотать-то? — пробасил чей-то скептический голос.
Я подумал про себя о том же: старик Бульчу со своими охотничьими байками не вызывал у меня доверия.
Но Савчук настоял на своем.
«Очевидец, очевидец», — бормотал он, размахивая блокнотом в сильнейшем волнении.
Оленей и санки Аксенов пообещал выслать к Дому приезжих. Савчук решил выехать в погоню за Бульчу немедленно.
— А я жду, жду! — радостно встретил нас пилот Жора, поднимаясь от жарко натопленной печки. — Сальца порезал. Консервы открыл. Вот и чаек-коньячок.
— Какой там чаек-коньячок! — ответил я с огорчением. — Уезжаем сейчас.
— Куда? Зачем?
— Нужного человека догонять, — пояснил Савчук, роясь в своих вещах.
— Обиднее всего, — прибавил я сердито, — что человек этот рядом полтора часа сидел. Вот тогда бы его за рукав ухватить!..
Жора, кажется, так и не понял ничего. Мы, впрочем, поужинали (очень вредно отправляться в путь с пустым желудком, сильнее донимает холод), но ели наспех — у крыльца уже раздавались голоса и поскрипывал снег под полозьями санок.
Мороз был изрядный, градусов тридцать. Звезды сияли в черном небе, высокие, яркие, — верный признак, что до оттепели еще далеко.
Под высокими, удивленно глазевшими на нас северными звездами мы помчались на оленях в тундру — вдогонку за сказкой!..
7. Очевидец
Нганасанский колхоз «Ленинский путь», членом которого состоял Бульчу, размещается зимой вдоль края леса, на сравнительно большом пространстве. Оленеводческие бригады укрываются за деревьями, где олени меньше страдают от жестоких ветров. Охотничьи же бригады выдвигаются в тундру поближе к пастям-ловушкам и отстоят довольно далеко друг от Друга.
Только к утру следующего дня добрались мы до жилья Мантуганы, одного из зятьев Бульчу.
— Здорово, Мантугана, — приветствовал хозяина Савчук, входя в задымленный, тесный чум. — Бульчу здесь?
— Здорово! Был здесь. Утром уехал к племяннику, к Дютадэ…
Этот диалог, с незначительными вариациями, повторялся затем в каждом следующем станке. От Дютадэ беспокойный Бульчу погнал оленей к Накоптэ, от Накоптэ к Бюгоптэ, от Бюгоптэ к Фадаптэ и еще к кому-то. Не терпелось, видно, поделиться увиденным, всем рассказать о диковинных птицах, берущих корм из рук человека, а также о корнях, из которых, оказывается, добывают вкусный белый сахар.
К вечеру мы приблизились к стану последнего зятя Бульчу.
Небо над нами начало темнеть, в воздухе стало еще холоднее, когда комсомолец-нганасан, сопровождавший нас, остановил упряжку и прислушался.
— Олени бегут! — объявил он.
Но как ни оглядывался я по сторонам, как ни напрягал зрение, не видно было ничего. Тундра по-прежнему была пустынна. Я вопросительно посмотрел на комсомольца.
— Закрой глаза, слушай, — приказал он.
Я повиновался. Вскоре до меня донесся далекий топот.
— Тихо у нас, — с удовольствием пояснил комсомолец. — Слышно очень хорошо.
К головным санкам подбежал обеспокоенный Савчук.
— Что случилось? Почему стоим?
— Олени где-то бегут, — ответил я. — Как далеко доходит звук! Как по воде. Ведь еще не видно ничего.
— А сколько оленей? — спросил Савчук комсомольца.
Я удивился:
— Неужели и это узнает на слух?
Комсомолец, в свою очередь, удивился.
— А как же! — сказал он обиженно. — Я не глухой. Два оленя бегут.
Он прислушался, подумал, добавил:
— Это, верно, Бульчу олени. Очень шибко бегут…
Я радостно перевел дух. Наконец-то!
Еще несколько увалов, и вот вдали зачернело пять или шесть чумов. То была бригада Камсэ, старшего зятя Бульчу.
Два рослых красавца оленя, запряженных в санки, стояли подле центрального чума, поводя запавшими боками. Бульчу был здесь.
Пожилой нганасан, по-видимому его зять, откинул перед нами меховой полог-дверь и церемонно проводил внутрь жилья.
Подле очага, щурясь от дыма, стоял мой бывший сосед по кино. Да, это был он! Морщинистое безбородое лицо его было как бы сжато в кулачок, а глаза напоминали воду, подернутую ледком. Когда он поднял их на меня, я понял, что он очень стар.
Мы чинно уселись на шкуры вокруг очага.
Согласно строгому местному этикету не полагается сразу говорить о деле, ради которого приехал. Савчук знал это и соответственно вел себя, сдерживая нетерпение.
Потолковали о колхозных делах, неодобрительно отозвались о погоде, похвалили оленей Бульчу. Затем Камсэ спросил, видели ли мы в Новотундринске Кондтоэ Соймувича Турдагина? (Как вполголоса объяснили мне, это известный общественный деятель и первый нганасан-коммунист. Ни один разговор в тундре не обходится без упоминания его имени.)
Чтобы отплатить хозяевам ответной любезностью, Савчук спросил Камсэ, как учатся его сыновья, внуки присутствующего здесь Бульчу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Обязательно! Непременно! Очень просим послать!
В школу за Бульчу отрядили комсомольца.
— Удастся ли только его разговорить? — высказал опасение Аксенов. — Очень, знаете ли, высмеивали его с этими «каменными людьми». Даже прозвище дали: «Человек, который потерял свой след». У нганасанов слово «лжец» или «сумасшедший» не применяется к пожилому человеку. Оно деликатнее как будто получается, но все-таки тоже нехорошо.
— Старик, заметьте, самолюбивый, обидчивый, — вставили из угла.
— Как же, когда-то гремел на весь Таймыр! Лучший охотник был! Его портрет в журнале «Огонек» напечатан.
— Да вы, по-моему, рядом сидели на киносеансе, — повернулся ко мне один из районных работников. — Его еще потом знакомые отозвали.
— Но того человека зовут не Бульчу, а Бойку-наку, — сказал я.
В кабинете Аксенова снова засмеялись.
— Бойку-наку — не имя, а обращение, — объяснили мне. — По-нганасански значит «дедушка».
— Он, он, — подтвердил районный работник. — С виду такой неказистый, маленький, суетливый, лицо с кулачок.
Это, несомненно, был мой сосед по кино, тот самый старик, который визгливо засмеялся, когда белая курица, трепыхая крыльями, взлетела на голову птичнице. От восторга он не мог усидеть на месте и все время ерзал и подскакивал, будто его кололи сзади шилом.
Запыхавшийся комсомолец появился в дверях.
— Уехал! — объявил он с порога. — Бульчу уехал! Кино кончилось, он и…
— Догоним! — Савчук вскочил, опрокинув стул.
— Не догоните, — успокоительно сказал Аксенов. — У Бульчу лучшие олени на Таймыре. Эх, жаль, упустили его!.. Теперь по бригадам пойдет кружить, рассказывать родичам о кино. Где родичи у него?
Выяснилось, что родичей у Бульчу полно. Три зятя находятся в таких-то и таких-то зимниках. Еще есть с полдюжины племянников. Тундра велика, а во время зимнего сезона охоты нганасаны живут разбросанно.
— Придется погоняться за ним, — сочувственно сказал Аксенов. — Ай да старик! Сколько хлопот причинил. А то, может, поживете у нас, отдохнете, а мы сами его доставим?
— Нет, догоним, догоним!
— Стоит ли еще хлопотать-то? — пробасил чей-то скептический голос.
Я подумал про себя о том же: старик Бульчу со своими охотничьими байками не вызывал у меня доверия.
Но Савчук настоял на своем.
«Очевидец, очевидец», — бормотал он, размахивая блокнотом в сильнейшем волнении.
Оленей и санки Аксенов пообещал выслать к Дому приезжих. Савчук решил выехать в погоню за Бульчу немедленно.
— А я жду, жду! — радостно встретил нас пилот Жора, поднимаясь от жарко натопленной печки. — Сальца порезал. Консервы открыл. Вот и чаек-коньячок.
— Какой там чаек-коньячок! — ответил я с огорчением. — Уезжаем сейчас.
— Куда? Зачем?
— Нужного человека догонять, — пояснил Савчук, роясь в своих вещах.
— Обиднее всего, — прибавил я сердито, — что человек этот рядом полтора часа сидел. Вот тогда бы его за рукав ухватить!..
Жора, кажется, так и не понял ничего. Мы, впрочем, поужинали (очень вредно отправляться в путь с пустым желудком, сильнее донимает холод), но ели наспех — у крыльца уже раздавались голоса и поскрипывал снег под полозьями санок.
Мороз был изрядный, градусов тридцать. Звезды сияли в черном небе, высокие, яркие, — верный признак, что до оттепели еще далеко.
Под высокими, удивленно глазевшими на нас северными звездами мы помчались на оленях в тундру — вдогонку за сказкой!..
7. Очевидец
Нганасанский колхоз «Ленинский путь», членом которого состоял Бульчу, размещается зимой вдоль края леса, на сравнительно большом пространстве. Оленеводческие бригады укрываются за деревьями, где олени меньше страдают от жестоких ветров. Охотничьи же бригады выдвигаются в тундру поближе к пастям-ловушкам и отстоят довольно далеко друг от Друга.
Только к утру следующего дня добрались мы до жилья Мантуганы, одного из зятьев Бульчу.
— Здорово, Мантугана, — приветствовал хозяина Савчук, входя в задымленный, тесный чум. — Бульчу здесь?
— Здорово! Был здесь. Утром уехал к племяннику, к Дютадэ…
Этот диалог, с незначительными вариациями, повторялся затем в каждом следующем станке. От Дютадэ беспокойный Бульчу погнал оленей к Накоптэ, от Накоптэ к Бюгоптэ, от Бюгоптэ к Фадаптэ и еще к кому-то. Не терпелось, видно, поделиться увиденным, всем рассказать о диковинных птицах, берущих корм из рук человека, а также о корнях, из которых, оказывается, добывают вкусный белый сахар.
К вечеру мы приблизились к стану последнего зятя Бульчу.
Небо над нами начало темнеть, в воздухе стало еще холоднее, когда комсомолец-нганасан, сопровождавший нас, остановил упряжку и прислушался.
— Олени бегут! — объявил он.
Но как ни оглядывался я по сторонам, как ни напрягал зрение, не видно было ничего. Тундра по-прежнему была пустынна. Я вопросительно посмотрел на комсомольца.
— Закрой глаза, слушай, — приказал он.
Я повиновался. Вскоре до меня донесся далекий топот.
— Тихо у нас, — с удовольствием пояснил комсомолец. — Слышно очень хорошо.
К головным санкам подбежал обеспокоенный Савчук.
— Что случилось? Почему стоим?
— Олени где-то бегут, — ответил я. — Как далеко доходит звук! Как по воде. Ведь еще не видно ничего.
— А сколько оленей? — спросил Савчук комсомольца.
Я удивился:
— Неужели и это узнает на слух?
Комсомолец, в свою очередь, удивился.
— А как же! — сказал он обиженно. — Я не глухой. Два оленя бегут.
Он прислушался, подумал, добавил:
— Это, верно, Бульчу олени. Очень шибко бегут…
Я радостно перевел дух. Наконец-то!
Еще несколько увалов, и вот вдали зачернело пять или шесть чумов. То была бригада Камсэ, старшего зятя Бульчу.
Два рослых красавца оленя, запряженных в санки, стояли подле центрального чума, поводя запавшими боками. Бульчу был здесь.
Пожилой нганасан, по-видимому его зять, откинул перед нами меховой полог-дверь и церемонно проводил внутрь жилья.
Подле очага, щурясь от дыма, стоял мой бывший сосед по кино. Да, это был он! Морщинистое безбородое лицо его было как бы сжато в кулачок, а глаза напоминали воду, подернутую ледком. Когда он поднял их на меня, я понял, что он очень стар.
Мы чинно уселись на шкуры вокруг очага.
Согласно строгому местному этикету не полагается сразу говорить о деле, ради которого приехал. Савчук знал это и соответственно вел себя, сдерживая нетерпение.
Потолковали о колхозных делах, неодобрительно отозвались о погоде, похвалили оленей Бульчу. Затем Камсэ спросил, видели ли мы в Новотундринске Кондтоэ Соймувича Турдагина? (Как вполголоса объяснили мне, это известный общественный деятель и первый нганасан-коммунист. Ни один разговор в тундре не обходится без упоминания его имени.)
Чтобы отплатить хозяевам ответной любезностью, Савчук спросил Камсэ, как учатся его сыновья, внуки присутствующего здесь Бульчу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107