лица солдат, усталые, мокрые, замкнутые.
С кем же я?
Однажды, в один из первых дней, мы исполнились страшного предчувствия, что можем все потерять, - отсюда эта неукротимая жажда надежности. Мы поверили, что такой надежностью обладает только наше отношение к какому-либо человеку. Отсюда полнейшая убежденность, что можно быть уверенным в человеке так же, как в предмете, в земельном участке, во владении, которому и время не страшно, к которому можно когда угодно вернуться, и так удобно мы устраивались, как ни одной порядочной душе не перенести...
Но дело не только в этом.
Все получается по-другому. В тот же самый вечер, когда я признаюсь своим друзьям, как рад, что на следующей неделе снова вернусь к себе в часть, дома уже лежит приказ: явиться в понедельник в шесть ноль-ноль в свою часть ввиду увольнения в запас.
Сейчас пять ноль-ноль.
Не имеет смысла пытаться заснуть среди храпящих. Один из них лежит поперек моего места, он хрипит во сне, руки в карманах, колени подняты... Снаружи ночь, как промокательная бумага, растворяется в потоках дождя. Слышно, как шлепают капли по прелой листве, как неустанно журчит вода, переливаясь через край водосточного желоба, как взад и вперед по мостовой шагает патруль. Слышно, как по серой утренней долине проходит товарный поезд, они идут почти каждый час, везут уголь из Германии; в крестьянских дворах, как всегда, кудахчут куры, и все, что произошло, может показаться сном.
На батарее, рассказывают мне, они узнали об этом в тот момент, когда отправлялись на спортплощадку: ландвер против действующей армии. Домой? спрашивают они. А откуда ты знаешь? Это не шутка. Домой, понимаешь? Нельзя сказать, чтобы радость была такой уж большой и громкой. Не происходит ничего из того, о чем все время говорили: они, мол, поставят целые бочки вина, миски, полные винограда, и бог знает что еще собирались устроить в этот день. Они стояли кругом и внимали новостям.
"Так, так, - сказал один, - тогда, значит, пойдем".
На какой срок?
Этого никто не знает.
Нужно все отнести в цейхгауз.
Четверо должны еще раз подняться на позиции, чтобы убрать планки и то, что еще осталось на строительной площадке. Времени у нас более чем достаточно, и, когда на обратном пути полил сильный дождь, мы без всякого зазрения совести спрыгнули с открытой платформы и спрятались от него в радостном сознании, что и остальные сделали то же самое.
У самой печки сушатся наши ботинки, мы празднуем прощание, окружив обеих тессинок. Мы держим хлеб над пламенем, пока он не подрумянится, вертим закопченный вертел с насаженным на него сыром и пьем глинтвейн, горячий, красный, - все почти так, как когда-то мы представляли себе предстоящую зиму.
"Решено! - кричит кто-то. - Договорились?"
"Куда?"
"В следующее воскресенье - на национальную выставку! Мы приглашаем вас, вас обеих!"
Бианка переводит, слово за словом.
"Санта Мария!" - вскрикивает ее крохотная мать.
Она еще никогда не переезжала через Сен-Готард.
Она всплескивает руками.
Потом, когда настает время уходить и снова закутываться в мокрые плащ-палатки, оказывается, что и вправду наш ювелир, тихий, благоразумный, женатый, наконец сегодня, в последний час, осознал провороненную свободу.
"Идем", - зовет шофер.
Отсутствие дарует понимание...
Может быть!
Всем, что впредь будет единственно твоим собственным достоянием, правит время, исключительное время, требующее необычайной быстроты роста во всем: в дружбе, в семье, в работе. Резче, беспощадней, болезненней, но и ясней, великодушней, мужественней рушатся человеческие решения под давлением огромной осознанной угрозы, которая с каждым часом превышает все остальное.
1940
СОЛДАТСКАЯ КНИЖКА
По дороге в Тессин в окне автомобиля я вижу военных - войска на местности. Наши войска. Джип, офицеры по-походному, потом колонна черных грузовиков, в них солдаты, тоже по-походному. Такую колонну обогнать нелегко. У солдат теперь длинные волосы, а каски такие, как прежде, и больше мне ничего не приходит в голову.
Войска. Терпение. Память молчит. Наконец мне, ветерану в лимузине, удается проехать: снова джип, лейтенант, радист с рацией, и вот все позади, и, если я не хочу, я могу не вспоминать.
У меня еще сохранилась так называемая солдатская книжечка (уменьшительная форма вполне официальна) с медицинскими отметками (острота зрения, острота слуха) и перечнем снаряжения рядового состава ("Стальная каска с возвратом: 1 шт. 1931, 1 шт. 1952"), с печатями командной инстанции и подписями, удостоверяющими срок службы (всего 650 дней), книжечка переплетена в серый холст и неплотно закрывается.
Оружейная смазка, запах коричневых шерстяных одеял, которые мы натягивали на горло и на подбородок, камфора, суп из котелка, чай из котелка, потные фуражки, мыло от пота, запах казармы, соды, запах картофельной шелухи, дубленой кожи, запах мокрых носков. Запах сухой соломы в круглых тюках, перетянутых проволокой - она разрубается одним ударом штыка, - облака пыли в школьном классе и запах мела, запах отстрелянных патронов, сортира, карбида, запах котелков, которые мы чистим пучками травы, а жир снимаем землей, этот запах земли, и жести, и травы, и еще супа, запах полных пепельниц в караулке, мужчин, спящих в форме, - запахи, которые существуют только на военной службе.
Я был солдатом. А опыт все же не сдается вместе с формой, как и знания о нашей стране и о себе самом.
Охотнее всего память возвращает ранние утра на вольном воздухе. Серые утренние сумерки вокруг замаскированных орудий за два часа до восхода (сейчас я тоже встаю в это время), и осенний лесной ковер, что шуршит под ногами при каждом шаге, и летний лесной ковер, полный жужжащих насекомых, и застылый лесной покров зимой, когда мы выскребаем рвы для орудийных лафетов. И различные виды снега: кристаллический снег, сверкающий на солнце, и снег с дождем, снег, налипающий на лопату, тяжелый снег, и снег, летящий в лицо, и снег старой лавины, жесткий снег, снег летом, когда надо подбивать гвоздями каблуки, чтобы не поскользнуться со всеми своими пожитками, и свежий снег, в который мы проваливаемся по пояс. Все это знакомо и альпинисту, но по-другому: он вязнет в снегу по собственной воле, он сам решает, имеет ли смысл идти дальше и этим ли путем. Под командой лейтенанта, который никогда не был альпинистом, о снеге узнаешь гораздо больше, а также о временах года и о времени дня в любую погоду. Никогда в жизни не встречал я столько тумана, как в армии, столько звезд, как в карауле. И все виды дождя. Иногда нам разрешалось спрятаться во время дождя под крышей, но, как правило, дождь был событием. Жара и пыль тоже. Как-то раз нам разрешили подставить руки, лицо и головы под струю деревенской колонки, и под конец, когда приказ был уже отдан, еще раз - руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
С кем же я?
Однажды, в один из первых дней, мы исполнились страшного предчувствия, что можем все потерять, - отсюда эта неукротимая жажда надежности. Мы поверили, что такой надежностью обладает только наше отношение к какому-либо человеку. Отсюда полнейшая убежденность, что можно быть уверенным в человеке так же, как в предмете, в земельном участке, во владении, которому и время не страшно, к которому можно когда угодно вернуться, и так удобно мы устраивались, как ни одной порядочной душе не перенести...
Но дело не только в этом.
Все получается по-другому. В тот же самый вечер, когда я признаюсь своим друзьям, как рад, что на следующей неделе снова вернусь к себе в часть, дома уже лежит приказ: явиться в понедельник в шесть ноль-ноль в свою часть ввиду увольнения в запас.
Сейчас пять ноль-ноль.
Не имеет смысла пытаться заснуть среди храпящих. Один из них лежит поперек моего места, он хрипит во сне, руки в карманах, колени подняты... Снаружи ночь, как промокательная бумага, растворяется в потоках дождя. Слышно, как шлепают капли по прелой листве, как неустанно журчит вода, переливаясь через край водосточного желоба, как взад и вперед по мостовой шагает патруль. Слышно, как по серой утренней долине проходит товарный поезд, они идут почти каждый час, везут уголь из Германии; в крестьянских дворах, как всегда, кудахчут куры, и все, что произошло, может показаться сном.
На батарее, рассказывают мне, они узнали об этом в тот момент, когда отправлялись на спортплощадку: ландвер против действующей армии. Домой? спрашивают они. А откуда ты знаешь? Это не шутка. Домой, понимаешь? Нельзя сказать, чтобы радость была такой уж большой и громкой. Не происходит ничего из того, о чем все время говорили: они, мол, поставят целые бочки вина, миски, полные винограда, и бог знает что еще собирались устроить в этот день. Они стояли кругом и внимали новостям.
"Так, так, - сказал один, - тогда, значит, пойдем".
На какой срок?
Этого никто не знает.
Нужно все отнести в цейхгауз.
Четверо должны еще раз подняться на позиции, чтобы убрать планки и то, что еще осталось на строительной площадке. Времени у нас более чем достаточно, и, когда на обратном пути полил сильный дождь, мы без всякого зазрения совести спрыгнули с открытой платформы и спрятались от него в радостном сознании, что и остальные сделали то же самое.
У самой печки сушатся наши ботинки, мы празднуем прощание, окружив обеих тессинок. Мы держим хлеб над пламенем, пока он не подрумянится, вертим закопченный вертел с насаженным на него сыром и пьем глинтвейн, горячий, красный, - все почти так, как когда-то мы представляли себе предстоящую зиму.
"Решено! - кричит кто-то. - Договорились?"
"Куда?"
"В следующее воскресенье - на национальную выставку! Мы приглашаем вас, вас обеих!"
Бианка переводит, слово за словом.
"Санта Мария!" - вскрикивает ее крохотная мать.
Она еще никогда не переезжала через Сен-Готард.
Она всплескивает руками.
Потом, когда настает время уходить и снова закутываться в мокрые плащ-палатки, оказывается, что и вправду наш ювелир, тихий, благоразумный, женатый, наконец сегодня, в последний час, осознал провороненную свободу.
"Идем", - зовет шофер.
Отсутствие дарует понимание...
Может быть!
Всем, что впредь будет единственно твоим собственным достоянием, правит время, исключительное время, требующее необычайной быстроты роста во всем: в дружбе, в семье, в работе. Резче, беспощадней, болезненней, но и ясней, великодушней, мужественней рушатся человеческие решения под давлением огромной осознанной угрозы, которая с каждым часом превышает все остальное.
1940
СОЛДАТСКАЯ КНИЖКА
По дороге в Тессин в окне автомобиля я вижу военных - войска на местности. Наши войска. Джип, офицеры по-походному, потом колонна черных грузовиков, в них солдаты, тоже по-походному. Такую колонну обогнать нелегко. У солдат теперь длинные волосы, а каски такие, как прежде, и больше мне ничего не приходит в голову.
Войска. Терпение. Память молчит. Наконец мне, ветерану в лимузине, удается проехать: снова джип, лейтенант, радист с рацией, и вот все позади, и, если я не хочу, я могу не вспоминать.
У меня еще сохранилась так называемая солдатская книжечка (уменьшительная форма вполне официальна) с медицинскими отметками (острота зрения, острота слуха) и перечнем снаряжения рядового состава ("Стальная каска с возвратом: 1 шт. 1931, 1 шт. 1952"), с печатями командной инстанции и подписями, удостоверяющими срок службы (всего 650 дней), книжечка переплетена в серый холст и неплотно закрывается.
Оружейная смазка, запах коричневых шерстяных одеял, которые мы натягивали на горло и на подбородок, камфора, суп из котелка, чай из котелка, потные фуражки, мыло от пота, запах казармы, соды, запах картофельной шелухи, дубленой кожи, запах мокрых носков. Запах сухой соломы в круглых тюках, перетянутых проволокой - она разрубается одним ударом штыка, - облака пыли в школьном классе и запах мела, запах отстрелянных патронов, сортира, карбида, запах котелков, которые мы чистим пучками травы, а жир снимаем землей, этот запах земли, и жести, и травы, и еще супа, запах полных пепельниц в караулке, мужчин, спящих в форме, - запахи, которые существуют только на военной службе.
Я был солдатом. А опыт все же не сдается вместе с формой, как и знания о нашей стране и о себе самом.
Охотнее всего память возвращает ранние утра на вольном воздухе. Серые утренние сумерки вокруг замаскированных орудий за два часа до восхода (сейчас я тоже встаю в это время), и осенний лесной ковер, что шуршит под ногами при каждом шаге, и летний лесной ковер, полный жужжащих насекомых, и застылый лесной покров зимой, когда мы выскребаем рвы для орудийных лафетов. И различные виды снега: кристаллический снег, сверкающий на солнце, и снег с дождем, снег, налипающий на лопату, тяжелый снег, и снег, летящий в лицо, и снег старой лавины, жесткий снег, снег летом, когда надо подбивать гвоздями каблуки, чтобы не поскользнуться со всеми своими пожитками, и свежий снег, в который мы проваливаемся по пояс. Все это знакомо и альпинисту, но по-другому: он вязнет в снегу по собственной воле, он сам решает, имеет ли смысл идти дальше и этим ли путем. Под командой лейтенанта, который никогда не был альпинистом, о снеге узнаешь гораздо больше, а также о временах года и о времени дня в любую погоду. Никогда в жизни не встречал я столько тумана, как в армии, столько звезд, как в карауле. И все виды дождя. Иногда нам разрешалось спрятаться во время дождя под крышей, но, как правило, дождь был событием. Жара и пыль тоже. Как-то раз нам разрешили подставить руки, лицо и головы под струю деревенской колонки, и под конец, когда приказ был уже отдан, еще раз - руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112