Живет просто, скромно, без утопий, невосприимчивый ко всему нешвейцарскому, уверенный в себе. Одного я тогда не заметил: едва ощутимого запаха родной швейцарской земли.
Я пытаюсь вспомнить: 650 дней - много дней, с 1939 по 1945-й - немало лет... Нас нужно было чем-нибудь занять. Армия в дозоре. Мужчины между двадцатью и тридцатью годами. Армия - школа нации. Я пытаюсь вспомнить, что же нам преподавали в это время, кроме повиновения как повиновения.
Обер-лейтенант Блумер. Какое-то своеобразие он приобретает только в воспоминаниях. Что обер-лейтенанту следовало приказывать, то он и приказывал. Его взвод избалован не был. В перерывах он устраивался несколько в стороне от нас: достаточно близко, чтобы к нему можно было обратиться, достаточно далеко, чтобы рядовые чувствовали себя свободно и не болтали бы специально для офицера; он читал свою "Базлер цайтунг", поглощенный ею, как любой его современник. То, что он там читал, казалось ему важнее, чем ежедневный приказ по нашей батарее, исполнения которого он, как обер-лейтенант, обязан был требовать. Рядовые находили себе любимчиков среди офицеров, к ним этот обер-лейтенант явно не принадлежал. Он органически не переносил подхалимов, они вызывали у него чувство неловкости. К нему можно было обратиться, и тогда он просто разговаривал с тем или другим солдатом, а не произносил речей на публику. Он видел в нас людей и когда мы шли в колонне, и когда корпели, присев около орудий, людей на соломе, людей в походном снаряжении на марше, но всегда людей. Он никогда не пытался втереться к ним в доверие. Ему это не было нужно.
Мы мало знали в те годы. Пресса нашей страны соблюдала осторожность, чтобы не давать Гитлеру поводов для недовольства. Что же мы знали? Профессор фон Салис выступал по радио с информацией о положении на фронтах, настолько открыто, насколько это было возможно в то время. На квартирах радио не было, в караульных помещениях - тем более. Наша задача - бдительность. "Стой!" окликали мы каждого с заряженными карабинами в лесу у Голдау. Позднее мы строили бункера по планам отделения инженерных войск; хотя тысячи таких бункеров на территории других стран уже были разбиты "штуками" или захвачены парашютистами, они продолжали внушать нам доверие. Я работал над маскировкой. Отвлечение деятельностью. Однажды Федеральный совет официально сообщил: "Если по радио, в листовках и другими средствами будут распространяться слухи, подвергающие сомнению волю Федерального совета и высшего командования армии к сопротивлению, такие слухи будут признаны вражеской пропагандой. Наша страна и наша армия всеми силами готовы отразить любое нападение". Никакого сомнения, что англичане и американцы (русских мы меньше принимали в расчет) сразу поддержат нас в борьбе против любого врага, посягнувшего на наш нейтралитет. Мы знали: право на нашей стороне. Швейцария - значит демократия. Наш военный козырь - Готард-линия, не единственная связь между державами оси; но эту связь мы можем разрушить за несколько часов, а этого Гитлер не может себе позволить, если только он в своем уме. Что знали мы еще? С 8.9.1939 существовала цензура для прессы, а с 20.9.1939 - и киноцензура. Знали мы про концентрационные лагеря, которые посетил наш министр Карл Буркхардт? Я кое-что знал, но не мог признаться, что услышал это от евреев. Большинство солдат полагало, что все это страшные сказки, - до тех пор, пока сообщения с фотографиями не появились в наших газетах. Наша задача - готовность к маршу и правильный уход за обувью, в отпуске - тоже.
Нам разрешалось уточнять полученные задания в том случае, если за первым приказом не следовал второй. Но капрал и сам знал не больше нашего, а чем выше был чин офицера, тем неприятнее звучало в ответ: наденьте-ка сперва фуражку как следует, ну а если нельзя было придраться к фуражке - если солдат держал ее в руках или в ней лежали части карабина с удаленной смазкой, - тогда оказывалось, что был недостаточно затянут пояс. Вопросы задавать мы отвыкли.
Это было позже, в 1953 году, на курсах переподготовки подрывников. За это время мы успели повзрослеть и стали кто строителем, кто архитектором, а кто столяром или владельцем маленькой электрофирмы - все специалисты, и все отцы семейств, и, раз того не миновать, готовые за месяц изучить, как подготавливать мосты к взрывам, и недоумевающие, почему занятия проводятся под пылающим солнцем на плацу, а не в тени, и почему стоя? А потому, что солдату никакая погода не помеха. Итак, мы еще раз стали солдатами. Взрывчатый материал не опасен сам по себе, по нему хоть топором бей, он не взорвется, опасен он только в контакте с взрывателем. Понятно. Потому-то взрывчатка и взрыватели хранятся в разных помещениях. Тоже понятно. Совсем незадолго до этого мы сидели в грузовике, нагруженном сразу взрывчаткой и ящиками с капсюлями-детонаторами, достаточно было небольшого столкновения, и полдеревни взлетело бы на воздух. Но приказ есть приказ, никаких возражений быть не может. Взрыватель не игрушка, неправильный нажим на клещи, когда сжимаешь клеммы, и останешься без руки. Понятно. Понимали мы также, что этим приемом надо тем не менее овладеть. Детонирующий шнур в левой руке, капсюля-детонатор насажена, клещи в правой руке: вот так. Делайте все правильно, и ничего не случится. Из предосторожности эту штуку не держат прямо перед лицом. Понятно. Итак, каждый из нас сперва учится этому на соответствующем расстоянии друг от друга, на случай, если кто-нибудь ошибется, но детонирующий шнур протянут между нами, он у нас один на двадцать три человека, к тому же, как мы только что узнали, он сгорает в какую-то долю секунды. Разумно ли, что нас всех обучают на одном общем шнуре? У инструктора-лейтенанта готов ответ: что, в штаны наклали со страху? С солдатами такого не случается. И мы сжимаем клещи, приказ есть приказ, и лейтенант был прав: никто из нас не остался без рук, а значит, все свои руки сохранили.
Один только раз, в 1943 году, после лыжного похода (полная выкладка и дополнительное одеяло) от Шуля на Самнаут (на дороге гололед, то и дело мы скользим и падаем в полной выкладке и с карабином, и приходится с особым напряжением отыскивать свое место), я после приказа "Разойдись!" просто лег на землю. Меня тут же вывернуло наизнанку, и я не смог поднять голову, лежа лицом в собственной блевотине. Положа руку на сердце: выдержал бы я подобное в обычной жизни? Вырабатывается своего рода гордость, мускулы болят на другой день не более, чем после лыж, а лыжный поход с болью в мускулах - это как раз то, что надо в таких случаях... Что ж, если молодой парень, рассматривающий свой призыв в армию с некоторой снисходительностью, вероятно считая это признаком прогрессивного образа мыслей, спросит меня обо всем, я отвечу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Я пытаюсь вспомнить: 650 дней - много дней, с 1939 по 1945-й - немало лет... Нас нужно было чем-нибудь занять. Армия в дозоре. Мужчины между двадцатью и тридцатью годами. Армия - школа нации. Я пытаюсь вспомнить, что же нам преподавали в это время, кроме повиновения как повиновения.
Обер-лейтенант Блумер. Какое-то своеобразие он приобретает только в воспоминаниях. Что обер-лейтенанту следовало приказывать, то он и приказывал. Его взвод избалован не был. В перерывах он устраивался несколько в стороне от нас: достаточно близко, чтобы к нему можно было обратиться, достаточно далеко, чтобы рядовые чувствовали себя свободно и не болтали бы специально для офицера; он читал свою "Базлер цайтунг", поглощенный ею, как любой его современник. То, что он там читал, казалось ему важнее, чем ежедневный приказ по нашей батарее, исполнения которого он, как обер-лейтенант, обязан был требовать. Рядовые находили себе любимчиков среди офицеров, к ним этот обер-лейтенант явно не принадлежал. Он органически не переносил подхалимов, они вызывали у него чувство неловкости. К нему можно было обратиться, и тогда он просто разговаривал с тем или другим солдатом, а не произносил речей на публику. Он видел в нас людей и когда мы шли в колонне, и когда корпели, присев около орудий, людей на соломе, людей в походном снаряжении на марше, но всегда людей. Он никогда не пытался втереться к ним в доверие. Ему это не было нужно.
Мы мало знали в те годы. Пресса нашей страны соблюдала осторожность, чтобы не давать Гитлеру поводов для недовольства. Что же мы знали? Профессор фон Салис выступал по радио с информацией о положении на фронтах, настолько открыто, насколько это было возможно в то время. На квартирах радио не было, в караульных помещениях - тем более. Наша задача - бдительность. "Стой!" окликали мы каждого с заряженными карабинами в лесу у Голдау. Позднее мы строили бункера по планам отделения инженерных войск; хотя тысячи таких бункеров на территории других стран уже были разбиты "штуками" или захвачены парашютистами, они продолжали внушать нам доверие. Я работал над маскировкой. Отвлечение деятельностью. Однажды Федеральный совет официально сообщил: "Если по радио, в листовках и другими средствами будут распространяться слухи, подвергающие сомнению волю Федерального совета и высшего командования армии к сопротивлению, такие слухи будут признаны вражеской пропагандой. Наша страна и наша армия всеми силами готовы отразить любое нападение". Никакого сомнения, что англичане и американцы (русских мы меньше принимали в расчет) сразу поддержат нас в борьбе против любого врага, посягнувшего на наш нейтралитет. Мы знали: право на нашей стороне. Швейцария - значит демократия. Наш военный козырь - Готард-линия, не единственная связь между державами оси; но эту связь мы можем разрушить за несколько часов, а этого Гитлер не может себе позволить, если только он в своем уме. Что знали мы еще? С 8.9.1939 существовала цензура для прессы, а с 20.9.1939 - и киноцензура. Знали мы про концентрационные лагеря, которые посетил наш министр Карл Буркхардт? Я кое-что знал, но не мог признаться, что услышал это от евреев. Большинство солдат полагало, что все это страшные сказки, - до тех пор, пока сообщения с фотографиями не появились в наших газетах. Наша задача - готовность к маршу и правильный уход за обувью, в отпуске - тоже.
Нам разрешалось уточнять полученные задания в том случае, если за первым приказом не следовал второй. Но капрал и сам знал не больше нашего, а чем выше был чин офицера, тем неприятнее звучало в ответ: наденьте-ка сперва фуражку как следует, ну а если нельзя было придраться к фуражке - если солдат держал ее в руках или в ней лежали части карабина с удаленной смазкой, - тогда оказывалось, что был недостаточно затянут пояс. Вопросы задавать мы отвыкли.
Это было позже, в 1953 году, на курсах переподготовки подрывников. За это время мы успели повзрослеть и стали кто строителем, кто архитектором, а кто столяром или владельцем маленькой электрофирмы - все специалисты, и все отцы семейств, и, раз того не миновать, готовые за месяц изучить, как подготавливать мосты к взрывам, и недоумевающие, почему занятия проводятся под пылающим солнцем на плацу, а не в тени, и почему стоя? А потому, что солдату никакая погода не помеха. Итак, мы еще раз стали солдатами. Взрывчатый материал не опасен сам по себе, по нему хоть топором бей, он не взорвется, опасен он только в контакте с взрывателем. Понятно. Потому-то взрывчатка и взрыватели хранятся в разных помещениях. Тоже понятно. Совсем незадолго до этого мы сидели в грузовике, нагруженном сразу взрывчаткой и ящиками с капсюлями-детонаторами, достаточно было небольшого столкновения, и полдеревни взлетело бы на воздух. Но приказ есть приказ, никаких возражений быть не может. Взрыватель не игрушка, неправильный нажим на клещи, когда сжимаешь клеммы, и останешься без руки. Понятно. Понимали мы также, что этим приемом надо тем не менее овладеть. Детонирующий шнур в левой руке, капсюля-детонатор насажена, клещи в правой руке: вот так. Делайте все правильно, и ничего не случится. Из предосторожности эту штуку не держат прямо перед лицом. Понятно. Итак, каждый из нас сперва учится этому на соответствующем расстоянии друг от друга, на случай, если кто-нибудь ошибется, но детонирующий шнур протянут между нами, он у нас один на двадцать три человека, к тому же, как мы только что узнали, он сгорает в какую-то долю секунды. Разумно ли, что нас всех обучают на одном общем шнуре? У инструктора-лейтенанта готов ответ: что, в штаны наклали со страху? С солдатами такого не случается. И мы сжимаем клещи, приказ есть приказ, и лейтенант был прав: никто из нас не остался без рук, а значит, все свои руки сохранили.
Один только раз, в 1943 году, после лыжного похода (полная выкладка и дополнительное одеяло) от Шуля на Самнаут (на дороге гололед, то и дело мы скользим и падаем в полной выкладке и с карабином, и приходится с особым напряжением отыскивать свое место), я после приказа "Разойдись!" просто лег на землю. Меня тут же вывернуло наизнанку, и я не смог поднять голову, лежа лицом в собственной блевотине. Положа руку на сердце: выдержал бы я подобное в обычной жизни? Вырабатывается своего рода гордость, мускулы болят на другой день не более, чем после лыж, а лыжный поход с болью в мускулах - это как раз то, что надо в таких случаях... Что ж, если молодой парень, рассматривающий свой призыв в армию с некоторой снисходительностью, вероятно считая это признаком прогрессивного образа мыслей, спросит меня обо всем, я отвечу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112