А если вы хоть чуть-чуть знакомы с новой терминологией, вы непременно знакомы с композицией «Масса есть действие», из которой эта новая терминология, собственно, и черпала заложенные в нее представления.
Не больше я могу сказать и о технических аспектах «Массы»: Там не было спецэффектов, не было даже музыки. Великолепная партитура Рауля Бриндла родилась из танца и была добавлена к записи с моего разрешения двумя годами позже. Но именно за первоначальную, неозвученную версию мне дали «Эмми». Весь мой вклад, не считая монтажа пленки и установки двух трамплинов, состоял в том, что я пристроил батареи с источниками рас– сеянного света группами вокруг объектива каждой камеры и подключил их таким образом, чтобы они работали только находясь вне кадра, в соответствии с тем, какая именно камера в данный момент включена – обеспечив тем самым то, что Шера была всегда освещена спереди и отбрасывала две (не всегда одинаковые) тени. Я не пытался придумывать какие-либо сложные трюки в работе с камерой; я просто снимал то, что танцевала Шера, переключая камеры только когда Шера перемещалась из поля зрения.
Нет, танец «Масса есть действие» может быть описан только символически, и все равно убого. Я только могу сказать, что Шера продемонстрировала: так же, как и гравитация, масса и инерция способны обеспечить динамический конфликт, необходимый для танца. Из них она извлекла тот ввд танца, который мог бы вообразить разве что коллективный мозг, состоящий из акробата, ныряльщика, летчика высшего пилотажа, способного начертить надпись в воздухе самолетом, и исполнительницы синхронного плавания. Я могу сказать вам, что она преодолела последний барьер между собой и абсолютной свободой движения, подчинив тело собственной воле, а само пространство своим требованиям.
И все еще я почти ничего не сказал. Ибо Шера искала большего, чем свобода, – она искала смысла. «Масса» была прежде всего духовным событием – каламбур отражает тематическую двусмысленность танца не столько технического, сколь теологического. Щера сделала человеческое столкновение с миром действием перехода, буквально встретив Бога на полдороге. Я не хочу сказать, что ее танец хоть в чем-то был адресован внешнему Богу, отдельной сущности с белой бородой или без нее. Ее танец был адресован внутренней реальности, был последовательным выражением трех вечных вопросов, которые задавал себе каждый живший когда-либо человек.
Этот танец наблюдал ее «я» и спрашивал: «Как я пришла к тому, чтобы быть здесь?» Этот танец наблюдал вселенную, в которой существовало «я», и спрашивал: «Как это все пришло к тому, чтобы быть здесь со мной?» И наконец, наблюдая ее «я» в отношении, в связи с его вселенной: «Почему я так одинока?» И задав эти три вопроса всеми мышцами и сухожилиями своего тела, она замерла, паря в центре сферы, открыв тело и душу вселенной, но когда ответа не пришло, она сжалась. Не в том драматическом смысле, как это было в «освобождении», когда пружина сжималась, чтобы вобрать в себя энергию и напряжение, а затем развернуться. Нет, это было физически похожим, но в высшей степени отличающимся явлением. Это было действием интроспекции, обращением мысленного (душевного?) взгляда внутрь на себя самое в поиске ответов, которых больше нигде нет. Ее тело тоже поэтому, казалось, складывалось само в себя, сжимая свою массу, – так плавно, что ее положение в пространстве не изменялось.
И устремившись внутрь себя, она замкнулась на пустоте.
Камера погасла, оставив ее одну, напряженную, сконцентрированную в себе, ищущую. Танец завершился, оставив три вопроса без ответа, напряжение этих вопросов – неразрешившимся. Только выражение терпеливого ожидания на ее лице притупляло шокирующую остроту незаконченности, давая силы это перенести – маленький благословенный знак, шепчущий: «Продолжение следует».
К восемнадцатому дню мы записали этот танец в предварительном варианте. Шера немедленно выбросила его из головы и приступила к хорео– графии «Звездного танца», но я провел два тяжелых дня, делая монтаж, прежде чем запись была готова для трансляции. У меня было четыре дня до того получаса трансляции, который купил Кэррингтон, – но не этот крайний срок дышал мне в спину.
Мак-Джилликади вошел в мою рабочую комнату, когда я занимался монтажам, и, хотя заметил, что слезы бегут по моему лицу, не сказал ни слова. Я запустил ленту, а он молча наблюдал, и вскоре его лицо увлажнилось тоже. Запись закончилась, и он сказал очень мягко: «Настанет день, и скоро, когда я брошу эту вонючую работу».
Я ничего не ответил.
– Я работал инструктором по карате. Это было здорово. Я могу снова учить и, может быть, давать показательные выступления, буду зарабатывать десять процентов того, что получаю сейчас.
Я ничего не ответил.
– Все это чертово Кольцо нашпиговано «жучками», Чарли. Пульт моего кабинета может включить мой видеофон на Скайфэке и сделать запись.
Собственно говоря, он может записывать одновременно с четырех следящих камер.
Я ничего не ответил.
– Я видел вас обоих в воздушном шлюзе, когда вы возвращались последний раз. Я видел, как она упала от изнеможения. Я видел, как ты ее нес. Я слышал, как она упросила тебя не говорить доктору Пэнзелле.
Я ждал. Зашевелилась надежда.
Он вытер лицо.
– Я пришел сказать тебе, что собирался к Пэнзелле, чтобы рассказать об этом. Чтобы он накрутил Кэррингтона отправить ее домой прямо сейчас.
– А теперь? – спросил я.
– Я увидел эту запись.
– И ты знаешь, что «Звездный танец», вероятно, убьет ее?
– Да.
– И ты знаешь, что нам придется ей это разрешить?
– Да.
Надежда умерла. Я кивнул.
– Тогда убирайся и дай мне возможность работать.
Он ушел.
На Уолл-стрит и на борту Скайфэка было далеко за полдень, когда я наконец смонтировал запись так, как хотел. Я позвонил Кэррингтону, сказал, что буду у него через полчаса, принял душ, побрился, оделся и пошел.
У него там был майор Космической Команды, но его не представили, поэтому я его проигнорировал. Шера там тоже была, одетая в нечто из оранжевого дыма, оставляющее ее грудь открытой. Кэррингтон явно заставил ее это надеть – так подросток пишет грязные слова на алтаре, – но она носила это одеяние со странным извращенным достоинством, которое, как я чувствовал, Кэррингтона раздражало. Я взглянул ей в глаза и улыбнулся.
– Привет, детка. Это хорошая запись.
– Давайте посмотрим, – сказал Кэррингтон.
Они с майором сели за пульт, а Шера рядом. Я поставил кассету в видео, вмонтированное в стенку кабинета, приглушил свет и сел наискосок от Шеры. Запись продолжалась двадцать минут, без перерыва, без звука, как есть. Это было чудовищно.
«Поражен ужасом» – странное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Не больше я могу сказать и о технических аспектах «Массы»: Там не было спецэффектов, не было даже музыки. Великолепная партитура Рауля Бриндла родилась из танца и была добавлена к записи с моего разрешения двумя годами позже. Но именно за первоначальную, неозвученную версию мне дали «Эмми». Весь мой вклад, не считая монтажа пленки и установки двух трамплинов, состоял в том, что я пристроил батареи с источниками рас– сеянного света группами вокруг объектива каждой камеры и подключил их таким образом, чтобы они работали только находясь вне кадра, в соответствии с тем, какая именно камера в данный момент включена – обеспечив тем самым то, что Шера была всегда освещена спереди и отбрасывала две (не всегда одинаковые) тени. Я не пытался придумывать какие-либо сложные трюки в работе с камерой; я просто снимал то, что танцевала Шера, переключая камеры только когда Шера перемещалась из поля зрения.
Нет, танец «Масса есть действие» может быть описан только символически, и все равно убого. Я только могу сказать, что Шера продемонстрировала: так же, как и гравитация, масса и инерция способны обеспечить динамический конфликт, необходимый для танца. Из них она извлекла тот ввд танца, который мог бы вообразить разве что коллективный мозг, состоящий из акробата, ныряльщика, летчика высшего пилотажа, способного начертить надпись в воздухе самолетом, и исполнительницы синхронного плавания. Я могу сказать вам, что она преодолела последний барьер между собой и абсолютной свободой движения, подчинив тело собственной воле, а само пространство своим требованиям.
И все еще я почти ничего не сказал. Ибо Шера искала большего, чем свобода, – она искала смысла. «Масса» была прежде всего духовным событием – каламбур отражает тематическую двусмысленность танца не столько технического, сколь теологического. Щера сделала человеческое столкновение с миром действием перехода, буквально встретив Бога на полдороге. Я не хочу сказать, что ее танец хоть в чем-то был адресован внешнему Богу, отдельной сущности с белой бородой или без нее. Ее танец был адресован внутренней реальности, был последовательным выражением трех вечных вопросов, которые задавал себе каждый живший когда-либо человек.
Этот танец наблюдал ее «я» и спрашивал: «Как я пришла к тому, чтобы быть здесь?» Этот танец наблюдал вселенную, в которой существовало «я», и спрашивал: «Как это все пришло к тому, чтобы быть здесь со мной?» И наконец, наблюдая ее «я» в отношении, в связи с его вселенной: «Почему я так одинока?» И задав эти три вопроса всеми мышцами и сухожилиями своего тела, она замерла, паря в центре сферы, открыв тело и душу вселенной, но когда ответа не пришло, она сжалась. Не в том драматическом смысле, как это было в «освобождении», когда пружина сжималась, чтобы вобрать в себя энергию и напряжение, а затем развернуться. Нет, это было физически похожим, но в высшей степени отличающимся явлением. Это было действием интроспекции, обращением мысленного (душевного?) взгляда внутрь на себя самое в поиске ответов, которых больше нигде нет. Ее тело тоже поэтому, казалось, складывалось само в себя, сжимая свою массу, – так плавно, что ее положение в пространстве не изменялось.
И устремившись внутрь себя, она замкнулась на пустоте.
Камера погасла, оставив ее одну, напряженную, сконцентрированную в себе, ищущую. Танец завершился, оставив три вопроса без ответа, напряжение этих вопросов – неразрешившимся. Только выражение терпеливого ожидания на ее лице притупляло шокирующую остроту незаконченности, давая силы это перенести – маленький благословенный знак, шепчущий: «Продолжение следует».
К восемнадцатому дню мы записали этот танец в предварительном варианте. Шера немедленно выбросила его из головы и приступила к хорео– графии «Звездного танца», но я провел два тяжелых дня, делая монтаж, прежде чем запись была готова для трансляции. У меня было четыре дня до того получаса трансляции, который купил Кэррингтон, – но не этот крайний срок дышал мне в спину.
Мак-Джилликади вошел в мою рабочую комнату, когда я занимался монтажам, и, хотя заметил, что слезы бегут по моему лицу, не сказал ни слова. Я запустил ленту, а он молча наблюдал, и вскоре его лицо увлажнилось тоже. Запись закончилась, и он сказал очень мягко: «Настанет день, и скоро, когда я брошу эту вонючую работу».
Я ничего не ответил.
– Я работал инструктором по карате. Это было здорово. Я могу снова учить и, может быть, давать показательные выступления, буду зарабатывать десять процентов того, что получаю сейчас.
Я ничего не ответил.
– Все это чертово Кольцо нашпиговано «жучками», Чарли. Пульт моего кабинета может включить мой видеофон на Скайфэке и сделать запись.
Собственно говоря, он может записывать одновременно с четырех следящих камер.
Я ничего не ответил.
– Я видел вас обоих в воздушном шлюзе, когда вы возвращались последний раз. Я видел, как она упала от изнеможения. Я видел, как ты ее нес. Я слышал, как она упросила тебя не говорить доктору Пэнзелле.
Я ждал. Зашевелилась надежда.
Он вытер лицо.
– Я пришел сказать тебе, что собирался к Пэнзелле, чтобы рассказать об этом. Чтобы он накрутил Кэррингтона отправить ее домой прямо сейчас.
– А теперь? – спросил я.
– Я увидел эту запись.
– И ты знаешь, что «Звездный танец», вероятно, убьет ее?
– Да.
– И ты знаешь, что нам придется ей это разрешить?
– Да.
Надежда умерла. Я кивнул.
– Тогда убирайся и дай мне возможность работать.
Он ушел.
На Уолл-стрит и на борту Скайфэка было далеко за полдень, когда я наконец смонтировал запись так, как хотел. Я позвонил Кэррингтону, сказал, что буду у него через полчаса, принял душ, побрился, оделся и пошел.
У него там был майор Космической Команды, но его не представили, поэтому я его проигнорировал. Шера там тоже была, одетая в нечто из оранжевого дыма, оставляющее ее грудь открытой. Кэррингтон явно заставил ее это надеть – так подросток пишет грязные слова на алтаре, – но она носила это одеяние со странным извращенным достоинством, которое, как я чувствовал, Кэррингтона раздражало. Я взглянул ей в глаза и улыбнулся.
– Привет, детка. Это хорошая запись.
– Давайте посмотрим, – сказал Кэррингтон.
Они с майором сели за пульт, а Шера рядом. Я поставил кассету в видео, вмонтированное в стенку кабинета, приглушил свет и сел наискосок от Шеры. Запись продолжалась двадцать минут, без перерыва, без звука, как есть. Это было чудовищно.
«Поражен ужасом» – странное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78