он был накоротке знаком со многими знаменитостями двух этих эпох и рассказывал о них массу чрезвычайно любопытных подробностей.
Он был дружен с Дантоном, Камиллом Демуленом, обоими Робеспьерами, Сен-Жюстом, Фуше, и всех этих людей, которые оказали такое громадное влияние на революцию, он представил мне в совершенно ином свете, нежели тот, в котором я видел их до тех пор.
Граф не выражал суждения и не давал оценки, он просто откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя слушателям делать заключения из его слов.
Вечера пролетали с необычайной быстротой в этих занимательных беседах, перемежаемых иногда, но очень редко, музыкой. Замечу, кстати, что фортепиано, этот бич, изобретенный для терзания нашего слуха, проникло теперь даже на невинный остров Сент-Кристофер.
Однако одно обстоятельство мучило меня: я часто пробовал навести разговор на буканьеров — и каждый раз граф отклонял мою попытку, словно он находил удовольствие дразнить меня, не давая возможности прямо выразить ему желание, постоянно вертевшееся у меня на языке.
Быстро миновал срок моего пребывания на Сент-Кристофере. Капитан Дюмон завершил починку своего судна и перевозил теперь на борт закупленные съестные припасы и пресную воду; через два дня он снимался с якоря.
Грустно мне было расставаться с добрыми обитателями замка, которые приняли меня, человека им чужого, с таким сердечным радушием; я не решался проститься с ними и откладывал до последней возможности минуту разлуки, которая должна была стать вечной.
Однако следовало наконец собраться с духом и объявить о своем отъезде. На другое утро в восемь часов мы снимались с якоря, и мне уже с вечера надо было отправиться на Песчаный мыс, чтобы немедленно переехать на корабль.
Капитан любезно известил меня, что шлюпка будет ждать у пристани до полуночи. Было около восьми часов вечера, я не мог терять более ни минуты.
Расставание вышло очень тяжелым. Это милое семейство привыкло ко мне и считало уже как бы старым другом. Все отправились проводить меня до ворот, где уже ждал слуга Дюкрея с двумя лошадьми, которых этот превосходный человек одолжил мне для путешествия.
Прощание длилось довольно долго, однако настала все же минута разлуки, и я уехал.
В одиннадцать часов я был на Песчаном мысе и уже заносил ногу в ожидавшую меня шлюпку, когда меня почтительно остановил слуга, мой проводник.
— Простите, господин, — сказал он, — их сиятельство велели вручить это вам и передать на словах, что они посылают это вам на память, чтобы вы не забывали о семействе Шатогранов.
Я взял тщательно перевязанный и запечатанный пакет, который он подал мне, вложил ему в руку луидор и сел в шлюпку.
На следующее утро, когда я пробудился, мы уже шли под парусами и остров Сент-Кристофер виднелся на горизонте только синеватым облачком, которое вскоре и вовсе исчезло.
Тут я вспомнил о таинственном пакете, переданном мне от графа Шатограна таким странным образом. Я распечатал его и вскрикнул от радостного изумления, даже из рук выронил. Поспешно подобрав его с пола, я тотчас запер на задвижку дверь своей каюты, чтобы никто не мог мне помешать, и, расположившись у письменного стола, аккуратно разложил перед собой содержимое пакета.
Во-первых, там была адресованная мне записка в несколько строк. Содержание ее было следующим:
Любезный соотечественник!
Простите мне коварное удовольствие, с которым я как бы нарочно отклонялся от разговора всякий раз, когда вы заводили речь о моем благородном предке; вы не должны сетовать на причуды старика,
Я разделяю ваше мнение, что о буканьерах и флибустьерах XVII века мало что известно или, что еще хуже, представления о них искажены.
Эпитетами «флибустьер» и «буканьер» ныне награждают грабителей, убийц, разбойников.
Однако не может быть ничего ошибочнее: флибустьеры скорее походили на портсмутских пилигримов. Подобно последним, они искали свободы совести и требовали свободных законов; еще они стремились к свободе на морях, свободе торговли и к уничтожению ненавистного владычества испанцев, почти повсеместного в Новом Свете.
Флибустьеры были свободные мыслители, это были действительно свободные люди.
Франция обязана им лучшими своими колониями, Испания — утратой своего могущества.
Зло, содеянное ими, забыто, добро — осталось; Франция воспользовалась им, заклеймив их кличкой пиратов, тогда как прежде вела с ними переговоры, признавала их право на существование и даже оказывала им покровительство.
Это последнее оскорбление естественно вытекало из ее неблагодарности за так великодушно оказанные ими громадные услуги, которые ей следовало бы вознаградить.
Вы видите, любезный мой соотечественник, что я не забыл ничего из наших коротких бесед о флибустьерах и, повторю, вполне разделяю ваш взгляд на них.
Примите в память о приятных часах, которые мы провели вместе, и в знак моего искреннего к вам расположения прилагаемую рукопись. Вся она принадлежит перу моего прадеда и представляет собой нечто вроде дневника, на страницах которого он ежедневно отмечал сведения, поистине драгоценные, не только о себе самом, но также и некоторых самых известных своих товарищах.
С какой целью мой прадед вел сей дневник, я не знаю. Быть может, и он собирался писать историю флибустьерства; но если это и было первоначальным его намерением, он, без сомнения, отказался от него: я не нашел в архивах нашего дома ничего, что указывало бы на подобный факт даже косвенным образом.
Верьте,
Анри, граф де Шатогран
Я поспешил развернуть рукопись. Дневник был написан на пергаменте, и древность его не вызывала сомнений: выцветшие чернила, форма букв, правописание — все доказывало, что сей документ действительно относится ко второй половине XVII столетия.
На первом листе стояло:
Заметки о некоторых самых замечательных авантюристах с островов Санто-Доминго и Тортуга, веденные авантюристом Медвежонком Железная Голова с лета от Р. X . 1650 до 1690 включительно.
Граф не хотел отпускать меня, не удовлетворив полностью моего любопытства.
Я остался благодарен ему до глубины души и немедленно принялся за чтение; остановился я лишь на последней странице.
Потом я тщательно убрал драгоценную рукопись.
Прошло несколько лет; множество событий, сменявшиеся одно другим, заставили меня позабыть о прощальном даре графа.
Однако несколько месяцев тому назад она попалась мне под руку, когда я однажды рылся в своей библиотеке. Снова
прочел я ее, и на сей раз с еще большим удовольствием, чем некогда на корабле.
Тотчас по прочтении я положил рукопись перед собой и твердо вознамерился воспользоваться ею в самом скором времени.
Изложение этой рукописи я представляю читателю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Он был дружен с Дантоном, Камиллом Демуленом, обоими Робеспьерами, Сен-Жюстом, Фуше, и всех этих людей, которые оказали такое громадное влияние на революцию, он представил мне в совершенно ином свете, нежели тот, в котором я видел их до тех пор.
Граф не выражал суждения и не давал оценки, он просто откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя слушателям делать заключения из его слов.
Вечера пролетали с необычайной быстротой в этих занимательных беседах, перемежаемых иногда, но очень редко, музыкой. Замечу, кстати, что фортепиано, этот бич, изобретенный для терзания нашего слуха, проникло теперь даже на невинный остров Сент-Кристофер.
Однако одно обстоятельство мучило меня: я часто пробовал навести разговор на буканьеров — и каждый раз граф отклонял мою попытку, словно он находил удовольствие дразнить меня, не давая возможности прямо выразить ему желание, постоянно вертевшееся у меня на языке.
Быстро миновал срок моего пребывания на Сент-Кристофере. Капитан Дюмон завершил починку своего судна и перевозил теперь на борт закупленные съестные припасы и пресную воду; через два дня он снимался с якоря.
Грустно мне было расставаться с добрыми обитателями замка, которые приняли меня, человека им чужого, с таким сердечным радушием; я не решался проститься с ними и откладывал до последней возможности минуту разлуки, которая должна была стать вечной.
Однако следовало наконец собраться с духом и объявить о своем отъезде. На другое утро в восемь часов мы снимались с якоря, и мне уже с вечера надо было отправиться на Песчаный мыс, чтобы немедленно переехать на корабль.
Капитан любезно известил меня, что шлюпка будет ждать у пристани до полуночи. Было около восьми часов вечера, я не мог терять более ни минуты.
Расставание вышло очень тяжелым. Это милое семейство привыкло ко мне и считало уже как бы старым другом. Все отправились проводить меня до ворот, где уже ждал слуга Дюкрея с двумя лошадьми, которых этот превосходный человек одолжил мне для путешествия.
Прощание длилось довольно долго, однако настала все же минута разлуки, и я уехал.
В одиннадцать часов я был на Песчаном мысе и уже заносил ногу в ожидавшую меня шлюпку, когда меня почтительно остановил слуга, мой проводник.
— Простите, господин, — сказал он, — их сиятельство велели вручить это вам и передать на словах, что они посылают это вам на память, чтобы вы не забывали о семействе Шатогранов.
Я взял тщательно перевязанный и запечатанный пакет, который он подал мне, вложил ему в руку луидор и сел в шлюпку.
На следующее утро, когда я пробудился, мы уже шли под парусами и остров Сент-Кристофер виднелся на горизонте только синеватым облачком, которое вскоре и вовсе исчезло.
Тут я вспомнил о таинственном пакете, переданном мне от графа Шатограна таким странным образом. Я распечатал его и вскрикнул от радостного изумления, даже из рук выронил. Поспешно подобрав его с пола, я тотчас запер на задвижку дверь своей каюты, чтобы никто не мог мне помешать, и, расположившись у письменного стола, аккуратно разложил перед собой содержимое пакета.
Во-первых, там была адресованная мне записка в несколько строк. Содержание ее было следующим:
Любезный соотечественник!
Простите мне коварное удовольствие, с которым я как бы нарочно отклонялся от разговора всякий раз, когда вы заводили речь о моем благородном предке; вы не должны сетовать на причуды старика,
Я разделяю ваше мнение, что о буканьерах и флибустьерах XVII века мало что известно или, что еще хуже, представления о них искажены.
Эпитетами «флибустьер» и «буканьер» ныне награждают грабителей, убийц, разбойников.
Однако не может быть ничего ошибочнее: флибустьеры скорее походили на портсмутских пилигримов. Подобно последним, они искали свободы совести и требовали свободных законов; еще они стремились к свободе на морях, свободе торговли и к уничтожению ненавистного владычества испанцев, почти повсеместного в Новом Свете.
Флибустьеры были свободные мыслители, это были действительно свободные люди.
Франция обязана им лучшими своими колониями, Испания — утратой своего могущества.
Зло, содеянное ими, забыто, добро — осталось; Франция воспользовалась им, заклеймив их кличкой пиратов, тогда как прежде вела с ними переговоры, признавала их право на существование и даже оказывала им покровительство.
Это последнее оскорбление естественно вытекало из ее неблагодарности за так великодушно оказанные ими громадные услуги, которые ей следовало бы вознаградить.
Вы видите, любезный мой соотечественник, что я не забыл ничего из наших коротких бесед о флибустьерах и, повторю, вполне разделяю ваш взгляд на них.
Примите в память о приятных часах, которые мы провели вместе, и в знак моего искреннего к вам расположения прилагаемую рукопись. Вся она принадлежит перу моего прадеда и представляет собой нечто вроде дневника, на страницах которого он ежедневно отмечал сведения, поистине драгоценные, не только о себе самом, но также и некоторых самых известных своих товарищах.
С какой целью мой прадед вел сей дневник, я не знаю. Быть может, и он собирался писать историю флибустьерства; но если это и было первоначальным его намерением, он, без сомнения, отказался от него: я не нашел в архивах нашего дома ничего, что указывало бы на подобный факт даже косвенным образом.
Верьте,
Анри, граф де Шатогран
Я поспешил развернуть рукопись. Дневник был написан на пергаменте, и древность его не вызывала сомнений: выцветшие чернила, форма букв, правописание — все доказывало, что сей документ действительно относится ко второй половине XVII столетия.
На первом листе стояло:
Заметки о некоторых самых замечательных авантюристах с островов Санто-Доминго и Тортуга, веденные авантюристом Медвежонком Железная Голова с лета от Р. X . 1650 до 1690 включительно.
Граф не хотел отпускать меня, не удовлетворив полностью моего любопытства.
Я остался благодарен ему до глубины души и немедленно принялся за чтение; остановился я лишь на последней странице.
Потом я тщательно убрал драгоценную рукопись.
Прошло несколько лет; множество событий, сменявшиеся одно другим, заставили меня позабыть о прощальном даре графа.
Однако несколько месяцев тому назад она попалась мне под руку, когда я однажды рылся в своей библиотеке. Снова
прочел я ее, и на сей раз с еще большим удовольствием, чем некогда на корабле.
Тотчас по прочтении я положил рукопись перед собой и твердо вознамерился воспользоваться ею в самом скором времени.
Изложение этой рукописи я представляю читателю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53