…Та самая cholera morbus. Которая ползла на запад – из Индии в Китай, из Сибири в Санкт-Петербург и далее в Ливерпуль. До меня доходили рассказы. До всех нас. Но я верила тем, кто утверждал, что Америке опасность не грозит, эпидемия не пересечет, не сможет пересечь океан. Но она, конечно, смогла, и карантинные меры запоздали. На следующее лето после того, как я покинула Нью-Йорк, то есть в 1832 году, эпидемия унесла здесь тысячи жизней, как и в Балтиморе, Цинциннати, Новом Орлеане… Одной из жертв был Элифалет Риндерз.
Болезнь у моего друга протекала стремительно. («Хотя это мало нас утешило», – писала Эжени.) За судорогами последовал бунт всех систем организма, вызвавший излив рвотных и еще более неприятных масс. Эжени описывала, как Эли терял красоту: холодная кожа сделалась фиолетово-синей, язык побелел. «Как червивое мясо» – было сказано в письме. Окоченев, он торчал меж бледных губ. Дымчатый нефрит глаз превратился в серый пепел. Глазные яблоки съежились, усохли; казалось, в черепе их удерживают только трепещущие веки.
Герцогиня вызвала двух из трех хирургов, имевшихся в районе, и оба, разумеется, явились. Один, оглядев дом, о котором был немало наслышан, «посмел выказать Герцогине пренебрежение»; когда он заметил походя, что болезнь – это «кара Божья», его тут же изгнали прочь. Убедительное свидетельство высокого статуса Герцогини – в Киприан-хаусе могли указать на дверь и хирургу.
«Она была в отчаянии, – писала Эжени, – и от этого нам становилось еще больнее».
Второй врач прописал мятную воду, куда сестры должны были добавить попеременно тридцать капель эфира и опия. В ателье, разумеется, кипела работа, ведьмы снимали с полок книгу за книгой, разыскивая лечебные средства иного рода. Они носили при себе мешочки из алого шелка; под руководством самой Эжени варили целительные куренья; не сомневаюсь, все неустанно собирали эвкалиптовые листья, чабрец, ароматическую кору, размалывали все это, добавляли корицу и порошки мирры, ладана, фиалкового корня, фиалки, шалфея, а также селитру; из всего этого Сара в большом количестве заготовила саше. От лечения пульс у Эли как будто сделался сильнее, чувства обострились настолько, что они с Герцогиней смогли побеседовать немного за закрытыми дверями. Когда я представляю себе их прощание, у меня текут слезы.
Действие чар вуду оказалось недолговечным; когда Эли отверг ланцет и банки хирурга (желая «умереть с кровью в жилах»), сестрам оставалось только облегчать его страдания. В ремесле сиделки им пришлось поднатореть. Никто в пораженном мором городе ни за какие деньги не соглашался ухаживать за больными, исключение составляли только обитательницы Киприан-хауса, знавшие, что им зараза не грозит. Служение плоти все сестры поменяли на служение медицине. Одни подвизались в Гринвичской больнице, другие – в Корлирз-Хук. Лидия разливала суп на Хьюберт-стрит. Эжени занималась тем же самым на Норт-Бэттери и еще заклинала богиню Закамику, хотя помочь зараженным было уже невозможно. Вскоре и сам Киприан-хаус превратился в филиал больницы; оттого и Бертис умер не где-нибудь, а на руках своей Лил Осы. Приходили и другие. Они готовы были платить за то, чтобы умереть там, где все напоминает о былых усладах. Но, разумеется, к их деньгам никто не прикоснулся; на сей раз объятия моих сестер не стоили ничего.
В начале своего трехстраничного письма Эжени выражала надежду, что я поспешу в Нью-Йорк; вероятно, Эли, вернувшись из Ричмонда, рассказывал о том, как я опустошила склеп под церковью Поминовения. На что она рассчитывала? Что я призову духов и они облегчат Эли уход или будут его сопровождать? Может, ей казалось, что я способна остановить длань смерти? Так или иначе, письмо свое Эжени подписала при лунном свете, сопроводив его самым печальным постскриптумом: Элифалет уже скончался.
День или более Герцогиня бодрствовала над телом. Сестры не знали, чего ожидать, потому что она совсем отчаялась. Она приняла на свои нагие плечи все бремя вины. Что показалось мне нелепым, однако в пришедшем затем письме Сары нашлось объяснение.
Цели утренних прогулок Герцогини и Эли по городу и вправду были деловыми, однако дела эти были связаны с благочестием, а не с надобностями сестер. Похоже, Герцогиня не забывала о том, из какой нужды ей самой удалось выбраться, и всячески старалась облегчить участь бедняков. Ее не отпугивала нищета – загоны для свиней на переднем дворе, подвалы, где среди сырых и грязных стен десятками ютились иммигранты; она являлась всюду, чтобы делать добро. Она давала беднякам деньги. (В насколько же ином свете представилась мне теперь ее мелочная расчетливость!) За услуги она взыскивала рабочими местами и едой и раздавала все это, не требуя благодарности. Она пригрела и самое Сару – сироту, дикое дитя африканских лесов. Другие, однако, не знали, кто им оказывал благодеяния; Герцогиня по возможности старалась держаться в тени. И горе тем, кто являлся к ее дверям, будь то с благодарностью или с просьбой… И все время рядом с Герцогиней был Эли. А теперь ей оставалось скорбеть, укорять себя и спрашивать, как она могла забыть, что он всего лишь человек и подвержен болезням.
В 1834 году, когда Нью-Йорк вновь постигла эпидемия холеры, Киприан-хауса уже не существовало. Герцогиня распустила его, и сестры рассеялись на все четыре стороны. Некоторые мне писали, по крайней мере сначала, но о большинстве напоминали только цветные булавки на давно заброшенной карте.
Эжени пренебрегла неприязнью королевы города, Мари Лаво, и вернулась в Новый Орлеан. Она живет там в безопасном отдалении от центра, в самом конце проулка около Рю-Дофин. Она как будто приютила у себя прежнюю Жрицу (и подлинную ведьму), фактически изгнанную из Парижа, – Мари Салоп; та прежде была союзницей Саните Деде и приходится Эжени мистической сестрой. Нынче, однако, ведьма Салоп желает непременно жить на улице и откликается только на Зозо Лабрик, потому что продает пыль от кирпичных брикетов, по пять центов за ведро, а еще за пятицентовик берется начистить этой пылью тебе веранду, дабы таким образом изгнать духов. Мы с Эжени переписываемся, и я не теряю надежды вновь увидеться когда-нибудь с этой добродушной Vaudouienne.
Что до Герцогини, то она раздала многое из имущества – прежде всего помогла Фанни и Джен купить собственный дом в городе – и уехала из Нью-Йорка. В нашей переписке с прежними обитательницами Киприан-хауса постоянно встречается заключительная фраза: «Нет ли новостей от Герцогини?» Но новостей не было. Пока.
Известие о смерти Эли и последующем роспуске Киприан-хауса должно было повергнуть меня в уныние. И повергло бы, если б уныние не завладело мною еще раньше.
Но к лету 1834 года новости из большого мира сделались для меня средством развлечения;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134