На его лице отразилось явное разочарование.
— Это все?
— Это все, что нам удалось взять у приятеля вашей сестры, — обиженно проговорил Леня. — Разве это не те марки, которые он у вас украл? Кажется, вы говорили о том, что они очень редкие и дорогие?
— Те, те… — ответил Вадим, еще раз невнимательно взглянув на содержимое альбома, — вот эта — особенно ценная, это так называемая «серая Аргентина»… огромное спасибо, но там была еще такая небольшая, слегка потертая папочка, а в ней… — и Вадим настороженно замолчал.
— Ну да, в ларце щука, в щуке яйцо, в яйце игла, а в той игле — смерть Кащеева, — насмешливо проговорил Маркиз.
— Зря вы так шутите, — негромко отозвался Вадим, — в той папочке действительно моя смерть. Впрочем, вы и так сделали для меня очень много, вы сделали все, что могли, и не ваша вина… — с этими словами он потянулся к карману.
— Постойте, — Леня жестом остановил его, — я хотел бы довести это дело до конца, но для этого мне нужно знать, что искать. Иначе получается как в сказке — пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…
— Ну ладно, — Вадим откинулся на спинку стула и начал: — История эта долгая, так что вам придется запастись терпением.
Маркиз молча кивнул, чтобы не перебивать рассказчика.
— Для меня, правда, она началась не так давно, всего две недели тому назад. Меня пригласили к умирающей женщине…
— Вы — врач? — удивленно спросил Леня. Ухоженный, обеспеченный вид Вадима, та щедрость, с которой тот помогал своей бестолковой сестре, явно не вязались с плохо оплачиваемой профессией служителя Гиппократа.
— Нет, — Вадим чуть заметно усмехнулся, — я тот, кого приглашают, когда врачи уже сделали все, что могли. Я адвокат. Знаете, как рассказывают: поздно ночью человек вызывает врача, тот осматривает больного и говорит:
«Срочно вызывайте адвоката, священника и близких родственников».
«Что, дело так плохо, доктор?»
«Нет, просто я не хочу быть единственным идиотом, которого зря разбудили этой ночью».
Так вот, две недели назад меня вызвали не зря: женщина действительно умирала. На вид ей было далеко за восемьдесят, она лежала на высоко взбитых подушках с закрытыми глазами, и единственным признаком жизни были мелкие, суетливые движения ее левой руки. Она словно что-то перебирала пальцами на одеяле, то ли пересчитывала какую-то невидимую мелочь.
Старуха выглядела чистой и ухоженной, в комнате не было того ужасного запаха, "который часто присутствует в доме умирающего — только легкий химический запах лекарств. Меня встретила женщина лет шестидесяти, я принял ее за дочь, но после понял, что ошибся. Эта женщина подошла к постели умирающей и громко сказала той:
— Тетя Шура, он пришел! Адвокат, которого вы просили!
Старуха открыла глаза. Глаза были желтые и живые, особенно живые на ее безжизненном, пергаментном лице. Я приблизился и наклонился к ней, готовясь выслушать ее последнюю волю — что-нибудь вроде «золотое колечко с желтым камушком отдать племяннице Маше, а сережки соседке Нюсе».
Но ухаживающая за ней женщина прикоснулась к моему плечу и негромко проговорила:
— Тетя Шура не может ничего сказать. Ее разбил паралич, и она лишилась речи.
— Зачем же вы меня вызвали? — Я был раздосадован: время мое дорого, а здесь я, похоже, совершенно не нужен.
— Она просила непременно вызвать адвоката.
— Как же просила, если она не может говорить?
Вместо ответа женщина показала мне листок бумаги с кое-как нацарапанными каракулями.
Я снова взглянул на умирающую. Старуха перехватила взгляд своей сиделки и сделала жест живой левой рукой, как бы удаляя ее из комнаты. Женщина обиженно пожала плечами и вышла, что-то пробормотав себе под нос.
Как только дверь за ней закрылась, старуха поманила меня той же рукой и, когда я снова приблизился, стала делать пальцами какой-то непонятный мне жест. В то же время она приоткрывала кривой, перекошенный параличом рот, словно мучительно пыталась что-то сказать, однако у нее выходил только нечленораздельный стон, похожий на мычание.
Утомившись этим усилием, она на какое-то время затихла, прикрыв глаза, и я уже подумал, что все кончено, как вдруг ее веки снова поднялись и взгляд желтых глаз обжег мое лицо. Старуха очень хотела мне что-то сообщить, это было единственное, что еще было для нее важно, и я наконец проникся сознанием важности этого ее последнего желания.
Я внимательно следил за ее левой рукой и наконец понял, что она показывает на узенький диванчик, стоявший в другом конце комнаты. Я подошел к этому дивану, следя за жестами умирающей, и каким-то чудом понял, что нужно приподнять покрывавшие его большие подушки.
Под одной из них лежала потертая кожаная папка.
Умирающая показала мне, насколько могла — глазами, живой левой рукой, всем своим неподатливым, почти уже мертвым лицом, — что я должен взять эту папку, спрятать ее.
Адвокату приходится иногда иметь дело с очень странными людьми и очень странными желаниями, и я, нисколько не удивляясь, спрятал папку в свой портфель. Увидев это, старуха прикрыла глаза и сделалась вдруг удивительно спокойной, как будто выполнила невероятно важное дело и теперь ее больше ничто не заботит.
Я позвал ее сиделку.
Женщина ничего у меня не спрашивала. Она заплатила за визит, сказав, что умирающая была очень экономна и скопила достаточно денег, чтобы хватило и на скромные похороны, и на такие непредвиденные расходы, чтобы никому не быть в тягость.
— Да у нее, считай, и нет никого из родных, — тихонько вздохнув, добавила она, — только Вовка, паразит… так он ее, считай, и угробил…
На мой вполне естественный вопрос она объяснила, что Вовка — это внучатый племянник Александры Никодимовны, что он иногда заходил к своей престарелой тетке в надежде на то, что та оставит ему свою квартирку. Но сам по себе он парень никудышный, а в последнее время и вообще связался с настоящими бандитами. Сама рассказчица — а звали ее Лида — не была со старухой в родстве, она приходилась дочерью старинной подруге тети Шуры, Анне Алексеевне, с которой старуха прожила в одной квартире лет сорок, если не больше. Лида часто навещала Александру Никодимовну, а с тех пор, как та слегла, постоянно жила при ней и ухаживала, как могла.
— И ничего мне не надо, — тут же добавила женщина, подумав, что я могу усмотреть в ее действиях корысть, кому она квартиру свою оставит, меня нисколько не касается!
Я ей на это ничего не сказал, и Лида продолжила:
— Недавно пришло тете Шуре письмо. Я его из ящика достала, принесла, потому и видела, а так бы и глядеть не стала, у меня нет такой привычки. Письмо потертое, будто долго его таскали, и адрес рукой тети Шуры написан, а поверх адреса — штамп фиолетовый: «Адресат неизвестен».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Это все?
— Это все, что нам удалось взять у приятеля вашей сестры, — обиженно проговорил Леня. — Разве это не те марки, которые он у вас украл? Кажется, вы говорили о том, что они очень редкие и дорогие?
— Те, те… — ответил Вадим, еще раз невнимательно взглянув на содержимое альбома, — вот эта — особенно ценная, это так называемая «серая Аргентина»… огромное спасибо, но там была еще такая небольшая, слегка потертая папочка, а в ней… — и Вадим настороженно замолчал.
— Ну да, в ларце щука, в щуке яйцо, в яйце игла, а в той игле — смерть Кащеева, — насмешливо проговорил Маркиз.
— Зря вы так шутите, — негромко отозвался Вадим, — в той папочке действительно моя смерть. Впрочем, вы и так сделали для меня очень много, вы сделали все, что могли, и не ваша вина… — с этими словами он потянулся к карману.
— Постойте, — Леня жестом остановил его, — я хотел бы довести это дело до конца, но для этого мне нужно знать, что искать. Иначе получается как в сказке — пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…
— Ну ладно, — Вадим откинулся на спинку стула и начал: — История эта долгая, так что вам придется запастись терпением.
Маркиз молча кивнул, чтобы не перебивать рассказчика.
— Для меня, правда, она началась не так давно, всего две недели тому назад. Меня пригласили к умирающей женщине…
— Вы — врач? — удивленно спросил Леня. Ухоженный, обеспеченный вид Вадима, та щедрость, с которой тот помогал своей бестолковой сестре, явно не вязались с плохо оплачиваемой профессией служителя Гиппократа.
— Нет, — Вадим чуть заметно усмехнулся, — я тот, кого приглашают, когда врачи уже сделали все, что могли. Я адвокат. Знаете, как рассказывают: поздно ночью человек вызывает врача, тот осматривает больного и говорит:
«Срочно вызывайте адвоката, священника и близких родственников».
«Что, дело так плохо, доктор?»
«Нет, просто я не хочу быть единственным идиотом, которого зря разбудили этой ночью».
Так вот, две недели назад меня вызвали не зря: женщина действительно умирала. На вид ей было далеко за восемьдесят, она лежала на высоко взбитых подушках с закрытыми глазами, и единственным признаком жизни были мелкие, суетливые движения ее левой руки. Она словно что-то перебирала пальцами на одеяле, то ли пересчитывала какую-то невидимую мелочь.
Старуха выглядела чистой и ухоженной, в комнате не было того ужасного запаха, "который часто присутствует в доме умирающего — только легкий химический запах лекарств. Меня встретила женщина лет шестидесяти, я принял ее за дочь, но после понял, что ошибся. Эта женщина подошла к постели умирающей и громко сказала той:
— Тетя Шура, он пришел! Адвокат, которого вы просили!
Старуха открыла глаза. Глаза были желтые и живые, особенно живые на ее безжизненном, пергаментном лице. Я приблизился и наклонился к ней, готовясь выслушать ее последнюю волю — что-нибудь вроде «золотое колечко с желтым камушком отдать племяннице Маше, а сережки соседке Нюсе».
Но ухаживающая за ней женщина прикоснулась к моему плечу и негромко проговорила:
— Тетя Шура не может ничего сказать. Ее разбил паралич, и она лишилась речи.
— Зачем же вы меня вызвали? — Я был раздосадован: время мое дорого, а здесь я, похоже, совершенно не нужен.
— Она просила непременно вызвать адвоката.
— Как же просила, если она не может говорить?
Вместо ответа женщина показала мне листок бумаги с кое-как нацарапанными каракулями.
Я снова взглянул на умирающую. Старуха перехватила взгляд своей сиделки и сделала жест живой левой рукой, как бы удаляя ее из комнаты. Женщина обиженно пожала плечами и вышла, что-то пробормотав себе под нос.
Как только дверь за ней закрылась, старуха поманила меня той же рукой и, когда я снова приблизился, стала делать пальцами какой-то непонятный мне жест. В то же время она приоткрывала кривой, перекошенный параличом рот, словно мучительно пыталась что-то сказать, однако у нее выходил только нечленораздельный стон, похожий на мычание.
Утомившись этим усилием, она на какое-то время затихла, прикрыв глаза, и я уже подумал, что все кончено, как вдруг ее веки снова поднялись и взгляд желтых глаз обжег мое лицо. Старуха очень хотела мне что-то сообщить, это было единственное, что еще было для нее важно, и я наконец проникся сознанием важности этого ее последнего желания.
Я внимательно следил за ее левой рукой и наконец понял, что она показывает на узенький диванчик, стоявший в другом конце комнаты. Я подошел к этому дивану, следя за жестами умирающей, и каким-то чудом понял, что нужно приподнять покрывавшие его большие подушки.
Под одной из них лежала потертая кожаная папка.
Умирающая показала мне, насколько могла — глазами, живой левой рукой, всем своим неподатливым, почти уже мертвым лицом, — что я должен взять эту папку, спрятать ее.
Адвокату приходится иногда иметь дело с очень странными людьми и очень странными желаниями, и я, нисколько не удивляясь, спрятал папку в свой портфель. Увидев это, старуха прикрыла глаза и сделалась вдруг удивительно спокойной, как будто выполнила невероятно важное дело и теперь ее больше ничто не заботит.
Я позвал ее сиделку.
Женщина ничего у меня не спрашивала. Она заплатила за визит, сказав, что умирающая была очень экономна и скопила достаточно денег, чтобы хватило и на скромные похороны, и на такие непредвиденные расходы, чтобы никому не быть в тягость.
— Да у нее, считай, и нет никого из родных, — тихонько вздохнув, добавила она, — только Вовка, паразит… так он ее, считай, и угробил…
На мой вполне естественный вопрос она объяснила, что Вовка — это внучатый племянник Александры Никодимовны, что он иногда заходил к своей престарелой тетке в надежде на то, что та оставит ему свою квартирку. Но сам по себе он парень никудышный, а в последнее время и вообще связался с настоящими бандитами. Сама рассказчица — а звали ее Лида — не была со старухой в родстве, она приходилась дочерью старинной подруге тети Шуры, Анне Алексеевне, с которой старуха прожила в одной квартире лет сорок, если не больше. Лида часто навещала Александру Никодимовну, а с тех пор, как та слегла, постоянно жила при ней и ухаживала, как могла.
— И ничего мне не надо, — тут же добавила женщина, подумав, что я могу усмотреть в ее действиях корысть, кому она квартиру свою оставит, меня нисколько не касается!
Я ей на это ничего не сказал, и Лида продолжила:
— Недавно пришло тете Шуре письмо. Я его из ящика достала, принесла, потому и видела, а так бы и глядеть не стала, у меня нет такой привычки. Письмо потертое, будто долго его таскали, и адрес рукой тети Шуры написан, а поверх адреса — штамп фиолетовый: «Адресат неизвестен».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58