Никита вздрогнул от неожиданности, коробочка выскользнула из рук и упала, издав жалкий пластмассовый звук. Содержимое рассыпалось, раскатилось, а Никита сразу же почувствовал себя неловко, как будто его застали за воровством женского нижнего белья в одноименной секции Дома ленинградской торговли.
— Это я… Простите… Совсем забыла… Вот, принесла чистое полотенце.
— Это вы простите… Не знаю, как получилось…
Никита присел на корточки и попытался собрать вывалившиеся из коробочки вещицы. Это оказалось не так-то просто: при ближайшем рассмотрении вещицы оказались контактными линзами. Целая дюжина контактных линз…
И куда столько?
Джанго ничего не ответила, а устроилась рядом с Никитой, перекинув полотенце на плечо.
— Черт… Даня меня убьет… Из-за этих линз. Он ужасный педант… Черт.
— Простите, — еще раз промямлил Никита. — Я не хотел…
— Нужно собрать их все. Желательно, чтобы все. И промыть.
— Да, конечно…
Они принялись собирать чертовы линзы, проклятые линзы, благословенные линзы… И в какой-то момент их руки соприкоснулись.
И так и замерли.
— Что? — ласково спросила Джанго, приблизив к Никите ослепительно белое лицо, ослепительно черные волосы и ослепительно золотистые глаза.
Никита молчал.
Он почти ничего не чувствовал. Вернее, чувствовал только одно: его сердце, до сегодняшнего дня такое маленькое, такое ссохшееся от неизбывного горя, от неизбывной тоски по Никите-младшему… Такое несчастное, такое неприкаянное… его сердце вдруг увлажнилось, набухло, как набухает инжирина в стакане воды… И пустило корни. И зашелестело кроной.
Никита не знал даже, что это было за дерево, что за кустарник, что за подлесок. Быть может, можжевельник, растущий вокруг дома Джанго… Быть может — папоротник, который он посадил на могиле Никиты-младшего… Быть может — жимолость, совсем как на старой пластинке отца — «Honeysuckle rose» …
— Что? — переспросила Джанго.
Никита молчал.
И тогда она поцеловала его. Легко упав на колени среди рассыпавшихся контактных линз ее саксофонного guy .
Поцеловала.
Но вначале она приблизила к нему губы: как в замедленной съемке, как в его любимом, нежнейшем черно-белом кино. Губы Джанго некоторое время присматривались к его губам, изучали их, слегка подрагивали и сохли прямо на глазах, и покрывались едва заметной золотистой корочкой — под цвет глаз…
И когда терпеть уже стало невмоготу, когда жажда стала невыносимой — она поцеловала его.
Поцеловала.
Никита так никогда и не узнал, сколько же длился этот поцелуй. Наверное, долго. Он ничего не помнил, обо всем забыл, обо всем, кроме губ девушки, прибоем ударивших в его собственные губы. Прилив — отлив.
Прилив — отлив.
А когда волна отступила и сознание начало медленно возвращаться к нему — вернулись неуверенность и робость. Черт возьми, она поцеловала его… Джанго поцеловала его всего лишь в каких-нибудь жалких пятнадцати метрах от своего парня (мужа? любовника?). А то и того меньше…
И Никита отстранился.
— Что-то не так? — спросила Джанго, не открывая глаз.
— Нет… Но ваш… твой парень…
— А что — мой парень?
— Твой парень… Ты ведь его любишь?
— Разве я говорила тебе об этом?
— Говорила…
— Я… — и она рассмеялась с крепко сжатыми ресницами. — Я просто сказала, что люблю человека, который любит джаз… Ты ведь любишь джаз?
— Я? — Никита даже растерялся от такого по-детски простого объяснения, снимающего с Джанго все обязательства. — В общем… Да… разбираюсь…
— Значит, разбираешься… Хорошо… Классический джаз горяч, мейнстрим — теплый… А то, что иногда случается с джазом сейчас… Наверное, прохладно… Cool. — Ее руки уже скользили по рубашке Никиты, осторожно расстегивали пуговицы. — Что ты выбираешь?
Ее руки и были прохладными, и Никита сказал, следуя ее рукам:
— Cool… Cool…
— Я так и знала… Я не могла ошибиться…
И она снова нашла губы Никиты, а потом… Потом торжественно-прохладно ввела войска и овладела крепостью его тела… Впервые за долгое время Никита позабыл обо всем: об Инге, о Корабельникоffе, о Мариночке и о своей жизни тоже. И о том, что эту жизнь медленно разрушало.
Он слишком давно не был с женщиной, слишком давно. И поэтому любовь его была осторожной, нежной, действительно прохладной.
Cool.
Зато страсти Джанго хватило бы на двоих, на десятерых. Он смяла Никиту, снесла, приковала к себе, чтобы никогда больше не выпустить на волю. Ему не вырваться, не вырваться, он влип, мертво влип в эту странную девушку, которую наверняка придется делить и с Даней, и с Даниным саксофоном, и с целым Big Band Jazz, и с бойцовыми псами, с чертом, с дьяволом… С ее тайнами, а тайны были, Никита ни секунды в этом не сомневался. Вот только хватит ли у него сил, хватит ли мужества узнать о них?..
Хорошо, что пол деревянный и теплый, а не каменный, не кафельный, не холодный. Хотя… Совершенно все равно, где любить ее: на простынях с розовыми лепестками, на заднем сиденье машины, в песке у кромки моря или здесь, на полу, на сваленных в кучу махровых халатах, один из которых уж точно принадлежит Дане…
Совершенно все равно, где любить… Только бы любить…
Джанго наконец оторвалась от него, опустошенного любовью до предела. И положила голову ему на грудь. И только сейчас он почувствовал странное покалывание кожи. В одной точке, как раз там, где расходились ребра. Неужели это сердце, упавшее в живот, так и не захотело подняться? Но покалывание было довольно ощутимым, и спустя секунду он понял, что это.
Кольцо.
Кольцо на цепочке, которую Джанго так и не сняла.
В голове Никиты еще плавал туман, но ему хватило сил подтянуть Джанго повыше, и, поцеловав ее во влажную от любви макушку, аккуратно вытащить кольцо. И самым непринужденным тоном спросить:
— Что это?
— Тебе мешает? — Джанго оперлась локтями на предплечье Никиты и заглянула ему в глаза.
— Нет… То есть — чуть-чуть. Кольнуло.
— Извини.
— Ничего… Странное кольцо…
— Ты думаешь?
А что тут было думать? Теперь Никита получил возможность рассмотреть его поближе и даже аккуратно взять в руку. Если у него еще и оставались сомнения, то теперь они исчезли: вытертое серебришко, камень, никакой ценности не представляющий, — это была вещь Мариночки. Только она могла носить такую откровенную туфту в комплекте с мужниной платиной. Да еще с таким непередаваемым изяществом. Она — да еще Джанго.
— А почему странное?
— Не знаю… Выглядит не очень…
Кольцо и вправду ютилось на затейливой витой цепочке с видом бедного родственника. Оно вступало в категорическое противоречие со свеженьким, холеным серебром. Так что вопрос Никиты был вполне уместным. Во всяком случае, легко объяснимым.
— Не очень, ты полагаешь? — Никакой обиды, никакой угрозы в ее словах не было, разве что губы стали чуть жестче, а скулы — чуть суше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Это я… Простите… Совсем забыла… Вот, принесла чистое полотенце.
— Это вы простите… Не знаю, как получилось…
Никита присел на корточки и попытался собрать вывалившиеся из коробочки вещицы. Это оказалось не так-то просто: при ближайшем рассмотрении вещицы оказались контактными линзами. Целая дюжина контактных линз…
И куда столько?
Джанго ничего не ответила, а устроилась рядом с Никитой, перекинув полотенце на плечо.
— Черт… Даня меня убьет… Из-за этих линз. Он ужасный педант… Черт.
— Простите, — еще раз промямлил Никита. — Я не хотел…
— Нужно собрать их все. Желательно, чтобы все. И промыть.
— Да, конечно…
Они принялись собирать чертовы линзы, проклятые линзы, благословенные линзы… И в какой-то момент их руки соприкоснулись.
И так и замерли.
— Что? — ласково спросила Джанго, приблизив к Никите ослепительно белое лицо, ослепительно черные волосы и ослепительно золотистые глаза.
Никита молчал.
Он почти ничего не чувствовал. Вернее, чувствовал только одно: его сердце, до сегодняшнего дня такое маленькое, такое ссохшееся от неизбывного горя, от неизбывной тоски по Никите-младшему… Такое несчастное, такое неприкаянное… его сердце вдруг увлажнилось, набухло, как набухает инжирина в стакане воды… И пустило корни. И зашелестело кроной.
Никита не знал даже, что это было за дерево, что за кустарник, что за подлесок. Быть может, можжевельник, растущий вокруг дома Джанго… Быть может — папоротник, который он посадил на могиле Никиты-младшего… Быть может — жимолость, совсем как на старой пластинке отца — «Honeysuckle rose» …
— Что? — переспросила Джанго.
Никита молчал.
И тогда она поцеловала его. Легко упав на колени среди рассыпавшихся контактных линз ее саксофонного guy .
Поцеловала.
Но вначале она приблизила к нему губы: как в замедленной съемке, как в его любимом, нежнейшем черно-белом кино. Губы Джанго некоторое время присматривались к его губам, изучали их, слегка подрагивали и сохли прямо на глазах, и покрывались едва заметной золотистой корочкой — под цвет глаз…
И когда терпеть уже стало невмоготу, когда жажда стала невыносимой — она поцеловала его.
Поцеловала.
Никита так никогда и не узнал, сколько же длился этот поцелуй. Наверное, долго. Он ничего не помнил, обо всем забыл, обо всем, кроме губ девушки, прибоем ударивших в его собственные губы. Прилив — отлив.
Прилив — отлив.
А когда волна отступила и сознание начало медленно возвращаться к нему — вернулись неуверенность и робость. Черт возьми, она поцеловала его… Джанго поцеловала его всего лишь в каких-нибудь жалких пятнадцати метрах от своего парня (мужа? любовника?). А то и того меньше…
И Никита отстранился.
— Что-то не так? — спросила Джанго, не открывая глаз.
— Нет… Но ваш… твой парень…
— А что — мой парень?
— Твой парень… Ты ведь его любишь?
— Разве я говорила тебе об этом?
— Говорила…
— Я… — и она рассмеялась с крепко сжатыми ресницами. — Я просто сказала, что люблю человека, который любит джаз… Ты ведь любишь джаз?
— Я? — Никита даже растерялся от такого по-детски простого объяснения, снимающего с Джанго все обязательства. — В общем… Да… разбираюсь…
— Значит, разбираешься… Хорошо… Классический джаз горяч, мейнстрим — теплый… А то, что иногда случается с джазом сейчас… Наверное, прохладно… Cool. — Ее руки уже скользили по рубашке Никиты, осторожно расстегивали пуговицы. — Что ты выбираешь?
Ее руки и были прохладными, и Никита сказал, следуя ее рукам:
— Cool… Cool…
— Я так и знала… Я не могла ошибиться…
И она снова нашла губы Никиты, а потом… Потом торжественно-прохладно ввела войска и овладела крепостью его тела… Впервые за долгое время Никита позабыл обо всем: об Инге, о Корабельникоffе, о Мариночке и о своей жизни тоже. И о том, что эту жизнь медленно разрушало.
Он слишком давно не был с женщиной, слишком давно. И поэтому любовь его была осторожной, нежной, действительно прохладной.
Cool.
Зато страсти Джанго хватило бы на двоих, на десятерых. Он смяла Никиту, снесла, приковала к себе, чтобы никогда больше не выпустить на волю. Ему не вырваться, не вырваться, он влип, мертво влип в эту странную девушку, которую наверняка придется делить и с Даней, и с Даниным саксофоном, и с целым Big Band Jazz, и с бойцовыми псами, с чертом, с дьяволом… С ее тайнами, а тайны были, Никита ни секунды в этом не сомневался. Вот только хватит ли у него сил, хватит ли мужества узнать о них?..
Хорошо, что пол деревянный и теплый, а не каменный, не кафельный, не холодный. Хотя… Совершенно все равно, где любить ее: на простынях с розовыми лепестками, на заднем сиденье машины, в песке у кромки моря или здесь, на полу, на сваленных в кучу махровых халатах, один из которых уж точно принадлежит Дане…
Совершенно все равно, где любить… Только бы любить…
Джанго наконец оторвалась от него, опустошенного любовью до предела. И положила голову ему на грудь. И только сейчас он почувствовал странное покалывание кожи. В одной точке, как раз там, где расходились ребра. Неужели это сердце, упавшее в живот, так и не захотело подняться? Но покалывание было довольно ощутимым, и спустя секунду он понял, что это.
Кольцо.
Кольцо на цепочке, которую Джанго так и не сняла.
В голове Никиты еще плавал туман, но ему хватило сил подтянуть Джанго повыше, и, поцеловав ее во влажную от любви макушку, аккуратно вытащить кольцо. И самым непринужденным тоном спросить:
— Что это?
— Тебе мешает? — Джанго оперлась локтями на предплечье Никиты и заглянула ему в глаза.
— Нет… То есть — чуть-чуть. Кольнуло.
— Извини.
— Ничего… Странное кольцо…
— Ты думаешь?
А что тут было думать? Теперь Никита получил возможность рассмотреть его поближе и даже аккуратно взять в руку. Если у него еще и оставались сомнения, то теперь они исчезли: вытертое серебришко, камень, никакой ценности не представляющий, — это была вещь Мариночки. Только она могла носить такую откровенную туфту в комплекте с мужниной платиной. Да еще с таким непередаваемым изяществом. Она — да еще Джанго.
— А почему странное?
— Не знаю… Выглядит не очень…
Кольцо и вправду ютилось на затейливой витой цепочке с видом бедного родственника. Оно вступало в категорическое противоречие со свеженьким, холеным серебром. Так что вопрос Никиты был вполне уместным. Во всяком случае, легко объяснимым.
— Не очень, ты полагаешь? — Никакой обиды, никакой угрозы в ее словах не было, разве что губы стали чуть жестче, а скулы — чуть суше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119