Какое там! Во мне началось какое-то круженье, вроде вихря, что гонит по дороге всего понемногу: и шерсти комок, и лоскутки, и былинки, и шляпу, если не удержал ее рукой. Трудно стало мне. Невзирая на виселицу, что надо мной все еще маячила недвижной тенью, это ее новое обращение со мной что-то во мне пробудило. Я не перестаю думать, что она вот тут, рядом. Лихость какую-то, отчаянность — вот что испытываю я сейчас. Разве это христианские чувства?
А прежде? Прежде меня от этого оскорбленная гордость спасала, защитная корка вражды. Теперь она пробила ее своими словечками и поступками, и дошел я в мыслях до того, что пожалел, зачем я не лорд, не эсквайр… тьфу!
Она снова:
— Бэк, пожалуйста, не надо больше сердиться. Я боюсь. Ну, будьте опять простым и милым!
Что ты скажешь? Опять на меня нашло круженье то самое. Какая-то сила сдвинула с места. Я сел к ней близко, плечом к плечу, и лучше от этого не стало: все во мне как-то замлело. Глядь — что же это? Звезды спустились к самым ветвям, сели на них и светят так, что глазам больно. А кругом-то по лесу целое лунное озеро разливается: и блестит, и пар, и сверканье какое-то. Смотрю — над нами дрозд-пересмешник проснулся. Затрепыхался вдруг и внятно так, подлец, говорит на своем, на птичьем языке: «Чилдрен! Чилдрен! — Дети! Дети!» Да как захохочет! Ей-богу, это он над нами!
Начиналось утро. Поднял я глаза: крона сосен и дубов заалела, вот-вот в вышине послышатся звуки труб — готовится парадное восхождение светила. От земли поднялась пелена, новый, рассеянный свет — не лунный, а иной — постепенно и ровно усиливался всюду, как бы спускаясь с неба, и все собой заполнил. Сбоку мне виден профиль Алисы со строгим и покорным выражением, ресницы вздрагивают, как пламя свечи. Что с нами происходит? Пружина, что ли, звенит у меня в теле? И сна — ни в одном глазу!
Берет она мою руку, тихонько приближает к своему лицу. Глаза ее полузакрыты, и медленным, тихим голосом она произносит слова, полные ужасного соблазна:
— Я люблю вас, праведный Бэк Хаммаршельд… Нет, я ненавижу тебя, бестолковый, мнительный, самолюбивый мальчишка! Когда я тебя изводила и донимала, неужто ты не видел, что просто не могу оставить тебя в покое? Знай, такого обращения с собой я больше не потерплю!
Ужасно, но истинно: я обнимаю ее левой рукой, и голова ее у меня на груди. У меня только вырвалось:
— Овечка ты моя…
И потонул я тут в ее глазах так, что от меня ничего не осталось, даже пузырей. Пропади оно, вечное спасенье! Да за такое можно и в ад пойти припеваючи! Представьте себе, с меня точно содрали кожу, и каждое прикосновение заставляло меня отзываться, как струну. Мир резко приблизился к глазам: с невыносимой отчетливостью я видел на древесной ветке красноватую сыпь, видел зацепившиеся за неровности коры рыжеватые волоски какого-то зверя и, наконец, гусеницу с красными ворсистыми волдырями… Скажи, ведь тоже чувствует и живет! Каким глухим, отгороженным от всего мира я был недавно!
А она говорила и говорила. Объясняла мне, какой я был «страшный, черствый, гордящийся своей деревянной оболочкой пуританин», Брат-Хвали-Бога, и какие усилия она, Алиса, прилагала, чтобы отомкнуть запертого во мне человека.
— Я помогу тебе! — восторженно вещала она. — Ты будешь учиться: Питер мне говорил, в Кембридже открыли колледж. Ты станешь образованным человеком, в поселке когда-нибудь повесят памятную доску с твоим именем. Зови меня своей Ли! Никаких леди! В этой неустроенной стране титулы — просто погремушки на колпаке дурака; важны только крепкие руки, отвага и ясная голова — то, что у тебя в избытке. Мы расчистим участок, построим дом…
Она говорила долго. Я все слушал внимательно. То убивалась, что она, белоручка, не может быть хорошей женой, то беспокоилась, смогу ли я ее вечно любить… много всего она тут наговорила. Как-то сразу мы оба заснули, прижавшись друг к другу.
Глава XII
Мудрость состоит в том, чтобы упорно не делать того, чего не хочется. И при этом изящно уклоняться от неприятностей.
Изречения Питера Джойса
Прескверное настало пробуждение. Из райской кущи снов — в раскаленное горнило действительности.
Американские северные леса лишены подлеска, ветви начинаются высоко от земли, поэтому в утренней сизой дымке видно далеко, что делается в лесу. Я очнулся от какого-то странного бреда, прислушался, как гудят лягухи на болоте, как жалуется козодой, и вижу: меж стволами буков, хемлока, сосен, можжевельника вскачь несутся олени. Их много, бегут они панически, высоко подпрыгивая… Что-то не понравилось мне это бегство. Голова Алисы лежала у меня на плече, ее руки обвивали мою шею. Я осторожно освободился, и она не проснулась. Взял ружье, подсыпал на полку пороха. Бегство, прыжки и треск продолжались; пожалуй, минуты за две промчалось все стадо, голов сто, и настала подозрительная тишина. Похоже, их кто-то гнал. Кто же?
Оглядываясь, заметил я это чудовище. Оно двигалось большими прыжками: прыгнет, пригнется к земле и замрет, так что я мог рассмотреть его в полное свое удовольствие. Цвету оно было зеленовато-серого, с оранжевыми и бурыми подпалинами по всему телу, и во всем облике — никакого обаяния. Голова тигра, морда заостренная, как у кошки, да еще представительные бакенбарды и стоячие уши. Красотка эта явно охотилась за оленями, но увидела нас, и планы ее изменились: очевидно, мы показались ей повкуснее. Повернулась — и шасть в нашу сторону! Прыгнула, приникла к земле и ползет, и уши наставила самым наглым образом, а глаза — два круглых желтых огня!
Я потянулся за головешкой — что ты скажешь: сучья в костре выгорели дотла, и взять в руку нечего! Эта тварь все подползает, на ушах кисточки от жадности трясутся, и глаза — пустые, желтые — уставила прямо на меня, точно прикидывает, сколько из меня выйдет жаркого. Дал я из ружья прямо между этих дьявольских глаз. Предсмертный прыжок она сделала великолепный, ее визг и гром ружья слились в одно — и вот она уже бьется на земле в судорогах, роет лапами землю. Бедная моя Алиса вскочила, вскрикнула, в ужасе схватилась за меня.
— Ничего, — говорю, — это просто большая кошка, рысью называется.
Кошечка была длиной в добрый ярд, а вид ее когтей и медведя заставил бы сконфузиться, так что я немало гордился. Вознамерился было содрать с нее шкуру, но Алиса отчаянно этому воспротивилась: уйдем да уйдем отсюда, здесь страшно. Мы быстро собрались в путь и пошли. Однако ушли недалеко.
— Алиса, родная, — говорю я, — дело неладно. Слышишь шум?
— Да, милый, — говорит она. — Какой странный… Что это шумит, как ты думаешь?
— Хотелось бы, чтоб это шумел не океан, — отвечаю я, а сам уже по запаху ветра чувствую: он. Мы заблудились, и немудрено: вместо того чтобы наметить ночью путь по звездам на запад, мы ссорились и мирились, и вот вам результат:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
А прежде? Прежде меня от этого оскорбленная гордость спасала, защитная корка вражды. Теперь она пробила ее своими словечками и поступками, и дошел я в мыслях до того, что пожалел, зачем я не лорд, не эсквайр… тьфу!
Она снова:
— Бэк, пожалуйста, не надо больше сердиться. Я боюсь. Ну, будьте опять простым и милым!
Что ты скажешь? Опять на меня нашло круженье то самое. Какая-то сила сдвинула с места. Я сел к ней близко, плечом к плечу, и лучше от этого не стало: все во мне как-то замлело. Глядь — что же это? Звезды спустились к самым ветвям, сели на них и светят так, что глазам больно. А кругом-то по лесу целое лунное озеро разливается: и блестит, и пар, и сверканье какое-то. Смотрю — над нами дрозд-пересмешник проснулся. Затрепыхался вдруг и внятно так, подлец, говорит на своем, на птичьем языке: «Чилдрен! Чилдрен! — Дети! Дети!» Да как захохочет! Ей-богу, это он над нами!
Начиналось утро. Поднял я глаза: крона сосен и дубов заалела, вот-вот в вышине послышатся звуки труб — готовится парадное восхождение светила. От земли поднялась пелена, новый, рассеянный свет — не лунный, а иной — постепенно и ровно усиливался всюду, как бы спускаясь с неба, и все собой заполнил. Сбоку мне виден профиль Алисы со строгим и покорным выражением, ресницы вздрагивают, как пламя свечи. Что с нами происходит? Пружина, что ли, звенит у меня в теле? И сна — ни в одном глазу!
Берет она мою руку, тихонько приближает к своему лицу. Глаза ее полузакрыты, и медленным, тихим голосом она произносит слова, полные ужасного соблазна:
— Я люблю вас, праведный Бэк Хаммаршельд… Нет, я ненавижу тебя, бестолковый, мнительный, самолюбивый мальчишка! Когда я тебя изводила и донимала, неужто ты не видел, что просто не могу оставить тебя в покое? Знай, такого обращения с собой я больше не потерплю!
Ужасно, но истинно: я обнимаю ее левой рукой, и голова ее у меня на груди. У меня только вырвалось:
— Овечка ты моя…
И потонул я тут в ее глазах так, что от меня ничего не осталось, даже пузырей. Пропади оно, вечное спасенье! Да за такое можно и в ад пойти припеваючи! Представьте себе, с меня точно содрали кожу, и каждое прикосновение заставляло меня отзываться, как струну. Мир резко приблизился к глазам: с невыносимой отчетливостью я видел на древесной ветке красноватую сыпь, видел зацепившиеся за неровности коры рыжеватые волоски какого-то зверя и, наконец, гусеницу с красными ворсистыми волдырями… Скажи, ведь тоже чувствует и живет! Каким глухим, отгороженным от всего мира я был недавно!
А она говорила и говорила. Объясняла мне, какой я был «страшный, черствый, гордящийся своей деревянной оболочкой пуританин», Брат-Хвали-Бога, и какие усилия она, Алиса, прилагала, чтобы отомкнуть запертого во мне человека.
— Я помогу тебе! — восторженно вещала она. — Ты будешь учиться: Питер мне говорил, в Кембридже открыли колледж. Ты станешь образованным человеком, в поселке когда-нибудь повесят памятную доску с твоим именем. Зови меня своей Ли! Никаких леди! В этой неустроенной стране титулы — просто погремушки на колпаке дурака; важны только крепкие руки, отвага и ясная голова — то, что у тебя в избытке. Мы расчистим участок, построим дом…
Она говорила долго. Я все слушал внимательно. То убивалась, что она, белоручка, не может быть хорошей женой, то беспокоилась, смогу ли я ее вечно любить… много всего она тут наговорила. Как-то сразу мы оба заснули, прижавшись друг к другу.
Глава XII
Мудрость состоит в том, чтобы упорно не делать того, чего не хочется. И при этом изящно уклоняться от неприятностей.
Изречения Питера Джойса
Прескверное настало пробуждение. Из райской кущи снов — в раскаленное горнило действительности.
Американские северные леса лишены подлеска, ветви начинаются высоко от земли, поэтому в утренней сизой дымке видно далеко, что делается в лесу. Я очнулся от какого-то странного бреда, прислушался, как гудят лягухи на болоте, как жалуется козодой, и вижу: меж стволами буков, хемлока, сосен, можжевельника вскачь несутся олени. Их много, бегут они панически, высоко подпрыгивая… Что-то не понравилось мне это бегство. Голова Алисы лежала у меня на плече, ее руки обвивали мою шею. Я осторожно освободился, и она не проснулась. Взял ружье, подсыпал на полку пороха. Бегство, прыжки и треск продолжались; пожалуй, минуты за две промчалось все стадо, голов сто, и настала подозрительная тишина. Похоже, их кто-то гнал. Кто же?
Оглядываясь, заметил я это чудовище. Оно двигалось большими прыжками: прыгнет, пригнется к земле и замрет, так что я мог рассмотреть его в полное свое удовольствие. Цвету оно было зеленовато-серого, с оранжевыми и бурыми подпалинами по всему телу, и во всем облике — никакого обаяния. Голова тигра, морда заостренная, как у кошки, да еще представительные бакенбарды и стоячие уши. Красотка эта явно охотилась за оленями, но увидела нас, и планы ее изменились: очевидно, мы показались ей повкуснее. Повернулась — и шасть в нашу сторону! Прыгнула, приникла к земле и ползет, и уши наставила самым наглым образом, а глаза — два круглых желтых огня!
Я потянулся за головешкой — что ты скажешь: сучья в костре выгорели дотла, и взять в руку нечего! Эта тварь все подползает, на ушах кисточки от жадности трясутся, и глаза — пустые, желтые — уставила прямо на меня, точно прикидывает, сколько из меня выйдет жаркого. Дал я из ружья прямо между этих дьявольских глаз. Предсмертный прыжок она сделала великолепный, ее визг и гром ружья слились в одно — и вот она уже бьется на земле в судорогах, роет лапами землю. Бедная моя Алиса вскочила, вскрикнула, в ужасе схватилась за меня.
— Ничего, — говорю, — это просто большая кошка, рысью называется.
Кошечка была длиной в добрый ярд, а вид ее когтей и медведя заставил бы сконфузиться, так что я немало гордился. Вознамерился было содрать с нее шкуру, но Алиса отчаянно этому воспротивилась: уйдем да уйдем отсюда, здесь страшно. Мы быстро собрались в путь и пошли. Однако ушли недалеко.
— Алиса, родная, — говорю я, — дело неладно. Слышишь шум?
— Да, милый, — говорит она. — Какой странный… Что это шумит, как ты думаешь?
— Хотелось бы, чтоб это шумел не океан, — отвечаю я, а сам уже по запаху ветра чувствую: он. Мы заблудились, и немудрено: вместо того чтобы наметить ночью путь по звездам на запад, мы ссорились и мирились, и вот вам результат:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71