- Не надо меня ни о чем просить, и не надо обращаться со мной, как с душевнобольной! Надо просто сказать мне, где библиотека. А не скажешь - я все равно узнаю у первого же прохожего на улице.
Он тяжело вздохнул, посмотрел сначала в мои глаза, потом на заснеженные сосны, потом на небо и простонал:
- О, Господи! Да что же это такое?!
Но небо не хотело отвечать на его вопрос. Оно было тихим, белесым и равнодушным, как экран кинотеатра в перерыве между сеансами, когда одно кино уже закончилось, а другое ещё не началось...
Глава восьмая,
в которой я второй раз позорюсь по полной программе, а тихое
раздражение Олега Селиверстова становится громким.
Как же называлась эта песенка? А, вроде бы, так и называлась "Художник, что рисует дождь". И пела её Анжелика Варум году, наверное, в девяносто четвертом? Рядом с Новосибирским областным драмтеатром стоял тогда киоск звукозаписи, и жалобное предчувствие: "Меня ты скоро позабудешь, художник, что рисует дождь..." неслось из колонок чуть ли не двадцать четыре часа в сутки. Помню, сей шлягер в свое время поразил воображение нашей инженю Ленки Шишкиной по прозванию "Мышь". На мышь она жизнерадостная, высокая, худая и блондинистая - честно говоря, походила очень мало, но душой отличалась чувствительной, очень уважала мелодрамы и грустные песни "про любовь". Как-то ей принесли почитать "Гойю" Фейхтвангера. Мышь добросовестно книжку изучила, и однажды, когда мы возвращались с вечерней репетиции, вдруг замерла перед киоском.
"Художник, что рисует дождь", - два раза подряд спела в припеве грустная Варум.
"Это Гойя, что ли?" - спросила потрясенная Мышь. И мы с девчонками, переглянувшись, расхохотались. Она минут на десять обиделась, и, по сути, была права. Потому что не только у нее, а почти у всех нас не складывались отношения с живописью. Нет, фамилии Репина, Васнецова и Левитана нам, конечно, о чем-то говорили. Но так, чтобы назвать хотя бы по пять их картин? С этим уже начинались серьезные проблемы.
Кстати, ещё в училище мастер нашего курса Семен Семенович Кузнецов ужасно бесился по этому поводу.
"Какой ужас! Какой ужас!" - приговаривал он своим низким, звучным голосом. - "Будущие артисты! Творческая интеллигенция! Люди, которые должны нести в народ культуру! Да вы же ничего не читали, ничего не знаете! Такое ощущение, что вас по американскому методу в школе обучали: там, говорят, "Войну и мир" в комиксах проходят! (Бедный, бедный Семен Семенович! Тогда он ещё не знал, что вскорости на наших российских прилавках появятся книжки для абитуриентов, на трехстах страницах бодренько излагающие содержание всех лучших произведений классической литературы!)... Вы творческая интеллигенция! Понимаете, твор-чес-кая! И к работе над ролью, естественно, должны подходить творчески. Вызубрить текст - это ещё не все! Если вы учите монолог Лауренсии, то должны не только всего Лопе де Вега прочитать, но ещё и Гарсиа Лорку, и гитару испанскую послушать, и в картинную галерею сходить - посмотреть, какие костюмы испанские крестьянки носили, как они голову держали и как ходили".
"Как ходили?" - однажды с деланным недоумением переспросил кто-то из наших доморощенных остряков.
"Да! "Как ходили!" - прогромыхал в ответ Семен Семенович. - "Потому что в картинах хорошего художника движения заложено больше, чем в самом быстром кино. И мне странно и стыдно, что вы этого не понимаете!"
После этой лекции все отделение драмы покорно и добровольно потрусило в галерею вживаться в образы учебных Подхалюзина и Липочки из Островского. А потом был дипломный спектакль по мотивам произведения Мопассана, в котором я играла дочь крестьянина, увезенную легкомысленным любовником в Париж и там, естественно, пропавшую. Начинала моя героиня с нелегкого труда натурщицы, заканчивала почти проституцией. Местные остряки советовали мне для лучшего вхождения в образ пару-тройку вечеров посидеть в ресторане гостиницы "Обь", но Кузнецов, естественно, упирал на то, что до Парижа моя Мари много и трудно работала и даже в городе оставалась неуклюжим, но чистым и близким к земле существом. "Неуклюжее, но чистое существо" должно было присутствовать на сцене всего двадцать минут из тех двух часов, что шел спектакль. Однако, к работе над ролью я отнеслась весьма серьезно. И Мопассана перечитала, и Бальзака, и даже Достоевского. В картинную галерею, правда, не пошла, ограничившись просмотром цветных каталогов в зале искусств городской библиотеки. Листала альбомы Репина, Ярошенко, Делакруа. Прикрыв глаза, запоминала позы крестьянок и работниц, а также выражения их лиц и пластику рук. И, естественно, я смотрела Ван Гога толстую-претолстую книжку с автопортретом в шляпе на обложке...
Толкая стеклянные двери Михайловской городской библиотеки, я думала только о том, чтобы не опозориться и не начать искать в каталоге не на ту букву: на "Г" вместо "В" или наоборот. Я не была точно уверена в том, что первая часть фамилии "Ван" - это, действительно, часть фамилии, а не какая-нибудь голландская национальная приставка. Но зато была уверена в другом...
- Вот, пожалуйста! - сказала доброжелательная молодая библиотекарша, протягивая мне стопку из трех книг и с некоторым удивлением косясь на мои развеселые лосины. - Все, что у нас есть. Можно, конечно, ещё посмотреть в подвале...
- Нет-нет, спасибо! - я поспешно плюхнулась за первый же стол, спрятав ноги как можно дальше. - Я пока эти альбомы посмотрю.
И посмотрела. И почти сразу же нашла то, что искала. Естественно, "Подсолнухи", свешивающиеся из высокой вазы, но, кроме этого - ещё "Автопортрет с перевязанным ухом" - картину, которую так же, как и подсолнухи, наверное, знают все. Зеленые, настороженные глаза, рыжая борода, шапка, надвинутая на глаза, белый бинт, обхватывающий голову, и трубка!.. Этот автопортрет так поразил меня в свое время, что я даже не поленилась залезть в сопроводительный текст и к моим "попсовым" познаниям о том, что был такой художник Ван Гог, который сошел с ума и бритвой отрезал себе ухо, прибавила ещё сведения о том, как он дружил с Гогеном и как работал во время лечения в психиатрической больнице. "Автопортрет с перевязанным ухом", иначе именуемый "Автопортрет с трубкой"... Бинт и трубка рядом с телом убитой в подъезде женщины... "Подсолнухи"... Семечки, которыми был посыпан зарезанный врач-гинеколог...
Страницы альбома были толстыми, скользкими и разлеплялись плохо, однако, слюнявить палец было стыдно. Сначала я злилась и кусала губы, но, поймав на себе удивленный взгляд библиотекарши, снова принялась изображать интеллигентную и воспитанную ценительницу живописи.
"Скорбь"... "Портрет папаши Танги"... Еще одни "Подсолнухи"... Самое ужасное, что я до конца не знала, что же ищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Он тяжело вздохнул, посмотрел сначала в мои глаза, потом на заснеженные сосны, потом на небо и простонал:
- О, Господи! Да что же это такое?!
Но небо не хотело отвечать на его вопрос. Оно было тихим, белесым и равнодушным, как экран кинотеатра в перерыве между сеансами, когда одно кино уже закончилось, а другое ещё не началось...
Глава восьмая,
в которой я второй раз позорюсь по полной программе, а тихое
раздражение Олега Селиверстова становится громким.
Как же называлась эта песенка? А, вроде бы, так и называлась "Художник, что рисует дождь". И пела её Анжелика Варум году, наверное, в девяносто четвертом? Рядом с Новосибирским областным драмтеатром стоял тогда киоск звукозаписи, и жалобное предчувствие: "Меня ты скоро позабудешь, художник, что рисует дождь..." неслось из колонок чуть ли не двадцать четыре часа в сутки. Помню, сей шлягер в свое время поразил воображение нашей инженю Ленки Шишкиной по прозванию "Мышь". На мышь она жизнерадостная, высокая, худая и блондинистая - честно говоря, походила очень мало, но душой отличалась чувствительной, очень уважала мелодрамы и грустные песни "про любовь". Как-то ей принесли почитать "Гойю" Фейхтвангера. Мышь добросовестно книжку изучила, и однажды, когда мы возвращались с вечерней репетиции, вдруг замерла перед киоском.
"Художник, что рисует дождь", - два раза подряд спела в припеве грустная Варум.
"Это Гойя, что ли?" - спросила потрясенная Мышь. И мы с девчонками, переглянувшись, расхохотались. Она минут на десять обиделась, и, по сути, была права. Потому что не только у нее, а почти у всех нас не складывались отношения с живописью. Нет, фамилии Репина, Васнецова и Левитана нам, конечно, о чем-то говорили. Но так, чтобы назвать хотя бы по пять их картин? С этим уже начинались серьезные проблемы.
Кстати, ещё в училище мастер нашего курса Семен Семенович Кузнецов ужасно бесился по этому поводу.
"Какой ужас! Какой ужас!" - приговаривал он своим низким, звучным голосом. - "Будущие артисты! Творческая интеллигенция! Люди, которые должны нести в народ культуру! Да вы же ничего не читали, ничего не знаете! Такое ощущение, что вас по американскому методу в школе обучали: там, говорят, "Войну и мир" в комиксах проходят! (Бедный, бедный Семен Семенович! Тогда он ещё не знал, что вскорости на наших российских прилавках появятся книжки для абитуриентов, на трехстах страницах бодренько излагающие содержание всех лучших произведений классической литературы!)... Вы творческая интеллигенция! Понимаете, твор-чес-кая! И к работе над ролью, естественно, должны подходить творчески. Вызубрить текст - это ещё не все! Если вы учите монолог Лауренсии, то должны не только всего Лопе де Вега прочитать, но ещё и Гарсиа Лорку, и гитару испанскую послушать, и в картинную галерею сходить - посмотреть, какие костюмы испанские крестьянки носили, как они голову держали и как ходили".
"Как ходили?" - однажды с деланным недоумением переспросил кто-то из наших доморощенных остряков.
"Да! "Как ходили!" - прогромыхал в ответ Семен Семенович. - "Потому что в картинах хорошего художника движения заложено больше, чем в самом быстром кино. И мне странно и стыдно, что вы этого не понимаете!"
После этой лекции все отделение драмы покорно и добровольно потрусило в галерею вживаться в образы учебных Подхалюзина и Липочки из Островского. А потом был дипломный спектакль по мотивам произведения Мопассана, в котором я играла дочь крестьянина, увезенную легкомысленным любовником в Париж и там, естественно, пропавшую. Начинала моя героиня с нелегкого труда натурщицы, заканчивала почти проституцией. Местные остряки советовали мне для лучшего вхождения в образ пару-тройку вечеров посидеть в ресторане гостиницы "Обь", но Кузнецов, естественно, упирал на то, что до Парижа моя Мари много и трудно работала и даже в городе оставалась неуклюжим, но чистым и близким к земле существом. "Неуклюжее, но чистое существо" должно было присутствовать на сцене всего двадцать минут из тех двух часов, что шел спектакль. Однако, к работе над ролью я отнеслась весьма серьезно. И Мопассана перечитала, и Бальзака, и даже Достоевского. В картинную галерею, правда, не пошла, ограничившись просмотром цветных каталогов в зале искусств городской библиотеки. Листала альбомы Репина, Ярошенко, Делакруа. Прикрыв глаза, запоминала позы крестьянок и работниц, а также выражения их лиц и пластику рук. И, естественно, я смотрела Ван Гога толстую-претолстую книжку с автопортретом в шляпе на обложке...
Толкая стеклянные двери Михайловской городской библиотеки, я думала только о том, чтобы не опозориться и не начать искать в каталоге не на ту букву: на "Г" вместо "В" или наоборот. Я не была точно уверена в том, что первая часть фамилии "Ван" - это, действительно, часть фамилии, а не какая-нибудь голландская национальная приставка. Но зато была уверена в другом...
- Вот, пожалуйста! - сказала доброжелательная молодая библиотекарша, протягивая мне стопку из трех книг и с некоторым удивлением косясь на мои развеселые лосины. - Все, что у нас есть. Можно, конечно, ещё посмотреть в подвале...
- Нет-нет, спасибо! - я поспешно плюхнулась за первый же стол, спрятав ноги как можно дальше. - Я пока эти альбомы посмотрю.
И посмотрела. И почти сразу же нашла то, что искала. Естественно, "Подсолнухи", свешивающиеся из высокой вазы, но, кроме этого - ещё "Автопортрет с перевязанным ухом" - картину, которую так же, как и подсолнухи, наверное, знают все. Зеленые, настороженные глаза, рыжая борода, шапка, надвинутая на глаза, белый бинт, обхватывающий голову, и трубка!.. Этот автопортрет так поразил меня в свое время, что я даже не поленилась залезть в сопроводительный текст и к моим "попсовым" познаниям о том, что был такой художник Ван Гог, который сошел с ума и бритвой отрезал себе ухо, прибавила ещё сведения о том, как он дружил с Гогеном и как работал во время лечения в психиатрической больнице. "Автопортрет с перевязанным ухом", иначе именуемый "Автопортрет с трубкой"... Бинт и трубка рядом с телом убитой в подъезде женщины... "Подсолнухи"... Семечки, которыми был посыпан зарезанный врач-гинеколог...
Страницы альбома были толстыми, скользкими и разлеплялись плохо, однако, слюнявить палец было стыдно. Сначала я злилась и кусала губы, но, поймав на себе удивленный взгляд библиотекарши, снова принялась изображать интеллигентную и воспитанную ценительницу живописи.
"Скорбь"... "Портрет папаши Танги"... Еще одни "Подсолнухи"... Самое ужасное, что я до конца не знала, что же ищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100