Каждый знал, что завтра этого уже не будет: завтра — то, ради чего мы все оказались здесь. И любой из нас может превратиться в мишень, — ведь пуля не выбирает. Но мы оставались твердыми в своих намерениях, смелые мужественные люди, прошедшие неплохую школу и готовые к любым испытаниям.
Овен вернулся, когда на землю уже опускались сумерки.
— Нашел все-таки! — довольно улыбаясь, сообщил он и спрыгнул с лошади. — Индейцы знали, что делали. Тропа начинается в небольшом ответвлении каньона, в густых зарослях кустарника. Похоже, что очень давно по ней никто не ходит. Если бы я не представлял, — признался Овен, — где примерно искать, то не нашел бы ни за что.
Он присел на корточки возле угасающего костра, налил себе кофе. Рубашка Хардина повлажнела от пота, на ней повсюду виднелись вырванные клочья материи — свидетельство того, что Овен кое-где с трудом продирался сквозь густые заросли кустарника.
— Спасибо, Хардин! Ты спас нас. — Я крепко пожал его руку.
— Поверь, в темноте не так-то просто было ее обнаружить, — смущенно согласился он. — Но теперь мы двинемся по ней, у нас появился свой путь.
Допив кофе, он растянулся под деревом и, сваленный усталостью, мгновенно заснул. Я подошел к костру, засыпал угольки землей, вылил на них остатки кофе и поставил кофейник в тень, чтобы остудить его. Потом, присев у своего дерева, я проверил оба пистолета и ружье.
Броди дежурил на наблюдательном пункте, в тени невысокого можжевельника, но с огромным мощным стволом и широко раскинутыми ветвями. Там царствовала глубокая тень, и Броди имел прекрасный, примерно в полмили обзор каньона.
Овен все еще спал, но вдруг внезапно сел, посмотрел на меня:
— Забыл тебе сказать, Иоханнес, я видел там следы.
Прислушиваясь, и Финней приоткрыл глаза. Я отложил ружье в сторону.
— Следы? На что же они были похожи?
— Ну... не знаю. Причем они попались мне на глаза лишь пару раз, да и то не были целыми. Я хочу сказать, они показались мне неопределенными: кусочек здесь, кусочек там...
— Но чьи же все-таки это были следы?
— Мне показалось, не удивляйся — черного жеребца. Того, который убежал.
— Значит... здесь... А почему бы и нет? Тут был его дом, его старое пастбище.
— Когда пойманная лошадь улучит момент, — пояснил Финней, — она всегда возвращается обратно, откуда бы ни шла. Животные ведь очень привыкают к одному месту.
Он посмотрел на меня.
— Я никогда не говорил тебе, что мне сказал однажды Рамон? Что этот черный жеребец — лошадиный дух. Рамон предупреждал, что никто не в состоянии объездить его, пока он сам не захочет этого.
Это было похоже на сказку о белом иноходце из Плайнс-Кантри. Рамон не раз советовал мне оставить его в покое, не пытаться объезжать, потому что он убьет любого, кто пожелает вопреки его воле стать его всадником.
— Все это чистой воды суеверия! — вздохнул Хардин. — У индейцев об этом тоже существует легенда. Кстати, когда я ехал сюда из Техаса, из уст в уста передавали одну историю про кого-то или что-то по имени Глускап.
— Говорил ли Рамон, — перебил я его, не дав досказать, — можно ли мне все же попробовать объездить его? — спросил я Джакоба.
Финней снял шляпу, протер носовым платком кожаную полоску и снова натянул на голову.
— Конечно, он так и говорил. По его мнению, этот не похожий на других конь желает, чтобы ты его объездил, а потом, будто бы, он хочет тебя куда-то отвезти.
Глава 47
Небо уже усеяли звезды, когда мы отправились на поиски нашей тропы. В прохладном воздухе лошади резво цокали копытами по каменистой дороге, поскрипывали седла, то и дело ветки кустарников цеплялись за нашу одежду. Остались позади кусты, тянущиеся вдоль русла реки, и началось трудное восхождение по голой круче: медленно, одинокой колонной по белесой, едва приметной на редкой траве полоске, казавшейся серой при ночном свете, шел наш маленький отряд. Это и была открытая нами тропа. Мы не видели на ней не только чьих-то следов, но даже не встретили ни одного животного. Иногда останавливались, чутко внимая молчанию ночи, но, так ничего и не услышав, продолжали путь.
Небольшие дубовые рощицы казались черными островами на фоне бесцветного моря холмов. Наконец мы добрались до узкого гребня. Слева громоздилась бесформенная груда камней. Я соскочил с лошади, поднял первый, попавшийся на подходе к этой груде голыш и бросил в общую кучу.
— Зачем ты это делаешь? — заинтересовался Хардин.
— Так всегда поступал Старый Народ, приносил жертву богам дороги.
— И ты веришь в такую чепуху? — засмеялся он.
— Мне нравится соблюдать эти обычаи, — ответил я, стоя рядом с лошадью и положив руки на седло. — Я чувствую их, этих древних богов. Им, должно быть, приходится трудно теперь: верующие почти исчезли, а на землях поселились незнакомые пришельцы, которые не проявляют интереса к ним, не желают почитать.
— Брось-ка один камень и за меня, — предложил вдруг Хардин. — Нам ведь сейчас ко времени любая помощь, какую только можно получить.
Нас было пятеро — против, по крайней мере, двенадцати, и мы собирались сразиться на месте, выбор которого оставался, увы, за ними.
Я подумал о четырех молодых людях, скакавших рядом со мной, — четверка отважных, будто вырубленных из крепкого дуба яростным штормовым ветром и в то же время таких не похожих друг на друга. Они летели вперед, к неведомому сражению. Их развевающимся знаменем была собственная храбрость, силой — понимание того, что должны в мире существовать закон и справедливость, а все люди просто обязаны объединиться против тех, кто наносит разрушительные удары по принципам, заботливо пестуемым человечеством.
Кто-то из великих заметил, читал я, человек — это случайный каприз безумного космоса и что в конце концов это хрупкое создание исчезнет с лица земли. Мы пятеро хорошо понимали это и, вопреки всему, игнорируя провидение, продолжали делать то, что должны были делать. Но ведь каждый человек для самого себя — это целый непознанный мир. Хотя отдельная особь и может показаться крохотным фрагментом бесконечной вселенной, маленьким обломком в волнах бесконечности, в собственном сознании она всегда останется началом всех начал.
Просыпаясь, человек должен встречать утро в земной реальности. Должен иметь дело со своим привычным миром. Возможно, его конец наступит через несколько лет, а может, — через несколько месяцев... Менее всего человек осведомлен об этом, поэтому никогда не должен уподобляться избалованному ребенку, падающему лицом вниз и колотящему ногами землю: человек должен быть, двигаться, созидать.
А уж коли суждено ему умереть, то приятнее всего исчезнуть в момент созидания, когда творишь что-то новое, открываешь путь в завтрашний день, которого сам никогда, может, и не увидишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Овен вернулся, когда на землю уже опускались сумерки.
— Нашел все-таки! — довольно улыбаясь, сообщил он и спрыгнул с лошади. — Индейцы знали, что делали. Тропа начинается в небольшом ответвлении каньона, в густых зарослях кустарника. Похоже, что очень давно по ней никто не ходит. Если бы я не представлял, — признался Овен, — где примерно искать, то не нашел бы ни за что.
Он присел на корточки возле угасающего костра, налил себе кофе. Рубашка Хардина повлажнела от пота, на ней повсюду виднелись вырванные клочья материи — свидетельство того, что Овен кое-где с трудом продирался сквозь густые заросли кустарника.
— Спасибо, Хардин! Ты спас нас. — Я крепко пожал его руку.
— Поверь, в темноте не так-то просто было ее обнаружить, — смущенно согласился он. — Но теперь мы двинемся по ней, у нас появился свой путь.
Допив кофе, он растянулся под деревом и, сваленный усталостью, мгновенно заснул. Я подошел к костру, засыпал угольки землей, вылил на них остатки кофе и поставил кофейник в тень, чтобы остудить его. Потом, присев у своего дерева, я проверил оба пистолета и ружье.
Броди дежурил на наблюдательном пункте, в тени невысокого можжевельника, но с огромным мощным стволом и широко раскинутыми ветвями. Там царствовала глубокая тень, и Броди имел прекрасный, примерно в полмили обзор каньона.
Овен все еще спал, но вдруг внезапно сел, посмотрел на меня:
— Забыл тебе сказать, Иоханнес, я видел там следы.
Прислушиваясь, и Финней приоткрыл глаза. Я отложил ружье в сторону.
— Следы? На что же они были похожи?
— Ну... не знаю. Причем они попались мне на глаза лишь пару раз, да и то не были целыми. Я хочу сказать, они показались мне неопределенными: кусочек здесь, кусочек там...
— Но чьи же все-таки это были следы?
— Мне показалось, не удивляйся — черного жеребца. Того, который убежал.
— Значит... здесь... А почему бы и нет? Тут был его дом, его старое пастбище.
— Когда пойманная лошадь улучит момент, — пояснил Финней, — она всегда возвращается обратно, откуда бы ни шла. Животные ведь очень привыкают к одному месту.
Он посмотрел на меня.
— Я никогда не говорил тебе, что мне сказал однажды Рамон? Что этот черный жеребец — лошадиный дух. Рамон предупреждал, что никто не в состоянии объездить его, пока он сам не захочет этого.
Это было похоже на сказку о белом иноходце из Плайнс-Кантри. Рамон не раз советовал мне оставить его в покое, не пытаться объезжать, потому что он убьет любого, кто пожелает вопреки его воле стать его всадником.
— Все это чистой воды суеверия! — вздохнул Хардин. — У индейцев об этом тоже существует легенда. Кстати, когда я ехал сюда из Техаса, из уст в уста передавали одну историю про кого-то или что-то по имени Глускап.
— Говорил ли Рамон, — перебил я его, не дав досказать, — можно ли мне все же попробовать объездить его? — спросил я Джакоба.
Финней снял шляпу, протер носовым платком кожаную полоску и снова натянул на голову.
— Конечно, он так и говорил. По его мнению, этот не похожий на других конь желает, чтобы ты его объездил, а потом, будто бы, он хочет тебя куда-то отвезти.
Глава 47
Небо уже усеяли звезды, когда мы отправились на поиски нашей тропы. В прохладном воздухе лошади резво цокали копытами по каменистой дороге, поскрипывали седла, то и дело ветки кустарников цеплялись за нашу одежду. Остались позади кусты, тянущиеся вдоль русла реки, и началось трудное восхождение по голой круче: медленно, одинокой колонной по белесой, едва приметной на редкой траве полоске, казавшейся серой при ночном свете, шел наш маленький отряд. Это и была открытая нами тропа. Мы не видели на ней не только чьих-то следов, но даже не встретили ни одного животного. Иногда останавливались, чутко внимая молчанию ночи, но, так ничего и не услышав, продолжали путь.
Небольшие дубовые рощицы казались черными островами на фоне бесцветного моря холмов. Наконец мы добрались до узкого гребня. Слева громоздилась бесформенная груда камней. Я соскочил с лошади, поднял первый, попавшийся на подходе к этой груде голыш и бросил в общую кучу.
— Зачем ты это делаешь? — заинтересовался Хардин.
— Так всегда поступал Старый Народ, приносил жертву богам дороги.
— И ты веришь в такую чепуху? — засмеялся он.
— Мне нравится соблюдать эти обычаи, — ответил я, стоя рядом с лошадью и положив руки на седло. — Я чувствую их, этих древних богов. Им, должно быть, приходится трудно теперь: верующие почти исчезли, а на землях поселились незнакомые пришельцы, которые не проявляют интереса к ним, не желают почитать.
— Брось-ка один камень и за меня, — предложил вдруг Хардин. — Нам ведь сейчас ко времени любая помощь, какую только можно получить.
Нас было пятеро — против, по крайней мере, двенадцати, и мы собирались сразиться на месте, выбор которого оставался, увы, за ними.
Я подумал о четырех молодых людях, скакавших рядом со мной, — четверка отважных, будто вырубленных из крепкого дуба яростным штормовым ветром и в то же время таких не похожих друг на друга. Они летели вперед, к неведомому сражению. Их развевающимся знаменем была собственная храбрость, силой — понимание того, что должны в мире существовать закон и справедливость, а все люди просто обязаны объединиться против тех, кто наносит разрушительные удары по принципам, заботливо пестуемым человечеством.
Кто-то из великих заметил, читал я, человек — это случайный каприз безумного космоса и что в конце концов это хрупкое создание исчезнет с лица земли. Мы пятеро хорошо понимали это и, вопреки всему, игнорируя провидение, продолжали делать то, что должны были делать. Но ведь каждый человек для самого себя — это целый непознанный мир. Хотя отдельная особь и может показаться крохотным фрагментом бесконечной вселенной, маленьким обломком в волнах бесконечности, в собственном сознании она всегда останется началом всех начал.
Просыпаясь, человек должен встречать утро в земной реальности. Должен иметь дело со своим привычным миром. Возможно, его конец наступит через несколько лет, а может, — через несколько месяцев... Менее всего человек осведомлен об этом, поэтому никогда не должен уподобляться избалованному ребенку, падающему лицом вниз и колотящему ногами землю: человек должен быть, двигаться, созидать.
А уж коли суждено ему умереть, то приятнее всего исчезнуть в момент созидания, когда творишь что-то новое, открываешь путь в завтрашний день, которого сам никогда, может, и не увидишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126