И потому никогда Оно не узнает, что это значит – двигаться. Существа ползают по Нему, словно мелкие насекомые по сонному слону, а Оно покоится в Себе Самом – подобное воде в наполненной до краев ванне. Только ванная эта – без берегов.
Подвижность свойственна существам в смысле не только физиологическом – такая подвижность планетянам необходима, Оно Само так их и устроило. Но удивительна беспрестанная охота к перемене мест. Живут они, кормятся в одном месте – но им этого мало, им охота сбегать посмотреть, как живут и кормятся в других местах их сородичи. Всякий туризм – замаскированная зависть: проверить хочется, а не кормят ли по-соседству гораздо лучше?! Такие чувства Оно не одобряет. Господствующее Божество, Слава Ему Самому, двинуться никуда просто не может. Но что важнее – не хочет! Страшно было бы и подумать, если бы Ему нужно было бы куда-нибудь двинуться.
Если бы существовали, например, параллельные вселенные, куда нужно было бы периодически заглядывать с инспекциями – Оно бы их просто сократило, чтобы не рассеивалось внимание! Так удобно, что весь мир заключен в Нем и никуда не надо двигаться: вечное знание, вечное наблюдение соединились с вечным покоем. И если даже решится Оно когда-нибудь разделиться – помещаться Вдвоем Им придётся в одной и той же общей бесконечности – других нет и не нужно!
* * *
Клава услышала про большой взрыв на рынке во Владике, и сразу подумала почему-то, что там был Муса. Что-то в нем чувствовалось накануне – напряженное. И кругом – казалось, все всё знают, но не говорят с нею об этом. Между собой – наверное, обсуждают: стали ещё больше гомонить на своем диком наречии.
В пределах селения она ходила свободно, все знали ее, многие при встрече улыбались и приветствовали:
– Русский доктор – хорошо.
Дома ей никогда не говорили столько хороших слов. И помыслить она не могла – назваться доктором. А здесь и не называлась: доверчивые чеченцы сами возвели её из медбратьев – в доктора.
Столько про них говорят, а самое подходящее слово, которое находила Клава: доверчивые. Как дети.
И Муса такой. А потом пошёл и взорвал. Непонятно. А когда хозяин дома начинает рассказывать, скольких его родных сожгли заживо в сорок четвертом году, чтобы не возиться, не везти далеко в Казахстан, скольких расстреляли, а сколько умерло по дороге – становилось понятно, зачем взрывал. А когда подумаешь, что взорвали во Владике тех, кто не сжигал и не расстреливал – опять непонятно. Так она и жила между понятием и непонятием.
Она думала о том, что надо же искать Виталика. Но – не каждый день думала. А если понемногу и каждый день – то не каждую минуту. Она привыкла и жила. Как раньше жила в своем Ярославле.
А Виталик был совсем рядом – и болел. От сидения в яме у него сначала образовались фурункулы, а потом присоединилось и воспаление легких – от затхлости, холодной сырости, неподвижности. Муса посмотрел и сказал:
– Ещё немного, придётся русский доктор звать. А ты скажи: почему денег платить твои не хотят?!
Он пнул пленника ногой.
– Ты – пока мало ждал. Он долго ждал, денег нет, родные жадный. – И Муса показал на напарника, гнившего тут же в яме. Володю. – Смотри, что с тобой делать после!
Пришел человек с телекамерой. Дикое место, а тоже здесь – телеоператор.
– Ты – проси жалко, – пнул Муса едва живого Володю. – Сейчас тебя мало будем резать, что не платили твои. Сначала ты говори. Жалко говори, да!
На несчастного направили камеру, включили свет. Володя заговорил плачущим голосом:
– Дорогие родные и командиры! Меня тут бьют как собаку. За что же так? Разве можно так с человеком? Пришлите денег, как они говорят, а то совсем забьют и замучают как собаку!
– Ты, рука давай!
Пленник послушно протянул руку – и подручный Мусы длинными кусачками со щелчком перекусил Володе локтевое сухожилие и рука ниже локтя тотчас бессильно повила.
– Вот так собаку изрежут всего. Заплатите им, папа, мама, неужели мне погибать как собаке?!
Свет выключили, камеру убрали. Ушли.
Володя тихо плакал и повторял одно и тоже: «За что?.. Как собаку…»
Виталик хотя и страдал сам в жару, пожалел соседа, обругал чеченских сволочей:
– Всех их как крыс выжигать надо! Напалмом бы все тут залить!
Тихо ругал, чтобы не услышали.
А Клава так и не знала до сих пор, что Виталик тяжело болеет совсем рядом, в пяти километрах. Клава думала о том, как найти Виталика и о том, как сделать, чтобы не догадались, что она – не мужчина.
Грудь у Клавы небольшая. Дома она печалилась и даже прислушивалась к банным разговорам, как можно увеличить бюст. Какими упражнениями. Или заговорами у верных бабок.
Или даже есть операции, чтобы грудь взошла как тесто – сразу на четыре номера. Только дорого.
Зато здесь Клава могла маскироваться только потому, что грудь у нее маленькая. Ну и потому что в общую баню не зовут. Но все равно самое трудное – мыться.
Солнце здесь светило совсем ярко. Даже в ноябре. В теплые дни хозяин появлялся во дворе голый по пояс – загорал.
На улицу он всегда выходил в черкеске и папахе, а дома норовил ходить полуголым. Под папахой у него скрывалась сплошная лысина, даже без обычного остаточного венчика волос, которую он и полировал на солнце.
Бритая голова Клавы тоже загорела уже до цвета шоколада. И шея. А дальше только мелькала иногда белая полоска, если сдвигался воротник.
– Чего ходишь? Загорай! Приехал как в курорт, да?
Клава бормотала что-то, что подождет лета, а пока ей холодно.
– Тощий потому что, да! Кушай больше, барашка кушай! Женись. Жена готовить будет хорошо, много кушать будешь.
Сам хозяин, вопреки совету жил без жены и вообще один, что здесь редкость: правило – большие семьи, полные дома.
Потому-то русского доктора и поселили сюда: старик живет один, места много. От соседей Клава услышала намеки, что старик переругался со всеми родными. Но она пока жила с хозяином мирно.
Мыться она могла только в своей комнате – запершись. А мыться хотелось все время, потому что приходилось потеть по пять раз на день. Да ещё лезла всюду особенная здешняя пыль: мельчайшая, цементного цвета, которая покрывала все дороги и тропки – если больше трех дней не было благодетельного дождя.
Снег бы выпал, что ли! Но снег никак не выпадал.
Клава думала, что хорошо законспирировалась и не догадывалась ни секунды, что хозяин начал что-то подозревать: что это за парень, который вечно кутается, ни разу гимнастерку не снял?
Вечером она подогрела немного воды и ушла к себе. Мыла тоже было мало, она экономно мылилась – когда дверь резко распахнулась. Упала оторванная с гвоздями защелка. Клава прикрылась классическим женским движением – одна рука на грудь, другая – на лобок.
На пороге стоял хозяин.
– Девка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Подвижность свойственна существам в смысле не только физиологическом – такая подвижность планетянам необходима, Оно Само так их и устроило. Но удивительна беспрестанная охота к перемене мест. Живут они, кормятся в одном месте – но им этого мало, им охота сбегать посмотреть, как живут и кормятся в других местах их сородичи. Всякий туризм – замаскированная зависть: проверить хочется, а не кормят ли по-соседству гораздо лучше?! Такие чувства Оно не одобряет. Господствующее Божество, Слава Ему Самому, двинуться никуда просто не может. Но что важнее – не хочет! Страшно было бы и подумать, если бы Ему нужно было бы куда-нибудь двинуться.
Если бы существовали, например, параллельные вселенные, куда нужно было бы периодически заглядывать с инспекциями – Оно бы их просто сократило, чтобы не рассеивалось внимание! Так удобно, что весь мир заключен в Нем и никуда не надо двигаться: вечное знание, вечное наблюдение соединились с вечным покоем. И если даже решится Оно когда-нибудь разделиться – помещаться Вдвоем Им придётся в одной и той же общей бесконечности – других нет и не нужно!
* * *
Клава услышала про большой взрыв на рынке во Владике, и сразу подумала почему-то, что там был Муса. Что-то в нем чувствовалось накануне – напряженное. И кругом – казалось, все всё знают, но не говорят с нею об этом. Между собой – наверное, обсуждают: стали ещё больше гомонить на своем диком наречии.
В пределах селения она ходила свободно, все знали ее, многие при встрече улыбались и приветствовали:
– Русский доктор – хорошо.
Дома ей никогда не говорили столько хороших слов. И помыслить она не могла – назваться доктором. А здесь и не называлась: доверчивые чеченцы сами возвели её из медбратьев – в доктора.
Столько про них говорят, а самое подходящее слово, которое находила Клава: доверчивые. Как дети.
И Муса такой. А потом пошёл и взорвал. Непонятно. А когда хозяин дома начинает рассказывать, скольких его родных сожгли заживо в сорок четвертом году, чтобы не возиться, не везти далеко в Казахстан, скольких расстреляли, а сколько умерло по дороге – становилось понятно, зачем взрывал. А когда подумаешь, что взорвали во Владике тех, кто не сжигал и не расстреливал – опять непонятно. Так она и жила между понятием и непонятием.
Она думала о том, что надо же искать Виталика. Но – не каждый день думала. А если понемногу и каждый день – то не каждую минуту. Она привыкла и жила. Как раньше жила в своем Ярославле.
А Виталик был совсем рядом – и болел. От сидения в яме у него сначала образовались фурункулы, а потом присоединилось и воспаление легких – от затхлости, холодной сырости, неподвижности. Муса посмотрел и сказал:
– Ещё немного, придётся русский доктор звать. А ты скажи: почему денег платить твои не хотят?!
Он пнул пленника ногой.
– Ты – пока мало ждал. Он долго ждал, денег нет, родные жадный. – И Муса показал на напарника, гнившего тут же в яме. Володю. – Смотри, что с тобой делать после!
Пришел человек с телекамерой. Дикое место, а тоже здесь – телеоператор.
– Ты – проси жалко, – пнул Муса едва живого Володю. – Сейчас тебя мало будем резать, что не платили твои. Сначала ты говори. Жалко говори, да!
На несчастного направили камеру, включили свет. Володя заговорил плачущим голосом:
– Дорогие родные и командиры! Меня тут бьют как собаку. За что же так? Разве можно так с человеком? Пришлите денег, как они говорят, а то совсем забьют и замучают как собаку!
– Ты, рука давай!
Пленник послушно протянул руку – и подручный Мусы длинными кусачками со щелчком перекусил Володе локтевое сухожилие и рука ниже локтя тотчас бессильно повила.
– Вот так собаку изрежут всего. Заплатите им, папа, мама, неужели мне погибать как собаке?!
Свет выключили, камеру убрали. Ушли.
Володя тихо плакал и повторял одно и тоже: «За что?.. Как собаку…»
Виталик хотя и страдал сам в жару, пожалел соседа, обругал чеченских сволочей:
– Всех их как крыс выжигать надо! Напалмом бы все тут залить!
Тихо ругал, чтобы не услышали.
А Клава так и не знала до сих пор, что Виталик тяжело болеет совсем рядом, в пяти километрах. Клава думала о том, как найти Виталика и о том, как сделать, чтобы не догадались, что она – не мужчина.
Грудь у Клавы небольшая. Дома она печалилась и даже прислушивалась к банным разговорам, как можно увеличить бюст. Какими упражнениями. Или заговорами у верных бабок.
Или даже есть операции, чтобы грудь взошла как тесто – сразу на четыре номера. Только дорого.
Зато здесь Клава могла маскироваться только потому, что грудь у нее маленькая. Ну и потому что в общую баню не зовут. Но все равно самое трудное – мыться.
Солнце здесь светило совсем ярко. Даже в ноябре. В теплые дни хозяин появлялся во дворе голый по пояс – загорал.
На улицу он всегда выходил в черкеске и папахе, а дома норовил ходить полуголым. Под папахой у него скрывалась сплошная лысина, даже без обычного остаточного венчика волос, которую он и полировал на солнце.
Бритая голова Клавы тоже загорела уже до цвета шоколада. И шея. А дальше только мелькала иногда белая полоска, если сдвигался воротник.
– Чего ходишь? Загорай! Приехал как в курорт, да?
Клава бормотала что-то, что подождет лета, а пока ей холодно.
– Тощий потому что, да! Кушай больше, барашка кушай! Женись. Жена готовить будет хорошо, много кушать будешь.
Сам хозяин, вопреки совету жил без жены и вообще один, что здесь редкость: правило – большие семьи, полные дома.
Потому-то русского доктора и поселили сюда: старик живет один, места много. От соседей Клава услышала намеки, что старик переругался со всеми родными. Но она пока жила с хозяином мирно.
Мыться она могла только в своей комнате – запершись. А мыться хотелось все время, потому что приходилось потеть по пять раз на день. Да ещё лезла всюду особенная здешняя пыль: мельчайшая, цементного цвета, которая покрывала все дороги и тропки – если больше трех дней не было благодетельного дождя.
Снег бы выпал, что ли! Но снег никак не выпадал.
Клава думала, что хорошо законспирировалась и не догадывалась ни секунды, что хозяин начал что-то подозревать: что это за парень, который вечно кутается, ни разу гимнастерку не снял?
Вечером она подогрела немного воды и ушла к себе. Мыла тоже было мало, она экономно мылилась – когда дверь резко распахнулась. Упала оторванная с гвоздями защелка. Клава прикрылась классическим женским движением – одна рука на грудь, другая – на лобок.
На пороге стоял хозяин.
– Девка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91