И он всё сделал для того, чтобы они не выросли.
Детей он до того ненавидел, что собственных сыновей или дочерей у него никогда не было.
Лежал он, придавленный кроватью, и удивлялся, что всё ещё дышит, хотя дышать было почти невозможно. В головке даже мысли были. Какая ему разница – кому служить? Тому ли командованию, этому ли? Важно, что – командованию, и важно, что против людей и особенно против детей. Вот и будет он служить (если, конечно из-под кровати живым санитары вытащат) не начальнику Центрхапштаба барону Барану, а начальнику «Гроба и молнии» генералу Шито-Крыто. Хе-хе, как говорится!
Внезапно он почувствовал, что головка его постепенно расплющивается и он начинает умирать. И, теряя сознаньице, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер по кличке Дядя Съем яростно пожалел о том, что без него людям жить будет безопаснее, а он так и не успел сделать человечеству величайшую пакость.
К несчастью для человечества, именно в этот самый момент пришли санитары, освободили фон Гадке, подождали, пока он не придёт в себя.
– Дайте мне укол, чтоб меня не трясло! – завопил он, увидев в зеркале свою сплющенную головку, расплющенные губы и свёрнутый набок нос. – Дайте мне сто уколов, а то я совсем разобьюсь!
Ему всадили четырнадцать уколов, и фон Гадке с блаженством вытянулся на невероятных размеров постели. Трясти его больше не трясло, только ножки часто дёргались да уши больно шевелились и вытягивались.
Ну что ж, он будет служить генералу Шито-Крыто. Предать своё родное начальство – тоже очень приятно, а работа останется прежней, а денежек будут платить больше, а пакость человечеству он всё-таки сделает.
– Но! Но! – закричал фон Гадке. – Но-о-о-о!
Но ведь и генерал Шито-Крыто может его, фон Гадке предать! Как говорится, за милую душу и с истинным наслаждением! А что нужно делать для того, чтобы тебя кто-нибудь не предал? Надо срочно, хе-хе, предать того, кто может предать тебя!
От этой прекрасной мыслишки на душонке у фон Гадке стало светло и радостно. На мгновение даже закружилась от счастья сплющенная головка. Сладостная истома разлилась по тельцу. И страх прошёл. Нет, не собирается господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке умирать, а собирается он – предавать!
И, освободившись от страха, из-за которого, кстати, и совершаются многие предательства, фон Гадке потребовал еды. На голодный желудок, если вы помните, он соображал совсем худо. Из-за голода он и подписал своё смертельное обязательство генералу Шито-Крыто. (А ел он много ещё и потому, что до сих пор надеялся хоть немного, да подрасти!)
Фон Гадке глотал пищу и бормотал:
– Пре…дам! Про…дам! Пре…про…дам!
Но в предательстве, как во всяком другом деле, одного желания мало, требуется ещё и умение. Фон Гадке по опыту знал, что многие были бы горазды предать, даже знали, кого предать, а вот как – не ведали.
И он думал: а как же пре-продать генерала Шито-Крыто?
В головке фон Гадке медленно возникала ма-а-аленькая мыслишка, такая ма-а-а-алюсенькая, что он не мог её уловить. Постепенно мыслишка росла, росла и часа через четыре заполнила всю фонгадскую головку целиком. Головка отяжелела.
Фон Гадке перестал есть. Сердечко сладко заныла от нахлынувшей на него невероятнейшей подлости.
– Берегись… – свистящим шёпотом прошептал господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер. – Съем я тебя, генерал Шито-Крыто. Скушаю!
Глава №39
Прощание агента Муравья с младшим сержантом Стрекозой
– Я умираю, – еле слышным голосом сказал агент Муравей младшему сержанту Стрекозе, когда они вдвоём остались в камере. – Перед смертью я хочу кое-что сообщить тебе очень важное. Ты можешь отсюда убежать.
– Ври давай больше, хрыченто муррито!
– Перед смертью не врут.
– Все всегда врут! – отрезала Стрекоза. – Я бы тебя придушила, да есть у меня более важные дела. Чего тебе от меня надо, старниг фентих?
– Только не обзывайся, пожалуйста, и не ругайся! Здесь тебе не площадка молодняка, а серьёзное, солидное заведение… Я бы сам сбежал отсюда и даже тебя не предупредил бы, но неожиданно оказался при смерти. Если ты хочешь убежать, тебе надо притвориться, что ты заболела, – шептал агент Муравей прямо в ухо младшему сержанту Стрекозе. – Заболей и…
– А это что такое?
– Ах, ведь ты ни разу не болела. Ну… как это?.. Притворись почти мёртвой.
– Дохлой, что ли?
– Ну дохлой, по-вашему. Дыши громко-громко. И кричи: «Ах! Эх! Ох! Юх!» Тебя перевезут в другое помещение. Там и в дороге никого не кусай и не царапай, – наставлял агент Муравей. – Ночью спокойно вылезай в форточку. Охраны почти нет. Дежурные только у ворот. Если вернёшься домой, передай моим родителям, что я погиб достойно, хотя и в чине рядового.
– Достойно, достойно! – проворчала Стрекоза, подозрительно его разглядывая. – Подыхай и ни о чём не беспокойся. К твоим старикам я не пойду. Ненавижу всех стариков и старух… Откуда же ты, такой дурак, узнал, как можно сбежать?
– Во-первых, я не дурак! – обиделся Батон. – Во-вторых, если ты не перестанешь грубить…
– Заткнись! Скажи мерсибо, что я оставила тебя в живых, хотя у меня руки чешутся от желания при-и-идушить тебя. Как называется то помещение, куда меня перевезут, когда я притворюсь почти дохлой?
– Больница.
– Больница? – переспросила Стрекоза. – Это что, подыхальня?
– По-вашему, да! Перестань ты… эти ваши шпиончиковские словечки… тошнит от них культурного человека!.. Главное, повторяю, никого не кусай и не царапай. Ночью вылезай в форточку и – ап! – через забор. И ты на свободе!… Но, если тебя снова схватят, а я не умру, а сбегу, что мне делать?
Стрекоза пожала плечами, но ответила:
– Тебя сюда послали только для того, чтобы ты не вернулся, муссорро.
– Это же безобразие! – Батон даже не поленился сесть. – Я же бывший генерал! У меня заслуги! Ведь я принимал на работу этого выскочку Шито-Крыто! Я, к вашему сведению…
– Хватит! – оборвала Стрекоза. – Никого ты не интересуешь! Ни ты, ни твои заслуги! Последний раз спрашиваю: не врёшь?
– Дело твоё. Уговаривать тебя я не собираюсь.
В камеру вошёл полковник Егоров, спросил:
– Поговорили?
– Благодарю вас, господин полковник, – загробным голосом ответил Батон, – что вы изволили выполнить мою предсмертную просьбу… Я чувствую, что мой командир – младший сержант госпожа Стрекоза – тоже серьёзно болеет. Неплохо бы её отправить в подыхальню.
– Куда? Куда?
– То есть в больницу… Ей плохо, по-моему.
– Ах! Эх! Ох! Юх! – произнесла Стрекоза.
– О, да она действительно больна! – воскликнул полковник Егоров. – Немедленно отправить заключённую Стрекозу в больницу! – И когда её увели, он спросил: – Она согласилась?
– Только будьте начеку, – сказал Батон. – Она может улизнуть. Это же не человек, а шпиончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Детей он до того ненавидел, что собственных сыновей или дочерей у него никогда не было.
Лежал он, придавленный кроватью, и удивлялся, что всё ещё дышит, хотя дышать было почти невозможно. В головке даже мысли были. Какая ему разница – кому служить? Тому ли командованию, этому ли? Важно, что – командованию, и важно, что против людей и особенно против детей. Вот и будет он служить (если, конечно из-под кровати живым санитары вытащат) не начальнику Центрхапштаба барону Барану, а начальнику «Гроба и молнии» генералу Шито-Крыто. Хе-хе, как говорится!
Внезапно он почувствовал, что головка его постепенно расплющивается и он начинает умирать. И, теряя сознаньице, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер по кличке Дядя Съем яростно пожалел о том, что без него людям жить будет безопаснее, а он так и не успел сделать человечеству величайшую пакость.
К несчастью для человечества, именно в этот самый момент пришли санитары, освободили фон Гадке, подождали, пока он не придёт в себя.
– Дайте мне укол, чтоб меня не трясло! – завопил он, увидев в зеркале свою сплющенную головку, расплющенные губы и свёрнутый набок нос. – Дайте мне сто уколов, а то я совсем разобьюсь!
Ему всадили четырнадцать уколов, и фон Гадке с блаженством вытянулся на невероятных размеров постели. Трясти его больше не трясло, только ножки часто дёргались да уши больно шевелились и вытягивались.
Ну что ж, он будет служить генералу Шито-Крыто. Предать своё родное начальство – тоже очень приятно, а работа останется прежней, а денежек будут платить больше, а пакость человечеству он всё-таки сделает.
– Но! Но! – закричал фон Гадке. – Но-о-о-о!
Но ведь и генерал Шито-Крыто может его, фон Гадке предать! Как говорится, за милую душу и с истинным наслаждением! А что нужно делать для того, чтобы тебя кто-нибудь не предал? Надо срочно, хе-хе, предать того, кто может предать тебя!
От этой прекрасной мыслишки на душонке у фон Гадке стало светло и радостно. На мгновение даже закружилась от счастья сплющенная головка. Сладостная истома разлилась по тельцу. И страх прошёл. Нет, не собирается господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке умирать, а собирается он – предавать!
И, освободившись от страха, из-за которого, кстати, и совершаются многие предательства, фон Гадке потребовал еды. На голодный желудок, если вы помните, он соображал совсем худо. Из-за голода он и подписал своё смертельное обязательство генералу Шито-Крыто. (А ел он много ещё и потому, что до сих пор надеялся хоть немного, да подрасти!)
Фон Гадке глотал пищу и бормотал:
– Пре…дам! Про…дам! Пре…про…дам!
Но в предательстве, как во всяком другом деле, одного желания мало, требуется ещё и умение. Фон Гадке по опыту знал, что многие были бы горазды предать, даже знали, кого предать, а вот как – не ведали.
И он думал: а как же пре-продать генерала Шито-Крыто?
В головке фон Гадке медленно возникала ма-а-аленькая мыслишка, такая ма-а-а-алюсенькая, что он не мог её уловить. Постепенно мыслишка росла, росла и часа через четыре заполнила всю фонгадскую головку целиком. Головка отяжелела.
Фон Гадке перестал есть. Сердечко сладко заныла от нахлынувшей на него невероятнейшей подлости.
– Берегись… – свистящим шёпотом прошептал господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер. – Съем я тебя, генерал Шито-Крыто. Скушаю!
Глава №39
Прощание агента Муравья с младшим сержантом Стрекозой
– Я умираю, – еле слышным голосом сказал агент Муравей младшему сержанту Стрекозе, когда они вдвоём остались в камере. – Перед смертью я хочу кое-что сообщить тебе очень важное. Ты можешь отсюда убежать.
– Ври давай больше, хрыченто муррито!
– Перед смертью не врут.
– Все всегда врут! – отрезала Стрекоза. – Я бы тебя придушила, да есть у меня более важные дела. Чего тебе от меня надо, старниг фентих?
– Только не обзывайся, пожалуйста, и не ругайся! Здесь тебе не площадка молодняка, а серьёзное, солидное заведение… Я бы сам сбежал отсюда и даже тебя не предупредил бы, но неожиданно оказался при смерти. Если ты хочешь убежать, тебе надо притвориться, что ты заболела, – шептал агент Муравей прямо в ухо младшему сержанту Стрекозе. – Заболей и…
– А это что такое?
– Ах, ведь ты ни разу не болела. Ну… как это?.. Притворись почти мёртвой.
– Дохлой, что ли?
– Ну дохлой, по-вашему. Дыши громко-громко. И кричи: «Ах! Эх! Ох! Юх!» Тебя перевезут в другое помещение. Там и в дороге никого не кусай и не царапай, – наставлял агент Муравей. – Ночью спокойно вылезай в форточку. Охраны почти нет. Дежурные только у ворот. Если вернёшься домой, передай моим родителям, что я погиб достойно, хотя и в чине рядового.
– Достойно, достойно! – проворчала Стрекоза, подозрительно его разглядывая. – Подыхай и ни о чём не беспокойся. К твоим старикам я не пойду. Ненавижу всех стариков и старух… Откуда же ты, такой дурак, узнал, как можно сбежать?
– Во-первых, я не дурак! – обиделся Батон. – Во-вторых, если ты не перестанешь грубить…
– Заткнись! Скажи мерсибо, что я оставила тебя в живых, хотя у меня руки чешутся от желания при-и-идушить тебя. Как называется то помещение, куда меня перевезут, когда я притворюсь почти дохлой?
– Больница.
– Больница? – переспросила Стрекоза. – Это что, подыхальня?
– По-вашему, да! Перестань ты… эти ваши шпиончиковские словечки… тошнит от них культурного человека!.. Главное, повторяю, никого не кусай и не царапай. Ночью вылезай в форточку и – ап! – через забор. И ты на свободе!… Но, если тебя снова схватят, а я не умру, а сбегу, что мне делать?
Стрекоза пожала плечами, но ответила:
– Тебя сюда послали только для того, чтобы ты не вернулся, муссорро.
– Это же безобразие! – Батон даже не поленился сесть. – Я же бывший генерал! У меня заслуги! Ведь я принимал на работу этого выскочку Шито-Крыто! Я, к вашему сведению…
– Хватит! – оборвала Стрекоза. – Никого ты не интересуешь! Ни ты, ни твои заслуги! Последний раз спрашиваю: не врёшь?
– Дело твоё. Уговаривать тебя я не собираюсь.
В камеру вошёл полковник Егоров, спросил:
– Поговорили?
– Благодарю вас, господин полковник, – загробным голосом ответил Батон, – что вы изволили выполнить мою предсмертную просьбу… Я чувствую, что мой командир – младший сержант госпожа Стрекоза – тоже серьёзно болеет. Неплохо бы её отправить в подыхальню.
– Куда? Куда?
– То есть в больницу… Ей плохо, по-моему.
– Ах! Эх! Ох! Юх! – произнесла Стрекоза.
– О, да она действительно больна! – воскликнул полковник Егоров. – Немедленно отправить заключённую Стрекозу в больницу! – И когда её увели, он спросил: – Она согласилась?
– Только будьте начеку, – сказал Батон. – Она может улизнуть. Это же не человек, а шпиончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70