Оказалось, что он возвращается из командировки и даже едет в этом же третьем вагоне.
Обменявшись рукопожатием с майором, толстяк повернулся к Тане и с неожиданным проворством подмигнул заплывшим глазком.
— Как самочувствие, девушка?
Таня очень удивилась про себя странному обращению, но не подала виду.
— Хорошо, спасибо, — вежливо ответила она. — А как ваше?
— Ну, мое всегда — на большой! А вы, значит, уже вошли в норму? Вот это правильно, это по-пионерски!
Подмигнув еще раз, толстяк достал из кармана завернутого в серебряную бумажку зайца.
— Премия за высокие показатели, — пояснил он, ставя зайца на столик.
— Ой какой симпати-и-ичный… — восхищенно протянула Таня. — Его просто жалко есть, правда! Спасибо…
— Кушайте на здоровье, девушка, только зубки берегите. Александр Семеныч, я, собственно, по вашу душу… — Петр Прокофьич заговорщицки понизил голос до сиплого шепота. — В моем купе, понимаете ли, составилась пулечка, и для полного кворума не хватает только вас. Как вы насчет того, чтобы провернуть это дело? Этак, знаете ли, без волокиты, большевистскими темпами, а?
Приглашение пришлось кстати, — честно говоря, майор уже не знал, о чем еще можно поговорить с Татьяной. Карты так карты, за неимением лучшего.
— Это можно, отчего же не провернуть. Татьяна, ты не возражаешь, если я тебя оставлю на часок в одиночестве? Наш разговор мы продолжим позже. Ты не боишься одна?
— Что ты, Дядясаша!
— Ну, отлично. Вот этой кнопкой вызовешь проводника, если тебе что-нибудь понадобится…
Несмотря на большевистские темпы, пулька в купе Петра Прокофьича продолжалась и после обеда, до самого вечера. За ужином в вагоне-ресторане Таня сидела совсем сонная, поминутно роняя вилку. Когда какой-то военный в высоком звании прошел мимо них, небрежно ответив на майорское приветствие, она почувствовала обиду за своего Дядюсашу и оживилась.
— Он главнее тебя, да? — спросила она, проводив обидчика укоризненным взглядом.
— Кто именно? — не понял майор.
— Ну, вот этот, что прошел…
— А, ну разумеется. Ты же видела, он носит в петлицах ромб, а я — две шпалы, следовательно, он старший по званию. Погоди-ка, у тебя с мясом ничего не получается, дай я тебе порежу на кусочки…
— Нож очень тупой, Дядясаша. А мне нельзя пива?
— Нет, девочки пива не пьют. Взять тебе ситро?
— Угу. А мальчишкам пиво можно?
— Несколько постарше… Девушка, будьте добры бутылочку ситро…
— Нету ситра, — равнодушно бросила официантка.
Майор обескураженно посмотрел на племянницу.
— Плохо дело, Татьяна. Очень хочется пить?
— Нет, Дядясаша. Мне очень спать хочется. Дядясаша, а почему тебе не дали ромба?
— Такой уж, брат, у меня характер.
— Плохой?
— Видно, плохой.
— Значит, ты пошел в меня, — подумав, сказала Таня. — Анна-Сойна говорит, что у меня характер шкодливый, правда.
Майор поперхнулся пивом, плечи его задрожали от смеха. Таня вздохнула и озабоченно сморщила нос.
— Дядясаша, я тебе еще не сказала… мне годовую по поведению чуть не снизили на «посредственно». Это потому, что мы с мальчишками стреляли на уроке такими бумажками, знаешь, такими сложенными, вот так. — Таня выставила рогаткой два пальца левой руки и правой натянула воображаемую резинку. — И я попала в учителя…
— Это, брат, плохо.
— Конечно, — опять вздохнула Таня.
Провожая племянницу обратно в купе, майор вел ее, обняв за плечи, — она уже совсем засыпала. Впрочем, в тускло освещенном тамбуре Таню отрезвили грохот и ледяной сквозняк из неплотно сомкнутых гармошек перехода. Прежде чем ступить на покрытые вафельной насечкой, с лязгом ворочающиеся под ногами железные плиты, она с беспокойством глянула на дядьку, снизу вверх, и прижалась к его руке.
— Смелее, Татьяна, — подбодрил майор, — держись за меня и не бойся… да ты, брат, трусиха, оказывается, изрядная…
Доверчивое движение девочки его растрогало. «Старый ты пень, — обругал он себя, вспомнив свои утренние сомнения, — костяная нога и есть, ничего другого про тебя не скажешь…»
— Хочешь спать? — спросил он, открывая дверь купе. — Впрочем, скоро мы приезжаем, пожалуй, уже нет смысла…
— Нет, у меня уже весь сон прошел, — бодрым голоском ответила племянница и зевнула. — Я лучше немножко посмотрю журналы…
— Ну отлично. Я пойду покурю пока.
Он выкурил Две папиросы, прошелся по коридору, поигрывая сцепленными за спиной пальцами. Потом выглянувший из купе Петр Прокофьич снова затащил его к себе, затеяв долгий разговор о событиях в Испании. Когда майор вернулся к племяннице, та уже мирно спала, свернувшись калачиком. Возле ее носа, на открытой странице журнала, лежал шоколадный заяц с откушенным хвостом.
Огибая аэродром, поезд описывал широкую дугу, и в залитом дождем окне плыла, ширясь, мерцающая россыпь огней Энска. Майор снял чемоданы с багажной полки, собрал журналы, аккуратно завернул в серебряную бумажку бесхвостого зайца. Покончив со сборами, он долго стоял над племянницей, глядя на ее порозовевшую от сна щеку, освещенную теплым светом лампочки.
— Татьяна, — позвал он негромко, тронув ее за плечо. — Татьяна, вставай-ка, брат, подъезжаем…
С трудом приведя Таню в состояние относительного бодрствования, он подал ей пальтишко, неумелыми движениями помог завязать шарф и оделся сам, рассовав журналы по карманам плаща.
Замедляя ход, экспресс ворвался в лабиринт подъездных путей энского вокзала. Вагон мотало на громыхающих стрелках, за окном — уже неторопливо — пробегали красные и зеленые огни, ряды вагонов, водокачка, проплыла темная туша отдыхающего на запасном пути паровоза, возле которого делал что-то человек с дымно-красным факелом.
— Ну, вот мы и дома, — бодро сказал майор, когда мимо окна замелькали лица встречающих на ярко освещенном перроне.
Несмотря на поздний час, на привокзальной площади было еще людно. Шел дождь. В мокром асфальте отражались высокие молочные фонари и красные фонарики пробегающих машин. Коренастый боец в черном бушлате танкиста откозырял майору, пожал ему руку и, подмигнув Тане, забрал у носильщика чемоданы.
— Сюда, товарищ майор, пришлось в сторонке стать — хотел ближе, так не дали… здесь постовой сегодня такой вредный, нет спасения, я его давно знаю — еще до призыва, я в Заготзерне на полуторке работал — так он одной крови сколько мне спортил, это просто неимоверно сказать…
— Милиция знает, кому кровь портить, — проворчал майор, — ты, брат, лихач известный.
Они подошли к защитного цвета газику с поднятым брезентовым верхом. Боец поставил чемоданы и открыл заднюю дверцу.
— На попа их, Нефедов, вот так… ну, Татьяна, полезай-ка. Не мешают?
Захлопнув за племянницей дверцу, майор подергал ее и, подбирая полы плаща, полез на переднее сиденье, — машина скрипнула и накренилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Обменявшись рукопожатием с майором, толстяк повернулся к Тане и с неожиданным проворством подмигнул заплывшим глазком.
— Как самочувствие, девушка?
Таня очень удивилась про себя странному обращению, но не подала виду.
— Хорошо, спасибо, — вежливо ответила она. — А как ваше?
— Ну, мое всегда — на большой! А вы, значит, уже вошли в норму? Вот это правильно, это по-пионерски!
Подмигнув еще раз, толстяк достал из кармана завернутого в серебряную бумажку зайца.
— Премия за высокие показатели, — пояснил он, ставя зайца на столик.
— Ой какой симпати-и-ичный… — восхищенно протянула Таня. — Его просто жалко есть, правда! Спасибо…
— Кушайте на здоровье, девушка, только зубки берегите. Александр Семеныч, я, собственно, по вашу душу… — Петр Прокофьич заговорщицки понизил голос до сиплого шепота. — В моем купе, понимаете ли, составилась пулечка, и для полного кворума не хватает только вас. Как вы насчет того, чтобы провернуть это дело? Этак, знаете ли, без волокиты, большевистскими темпами, а?
Приглашение пришлось кстати, — честно говоря, майор уже не знал, о чем еще можно поговорить с Татьяной. Карты так карты, за неимением лучшего.
— Это можно, отчего же не провернуть. Татьяна, ты не возражаешь, если я тебя оставлю на часок в одиночестве? Наш разговор мы продолжим позже. Ты не боишься одна?
— Что ты, Дядясаша!
— Ну, отлично. Вот этой кнопкой вызовешь проводника, если тебе что-нибудь понадобится…
Несмотря на большевистские темпы, пулька в купе Петра Прокофьича продолжалась и после обеда, до самого вечера. За ужином в вагоне-ресторане Таня сидела совсем сонная, поминутно роняя вилку. Когда какой-то военный в высоком звании прошел мимо них, небрежно ответив на майорское приветствие, она почувствовала обиду за своего Дядюсашу и оживилась.
— Он главнее тебя, да? — спросила она, проводив обидчика укоризненным взглядом.
— Кто именно? — не понял майор.
— Ну, вот этот, что прошел…
— А, ну разумеется. Ты же видела, он носит в петлицах ромб, а я — две шпалы, следовательно, он старший по званию. Погоди-ка, у тебя с мясом ничего не получается, дай я тебе порежу на кусочки…
— Нож очень тупой, Дядясаша. А мне нельзя пива?
— Нет, девочки пива не пьют. Взять тебе ситро?
— Угу. А мальчишкам пиво можно?
— Несколько постарше… Девушка, будьте добры бутылочку ситро…
— Нету ситра, — равнодушно бросила официантка.
Майор обескураженно посмотрел на племянницу.
— Плохо дело, Татьяна. Очень хочется пить?
— Нет, Дядясаша. Мне очень спать хочется. Дядясаша, а почему тебе не дали ромба?
— Такой уж, брат, у меня характер.
— Плохой?
— Видно, плохой.
— Значит, ты пошел в меня, — подумав, сказала Таня. — Анна-Сойна говорит, что у меня характер шкодливый, правда.
Майор поперхнулся пивом, плечи его задрожали от смеха. Таня вздохнула и озабоченно сморщила нос.
— Дядясаша, я тебе еще не сказала… мне годовую по поведению чуть не снизили на «посредственно». Это потому, что мы с мальчишками стреляли на уроке такими бумажками, знаешь, такими сложенными, вот так. — Таня выставила рогаткой два пальца левой руки и правой натянула воображаемую резинку. — И я попала в учителя…
— Это, брат, плохо.
— Конечно, — опять вздохнула Таня.
Провожая племянницу обратно в купе, майор вел ее, обняв за плечи, — она уже совсем засыпала. Впрочем, в тускло освещенном тамбуре Таню отрезвили грохот и ледяной сквозняк из неплотно сомкнутых гармошек перехода. Прежде чем ступить на покрытые вафельной насечкой, с лязгом ворочающиеся под ногами железные плиты, она с беспокойством глянула на дядьку, снизу вверх, и прижалась к его руке.
— Смелее, Татьяна, — подбодрил майор, — держись за меня и не бойся… да ты, брат, трусиха, оказывается, изрядная…
Доверчивое движение девочки его растрогало. «Старый ты пень, — обругал он себя, вспомнив свои утренние сомнения, — костяная нога и есть, ничего другого про тебя не скажешь…»
— Хочешь спать? — спросил он, открывая дверь купе. — Впрочем, скоро мы приезжаем, пожалуй, уже нет смысла…
— Нет, у меня уже весь сон прошел, — бодрым голоском ответила племянница и зевнула. — Я лучше немножко посмотрю журналы…
— Ну отлично. Я пойду покурю пока.
Он выкурил Две папиросы, прошелся по коридору, поигрывая сцепленными за спиной пальцами. Потом выглянувший из купе Петр Прокофьич снова затащил его к себе, затеяв долгий разговор о событиях в Испании. Когда майор вернулся к племяннице, та уже мирно спала, свернувшись калачиком. Возле ее носа, на открытой странице журнала, лежал шоколадный заяц с откушенным хвостом.
Огибая аэродром, поезд описывал широкую дугу, и в залитом дождем окне плыла, ширясь, мерцающая россыпь огней Энска. Майор снял чемоданы с багажной полки, собрал журналы, аккуратно завернул в серебряную бумажку бесхвостого зайца. Покончив со сборами, он долго стоял над племянницей, глядя на ее порозовевшую от сна щеку, освещенную теплым светом лампочки.
— Татьяна, — позвал он негромко, тронув ее за плечо. — Татьяна, вставай-ка, брат, подъезжаем…
С трудом приведя Таню в состояние относительного бодрствования, он подал ей пальтишко, неумелыми движениями помог завязать шарф и оделся сам, рассовав журналы по карманам плаща.
Замедляя ход, экспресс ворвался в лабиринт подъездных путей энского вокзала. Вагон мотало на громыхающих стрелках, за окном — уже неторопливо — пробегали красные и зеленые огни, ряды вагонов, водокачка, проплыла темная туша отдыхающего на запасном пути паровоза, возле которого делал что-то человек с дымно-красным факелом.
— Ну, вот мы и дома, — бодро сказал майор, когда мимо окна замелькали лица встречающих на ярко освещенном перроне.
Несмотря на поздний час, на привокзальной площади было еще людно. Шел дождь. В мокром асфальте отражались высокие молочные фонари и красные фонарики пробегающих машин. Коренастый боец в черном бушлате танкиста откозырял майору, пожал ему руку и, подмигнув Тане, забрал у носильщика чемоданы.
— Сюда, товарищ майор, пришлось в сторонке стать — хотел ближе, так не дали… здесь постовой сегодня такой вредный, нет спасения, я его давно знаю — еще до призыва, я в Заготзерне на полуторке работал — так он одной крови сколько мне спортил, это просто неимоверно сказать…
— Милиция знает, кому кровь портить, — проворчал майор, — ты, брат, лихач известный.
Они подошли к защитного цвета газику с поднятым брезентовым верхом. Боец поставил чемоданы и открыл заднюю дверцу.
— На попа их, Нефедов, вот так… ну, Татьяна, полезай-ка. Не мешают?
Захлопнув за племянницей дверцу, майор подергал ее и, подбирая полы плаща, полез на переднее сиденье, — машина скрипнула и накренилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125