Нет необходимости говорить, что эти черты становились более выраженными во время сильного стресса, когда он верил в свою способность читать мысли других людей.
— И он действительно обладал такой способностью?
— У него очень сильно была развита интуиция. — Трубка доктора Мастерсона снова погасла. — Я должен сказать, что его предчувствия часто находили подтверждение, и это было одной из его проблем. Он чувствовал мысли или ощущения других людей, а иногда, казалось, обладал необъяснимым априорным знанием того, что они собираются сделать или что уже сделали. Как я уже отмечал во время нашего телефонного разговора, трудность заключалась в том, что Эл слишком живо все себе представлял, заходил слишком далеко в своих предчувствиях. Он растворялся в других, перевозбуждался, терял рассудок: Это происходило отчасти из-за слабости его собственной личности. Он, как вода, принимал форму того сосуда, который заполнял. Говоря штампами, он заключал в себе весь мир.
— И для него это представляло опасность, — заключила я.
— Если не сказать больше. Он мертв.
— Вы говорите, он считал, что может чувствовать другого человека?
— Совершенно верно.
— Это поразило меня, поскольку противоречит его, диагнозу, — сказала я. — Люди с такими нарушениями, как пограничное состояние личности, обычно не испытывают никаких чувств по отношению к другим.
— Да, но это было частью его веры во всякие паранормальные способности, доктор Скарпетта. Эл считал причиной своей социальной и профессиональной дисфункции то, что не может не сопереживать другим людям. Он искренне верил, что чувствует и даже испытывает их боль, что знает их мысли, как я уже говорил. Но на самом деле Эл Хант был социально изолирован.
— Сотрудники больницы «Метрополитен», где он работал санитаром, описывают его как человека, прекрасно умеющего найти подход к больному, — заметила я.
— Это неудивительно, — сказал доктор Мастерсон, — он был санитаром в отделении реанимации. В любом другом отделении, где больные лежат долго, он бы не выдержал. Эл мог быть очень внимательным, если ему не нужно было с кем-либо сближаться, если его не вынуждали по-настоящему иметь какие-то отношения с этим человеком.
— Это объясняет, почему он смог получить степень магистра, но не смог потом начать психотерапевтическую практику, — предположила я.
— Совершенно верно.
— А как насчет его отношений с отцом?
— Они были ненормальными, оскорбительными, — ответил он. — Мистер Хант — тяжелый, подавляющий человек. Его принцип воспитания сына сводился к тому, чтобы пинками загнать того в зрелость. У Эла просто не было эмоциональной стойкости, чтобы выдержать грубое обращение, а порой и рукоприкладство. Курс молодого бойца, который, как предполагалось, должен приготовить его к жизни, был ему не по силам. Это заставляло его спасаться бегством в лагерь матери, где его представление о себе еще больше запутывалось. Уверен, вас вряд ли удивит, доктор Скарпетта, если я скажу, что многие гомосексуалисты — сыновья тупых скотов, которые воспитывают своих детей с помощью маршировок на плацу и лозунгов в духе конфедератов.
Мне на ум пришел Марино. Я знала, что у него подрастает сын. До этого момента мне ни разу не приходило в голову, что Марино никогда не рассказывал о своем единственном сыне, который жил где-то на западе.
Я спросила:
— Как вы полагаете, у Эла были гомосексуальные наклонности?
— Я полагаю, он был настолько уязвим, а его чувство неадекватности миру настолько обострено, что он мог ответить на любые чувства, мог иметь интимные отношения любого типа. Однако, насколько я знаю, у него никогда не было гомосексуальных встреч. — С непроницаемым лицом доктор Мастерсон посасывал свою трубку, глядя поверх моей головы.
— Что происходило на психотренинге в тот день, доктор Мастерсон? Что это было за маленькое чудо, о котором вы упомянули? Его имитация фиалки? Вы это имели в виду?
— Это сломало лед, — сказал он, — но чудом, с вашего позволения, был быстрый и интенсивный диалог, в который он вступил со своим отцом, будто бы сидевшим в пустом кресле посреди комнаты. Когда напряженность диалога стала нарастать, психотерапевт почувствовал, что происходит, сел в кресло и начал играть роль отца Эла. Эл был настолько увлечен, что почти впал в транс. Он не мог отличить реального от воображаемого, и, в конце концов, его гнев вырвался наружу.
— Как это проявилось? Он стал буйным?
— У него началась истерика, — ответил доктор Мастерсон.
— Что его «отец» говорил ему?
— Он нападал на него с обычными резкими замечаниями, ругал его, говорил, что он ничего не стоит как человек. Эл был сверхчувствителен к критике, доктор Скарпетта. Отчасти именно это лежало в основе той путаницы, которая царила у него в голове. Он считал, что хорошо чувствует других, тогда как на самом деле он был весь погружен в свои собственные переживания.
— К нему был прикреплен социальный сотрудник? — спросила я, продолжая перелистывать страницы и не находя никаких записей, сделанных психотерапевтом.
— Конечно.
— И кто это был? — казалось, в истории болезни не хватало страниц.
— Психотерапевт, о котором я только что упоминал, — ответил он вежливо.
— Психотерапевт, который проводил психотренинг?
Он кивнул.
— Он все еще работает в этой больнице?
— Нет, — ответил доктор Мастерсон, — Джима больше нет с нами...
— Джима? — прервала я.
Он принялся выбивать трубку.
— Как его фамилия, и где он теперь? — спросила я.
— С сожалением должен сообщить, что Джим Барнз погиб в автомобильной катастрофе много лет назад.
— Сколько именно лет назад?
Доктор Мастерсон начал снова протирать свои очки.
— Полагаю, лет восемь — девять, — сказал он.
— Как и где это произошло?
— Я не помню подробности.
— Как трагично, — сказала я так, как будто эта тема меня больше не интересовала.
— Должен ли я предположить, что вы считаете Эла Ханта подозреваемым по вашему делу?
— По нашим двум делам, двум убийствам, — сказала я.
— Очень хорошо, по двум.
— Видите ли, доктор Мастерсон, кого-то в чем-то подозревать — совершенно не мое дело. Это работа полиции. Я только собираю информацию об Эле Ханте с тем, чтобы убедиться, что история его болезни предполагает наличие суицидальных наклонностей.
— По этому поводу есть какая-то неопределенность, доктор Скарпетта? Он ведь повесился, не так ли? Могло ли это быть чем-то другим, кроме самоубийства?
— Он был странно одет. Рубашка и трусы, — ответила я довольно сухо. — Такие вещи обычно порождают слухи.
— Вы предполагаете асфиксию при самоудовлетворении? — Он удивленно поднял брови. — Случайная смерть, которая произошла, когда он мастурбировал?
— Я изо всех сил стараюсь избегать этого вопроса, кто бы его ни задавал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— И он действительно обладал такой способностью?
— У него очень сильно была развита интуиция. — Трубка доктора Мастерсона снова погасла. — Я должен сказать, что его предчувствия часто находили подтверждение, и это было одной из его проблем. Он чувствовал мысли или ощущения других людей, а иногда, казалось, обладал необъяснимым априорным знанием того, что они собираются сделать или что уже сделали. Как я уже отмечал во время нашего телефонного разговора, трудность заключалась в том, что Эл слишком живо все себе представлял, заходил слишком далеко в своих предчувствиях. Он растворялся в других, перевозбуждался, терял рассудок: Это происходило отчасти из-за слабости его собственной личности. Он, как вода, принимал форму того сосуда, который заполнял. Говоря штампами, он заключал в себе весь мир.
— И для него это представляло опасность, — заключила я.
— Если не сказать больше. Он мертв.
— Вы говорите, он считал, что может чувствовать другого человека?
— Совершенно верно.
— Это поразило меня, поскольку противоречит его, диагнозу, — сказала я. — Люди с такими нарушениями, как пограничное состояние личности, обычно не испытывают никаких чувств по отношению к другим.
— Да, но это было частью его веры во всякие паранормальные способности, доктор Скарпетта. Эл считал причиной своей социальной и профессиональной дисфункции то, что не может не сопереживать другим людям. Он искренне верил, что чувствует и даже испытывает их боль, что знает их мысли, как я уже говорил. Но на самом деле Эл Хант был социально изолирован.
— Сотрудники больницы «Метрополитен», где он работал санитаром, описывают его как человека, прекрасно умеющего найти подход к больному, — заметила я.
— Это неудивительно, — сказал доктор Мастерсон, — он был санитаром в отделении реанимации. В любом другом отделении, где больные лежат долго, он бы не выдержал. Эл мог быть очень внимательным, если ему не нужно было с кем-либо сближаться, если его не вынуждали по-настоящему иметь какие-то отношения с этим человеком.
— Это объясняет, почему он смог получить степень магистра, но не смог потом начать психотерапевтическую практику, — предположила я.
— Совершенно верно.
— А как насчет его отношений с отцом?
— Они были ненормальными, оскорбительными, — ответил он. — Мистер Хант — тяжелый, подавляющий человек. Его принцип воспитания сына сводился к тому, чтобы пинками загнать того в зрелость. У Эла просто не было эмоциональной стойкости, чтобы выдержать грубое обращение, а порой и рукоприкладство. Курс молодого бойца, который, как предполагалось, должен приготовить его к жизни, был ему не по силам. Это заставляло его спасаться бегством в лагерь матери, где его представление о себе еще больше запутывалось. Уверен, вас вряд ли удивит, доктор Скарпетта, если я скажу, что многие гомосексуалисты — сыновья тупых скотов, которые воспитывают своих детей с помощью маршировок на плацу и лозунгов в духе конфедератов.
Мне на ум пришел Марино. Я знала, что у него подрастает сын. До этого момента мне ни разу не приходило в голову, что Марино никогда не рассказывал о своем единственном сыне, который жил где-то на западе.
Я спросила:
— Как вы полагаете, у Эла были гомосексуальные наклонности?
— Я полагаю, он был настолько уязвим, а его чувство неадекватности миру настолько обострено, что он мог ответить на любые чувства, мог иметь интимные отношения любого типа. Однако, насколько я знаю, у него никогда не было гомосексуальных встреч. — С непроницаемым лицом доктор Мастерсон посасывал свою трубку, глядя поверх моей головы.
— Что происходило на психотренинге в тот день, доктор Мастерсон? Что это было за маленькое чудо, о котором вы упомянули? Его имитация фиалки? Вы это имели в виду?
— Это сломало лед, — сказал он, — но чудом, с вашего позволения, был быстрый и интенсивный диалог, в который он вступил со своим отцом, будто бы сидевшим в пустом кресле посреди комнаты. Когда напряженность диалога стала нарастать, психотерапевт почувствовал, что происходит, сел в кресло и начал играть роль отца Эла. Эл был настолько увлечен, что почти впал в транс. Он не мог отличить реального от воображаемого, и, в конце концов, его гнев вырвался наружу.
— Как это проявилось? Он стал буйным?
— У него началась истерика, — ответил доктор Мастерсон.
— Что его «отец» говорил ему?
— Он нападал на него с обычными резкими замечаниями, ругал его, говорил, что он ничего не стоит как человек. Эл был сверхчувствителен к критике, доктор Скарпетта. Отчасти именно это лежало в основе той путаницы, которая царила у него в голове. Он считал, что хорошо чувствует других, тогда как на самом деле он был весь погружен в свои собственные переживания.
— К нему был прикреплен социальный сотрудник? — спросила я, продолжая перелистывать страницы и не находя никаких записей, сделанных психотерапевтом.
— Конечно.
— И кто это был? — казалось, в истории болезни не хватало страниц.
— Психотерапевт, о котором я только что упоминал, — ответил он вежливо.
— Психотерапевт, который проводил психотренинг?
Он кивнул.
— Он все еще работает в этой больнице?
— Нет, — ответил доктор Мастерсон, — Джима больше нет с нами...
— Джима? — прервала я.
Он принялся выбивать трубку.
— Как его фамилия, и где он теперь? — спросила я.
— С сожалением должен сообщить, что Джим Барнз погиб в автомобильной катастрофе много лет назад.
— Сколько именно лет назад?
Доктор Мастерсон начал снова протирать свои очки.
— Полагаю, лет восемь — девять, — сказал он.
— Как и где это произошло?
— Я не помню подробности.
— Как трагично, — сказала я так, как будто эта тема меня больше не интересовала.
— Должен ли я предположить, что вы считаете Эла Ханта подозреваемым по вашему делу?
— По нашим двум делам, двум убийствам, — сказала я.
— Очень хорошо, по двум.
— Видите ли, доктор Мастерсон, кого-то в чем-то подозревать — совершенно не мое дело. Это работа полиции. Я только собираю информацию об Эле Ханте с тем, чтобы убедиться, что история его болезни предполагает наличие суицидальных наклонностей.
— По этому поводу есть какая-то неопределенность, доктор Скарпетта? Он ведь повесился, не так ли? Могло ли это быть чем-то другим, кроме самоубийства?
— Он был странно одет. Рубашка и трусы, — ответила я довольно сухо. — Такие вещи обычно порождают слухи.
— Вы предполагаете асфиксию при самоудовлетворении? — Он удивленно поднял брови. — Случайная смерть, которая произошла, когда он мастурбировал?
— Я изо всех сил стараюсь избегать этого вопроса, кто бы его ни задавал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88