Почему именно за такую сумму и сколько она означает в переводе с древнееврейского на фунты, шиллинги и пенсы, никто не знал, однако «десять сиклей» упоминали стар и млад. К нам с утра до вечера являлись посетители, и я должен был выслушивать: «Приуготовься, отрок, со смирением встретить приговор божий… «
Зашел однажды и Боб ле Мерсер. Долго мял в руках шапку и молчал. Когда все посетители вышли, сказал:
— Мистрис — женщина справедливой души. Коли что, смотри, парень, в нашу сторону: у коттеджеров в руках будут колья и ружья!
Ясней никто не высказался. Но самое важное я услыхал от Питера, когда меня вытребовали в контору помогать в разборе документов переселенцев и прошений «главному судье». Патридж за чем-то вышел, и Питер шепнул мне, что все возможное сделано мистером Уорсингтоном и им, Питером Джойсом. В Плимуте бабке грозила тюрьма и кое-что похуже — здесь будут свои присяжные. Оба каноника пошли на это, но держись: они потребуют свою мзду.
— Денежек, что ли? — оживился я. — Так мы со всей…
— Нет, не денег.
С тех пор я все думал и думал. Как же так, и деньги не могут вызволить из беды? Уж я-то хорошо знал, с какой неохотой арестовал Патридж мою бабку: как он сможет после этого на ней жениться? Сэр Уильям, комиссар палаты прошений, тоже вроде бы не хотел ей зла. Питер и этот агент сделали все, что могли. Почему же все они, и даже золото, оказались бессильны против двух попов?
Единственное лекарство от этих мыслей находилось у меня в доме, в особом месте. Вздохнув, я вставал и плелся с пчельника домой — испробовать его в тысячный раз.
Под занавеской на каменной полке стояла всякая суетная роскошь: чашка с блюдцем из Вест-Индии, три морских раковины, соусник и чайник из литого серебра и маленькое зеркальце в оправе неизвестного дерева. Я не видал, чтоб бабка когда-нибудь смотрелась в зеркало; она и всем остальным-то считала за грех любоваться — вот зачем занавеска. А посредине полки стояло большое блюдо. Края его сверкали ослепительно белой глазурью, середина же была расписана яркими смеющимися красками. Какая бы непогодь ни хмурилась на дворе, на блюде вечно сияло солнце и по голубому небу плыли румяные облака.
Но главное место на нем занимал лес. Леса у нас нет, он представлялся мне вместилищем всевозможных чудес. А этот был так густ, что образовал сплошной шатер. В нем, отчетливо прорисованные, порхали не похожие на наших птицы, суетились веселые зайцы, пламенел лисий хвост, высовывалась оленья головка на девичьей шее.
Еще прекрасней было то, что вплотную к лесу подступало нестерпимо-синее море. Пожалуй, его цвет был слишком густ для обыкновенной морской воды, да и волны подступали к берегу в чересчур идеальном порядке, с правильно расчесанными крутыми завитками пены, — зато это море было куда представительней, благородней настоящего! Волны его аккуратно разрезала лодка, в которой чудом умещалось пятеро мужчин с перьями на головах.
Чем эта картина меня утешала? Я же понимал, что там ненастоящее. Но нагляжусь — и поверю, что сам когда-нибудь стану веселым и праздничным, как это море, как перья у дикарей…
— Можно взглянуть на мастера? — услышал я за спиной.
Это вошел Питер. Снял с полки и повернул мою мечту кверху донцем. Стер с него паутину — обнаружилась мелкая надпись.
— «Работа мастера Петера ван Клингхорна», — перевел он с голландского. — У вас был родственник из Фландрии?
— Нет, мы все англичане. Двоюродный дед — вот тот, правда, эмигрировал в Голландию при Марии Кровавой .
Питер водрузил блюдо на место, сел, обхватив колени длинными руками. Вонзил в меня проникающий в душу взгляд.
— Это и есть твоя мечта? А если ее можно осуществить?
— Бросьте!
— Я даже знаю, где это место. Это Виргиния, в Америке. Я там побывал и скоро поеду вновь. А что тут особенного? Я был в Голландии, в Испании, Франции, Венгрии, Богемии, Татарии. Был и в Америке. Сейчас мне тридцать восемь — да, лет пятнадцать назад.
— Значит, вы моложе моей бабки?
— И кроме того, постарше ее на одно столетие.
Он встал и начал ходить взад и вперед — странный человек! Глаза у него блестели, и когда он говорил, руки ни минуты не оставались в покое и на лице работал, отражая сказанное, каждый мускул.
— Человек не должен жить в тени, если он знает, что где-то есть солнечная сторона. Человека надо время от времени пересаживать на другую грядку, показывать, что мир широк, — тогда он избавится от свирепой веры в костры для ведьм, от ухмыляющегося презрения ко всему, во что нельзя запустить грубую пятерню… Сбрось с себя ветхий Стонхилл, дружище, — я сделал это как раз в твоем возрасте и не жалею!
Если слова — волны, то меня швыряло ими, как маленькую шхуну. Я не находил ответа, быть может потому, что часть меня самого, какой-то кусочек во мне тоже со мной заспорил.
— Последнее слово к тебе, Бэк, — помолчав, сказал Питер. — Мужественно прими эту весть: обвинителем на суде будет этот страшный архидиакон Брикльсворт.
Глава VIII
Богиня правосудия всегда с весами и повязкой на глазах. Ее спросили зачем повязка. «Не желаю видеть, — сердито сказала богиня, — что вытворяют с весами мои служители».
Изречения Питера Джойса
До суда прошла еще томительная неделя: ждали нарочного из Плимута с разрешением от помощника шерифа вести процесс в Стонхилле.
Судить должен был сарджент Уильям Беннингтон, комиссар палаты прошений. Когда я смотрел на его хорошо выпеченное лицо с румяной ямочкой на подбородке, мне казалось, что дело кончится всего-навсего штрафом в пользу церкви. А тут еще он распорядился наконец выпустить м-с Гэмидж до суда под залог в десять фунтов стерлингов .
Думаете, пережитое изменило бабкин характер? Да ничуть. «Пусть Геркулес весь мир разнес, но кот мяучит и гуляет пес». Ступив на свой порог, мистрис Гэмидж не произнесла никаких прочувствованных слов, лишь с отвращением повела носом: грязища! Переоделась, напялила передник, перчатки — и пошло:
— Иеремия Кэпл, умой свой нечестивый лик после пьянства и на коленях моли господа о прощении! Кто вечно думает о колдовстве, Анна Гауэн, у того на кастрюлях нагар в палец толщиной. Песку! Тряпок! Бэк, что стоишь разиня рот? Смажь петлю калитки жиром…
Так прошла неделя. И настал судный день.
Лишившись своей воли, точно околдованные волшебником Мерлином, с жутким интересом следили мы с бабкой за всеми перипетиями публично свершаемого над нами мучительства.
Нам запомнилось все: тяжелое дыхание зрителей в битком набитом главном холле усадьбы Соулбридж; за его окнами — мальчишки, гроздьями повисшие на деревьях парка; пот на осовелых лицах двенадцати присяжных — наших местных иоменов. И особенно — голос судьи. Уж не тот громкий и благодушный, который я слышал прежде, а тягучий, с какой-то надменно-бесстрастной интонацией:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Зашел однажды и Боб ле Мерсер. Долго мял в руках шапку и молчал. Когда все посетители вышли, сказал:
— Мистрис — женщина справедливой души. Коли что, смотри, парень, в нашу сторону: у коттеджеров в руках будут колья и ружья!
Ясней никто не высказался. Но самое важное я услыхал от Питера, когда меня вытребовали в контору помогать в разборе документов переселенцев и прошений «главному судье». Патридж за чем-то вышел, и Питер шепнул мне, что все возможное сделано мистером Уорсингтоном и им, Питером Джойсом. В Плимуте бабке грозила тюрьма и кое-что похуже — здесь будут свои присяжные. Оба каноника пошли на это, но держись: они потребуют свою мзду.
— Денежек, что ли? — оживился я. — Так мы со всей…
— Нет, не денег.
С тех пор я все думал и думал. Как же так, и деньги не могут вызволить из беды? Уж я-то хорошо знал, с какой неохотой арестовал Патридж мою бабку: как он сможет после этого на ней жениться? Сэр Уильям, комиссар палаты прошений, тоже вроде бы не хотел ей зла. Питер и этот агент сделали все, что могли. Почему же все они, и даже золото, оказались бессильны против двух попов?
Единственное лекарство от этих мыслей находилось у меня в доме, в особом месте. Вздохнув, я вставал и плелся с пчельника домой — испробовать его в тысячный раз.
Под занавеской на каменной полке стояла всякая суетная роскошь: чашка с блюдцем из Вест-Индии, три морских раковины, соусник и чайник из литого серебра и маленькое зеркальце в оправе неизвестного дерева. Я не видал, чтоб бабка когда-нибудь смотрелась в зеркало; она и всем остальным-то считала за грех любоваться — вот зачем занавеска. А посредине полки стояло большое блюдо. Края его сверкали ослепительно белой глазурью, середина же была расписана яркими смеющимися красками. Какая бы непогодь ни хмурилась на дворе, на блюде вечно сияло солнце и по голубому небу плыли румяные облака.
Но главное место на нем занимал лес. Леса у нас нет, он представлялся мне вместилищем всевозможных чудес. А этот был так густ, что образовал сплошной шатер. В нем, отчетливо прорисованные, порхали не похожие на наших птицы, суетились веселые зайцы, пламенел лисий хвост, высовывалась оленья головка на девичьей шее.
Еще прекрасней было то, что вплотную к лесу подступало нестерпимо-синее море. Пожалуй, его цвет был слишком густ для обыкновенной морской воды, да и волны подступали к берегу в чересчур идеальном порядке, с правильно расчесанными крутыми завитками пены, — зато это море было куда представительней, благородней настоящего! Волны его аккуратно разрезала лодка, в которой чудом умещалось пятеро мужчин с перьями на головах.
Чем эта картина меня утешала? Я же понимал, что там ненастоящее. Но нагляжусь — и поверю, что сам когда-нибудь стану веселым и праздничным, как это море, как перья у дикарей…
— Можно взглянуть на мастера? — услышал я за спиной.
Это вошел Питер. Снял с полки и повернул мою мечту кверху донцем. Стер с него паутину — обнаружилась мелкая надпись.
— «Работа мастера Петера ван Клингхорна», — перевел он с голландского. — У вас был родственник из Фландрии?
— Нет, мы все англичане. Двоюродный дед — вот тот, правда, эмигрировал в Голландию при Марии Кровавой .
Питер водрузил блюдо на место, сел, обхватив колени длинными руками. Вонзил в меня проникающий в душу взгляд.
— Это и есть твоя мечта? А если ее можно осуществить?
— Бросьте!
— Я даже знаю, где это место. Это Виргиния, в Америке. Я там побывал и скоро поеду вновь. А что тут особенного? Я был в Голландии, в Испании, Франции, Венгрии, Богемии, Татарии. Был и в Америке. Сейчас мне тридцать восемь — да, лет пятнадцать назад.
— Значит, вы моложе моей бабки?
— И кроме того, постарше ее на одно столетие.
Он встал и начал ходить взад и вперед — странный человек! Глаза у него блестели, и когда он говорил, руки ни минуты не оставались в покое и на лице работал, отражая сказанное, каждый мускул.
— Человек не должен жить в тени, если он знает, что где-то есть солнечная сторона. Человека надо время от времени пересаживать на другую грядку, показывать, что мир широк, — тогда он избавится от свирепой веры в костры для ведьм, от ухмыляющегося презрения ко всему, во что нельзя запустить грубую пятерню… Сбрось с себя ветхий Стонхилл, дружище, — я сделал это как раз в твоем возрасте и не жалею!
Если слова — волны, то меня швыряло ими, как маленькую шхуну. Я не находил ответа, быть может потому, что часть меня самого, какой-то кусочек во мне тоже со мной заспорил.
— Последнее слово к тебе, Бэк, — помолчав, сказал Питер. — Мужественно прими эту весть: обвинителем на суде будет этот страшный архидиакон Брикльсворт.
Глава VIII
Богиня правосудия всегда с весами и повязкой на глазах. Ее спросили зачем повязка. «Не желаю видеть, — сердито сказала богиня, — что вытворяют с весами мои служители».
Изречения Питера Джойса
До суда прошла еще томительная неделя: ждали нарочного из Плимута с разрешением от помощника шерифа вести процесс в Стонхилле.
Судить должен был сарджент Уильям Беннингтон, комиссар палаты прошений. Когда я смотрел на его хорошо выпеченное лицо с румяной ямочкой на подбородке, мне казалось, что дело кончится всего-навсего штрафом в пользу церкви. А тут еще он распорядился наконец выпустить м-с Гэмидж до суда под залог в десять фунтов стерлингов .
Думаете, пережитое изменило бабкин характер? Да ничуть. «Пусть Геркулес весь мир разнес, но кот мяучит и гуляет пес». Ступив на свой порог, мистрис Гэмидж не произнесла никаких прочувствованных слов, лишь с отвращением повела носом: грязища! Переоделась, напялила передник, перчатки — и пошло:
— Иеремия Кэпл, умой свой нечестивый лик после пьянства и на коленях моли господа о прощении! Кто вечно думает о колдовстве, Анна Гауэн, у того на кастрюлях нагар в палец толщиной. Песку! Тряпок! Бэк, что стоишь разиня рот? Смажь петлю калитки жиром…
Так прошла неделя. И настал судный день.
Лишившись своей воли, точно околдованные волшебником Мерлином, с жутким интересом следили мы с бабкой за всеми перипетиями публично свершаемого над нами мучительства.
Нам запомнилось все: тяжелое дыхание зрителей в битком набитом главном холле усадьбы Соулбридж; за его окнами — мальчишки, гроздьями повисшие на деревьях парка; пот на осовелых лицах двенадцати присяжных — наших местных иоменов. И особенно — голос судьи. Уж не тот громкий и благодушный, который я слышал прежде, а тягучий, с какой-то надменно-бесстрастной интонацией:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71