Как я боюсь этого белого, с едва заметным желтоватым налетом на стенках, отверстия, служащего незримым каналом связи моего организма с обитателями тропических океанов…
Эти коралловые рифы, в них так хорошо плавать. Если бы не было прохладных акул в этой голубой тишине. Чертов «Пежо», теперь у него не включается и пятая передача. Сильно влияние французской компартии, если не считать красного вина, на качество продукции. Двести километров в час, кажется я уже выезжаю из Германии, сто пятьдесят, сто. Какая-то граница. Никого нет в этой кирпичной будке. Со лба у меня опять течет липкий пот, дорога расплывается перед глазами, «Пежо» чихает, светофоры на каждом шагу. Городок, милый мой, симпатичный, с домиками цвета темного кирпича, дай мне приют! В конце концов, могу я взять отпуск? Я ведь действительно болен, мне опять бьет в нос отвратительный запах рыбьей чешуи, и кажется, что руль покрыт липкой слизью.
Вот и гостиница. Машина моя глохнет – это судьба. Меня опять начинает бить гадкая дрожь. Только одно от нее спасение – джин. Пахнущий можжевельником, впитавший хвойную горечь.
Джин стоит в холодильнике, бутылочка граммов на пятьдесят, ну что же… Лучше меньше, да лучше. Долой тропическую лихорадку. Шаг вперед, два шага назад. И еще, Боженька, пожалуйста, избавь меня на сегодня от кошмарных снов. В этом забытом тобой городке, пожалуйста, дай мне сна.
– Ха, – хаха… – в ушах громыхает хохот, и я, предчувствуя скорый приступ лихорадки, судорожно делаю глоток из бутылочки для лилипутов.
– Сегодня на Красной площади собрались курсанты, выпускники военных академий. Они приветствуют…
– Здравствуйте, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза.
– Кгггх… Межконтинентальные баллистические ракеты способны всего за несколько минут. Гррр… достигнуть своей цели… – это наверняка упражняется в дикции знаменитый диктор советского радио и телевидения. – Достигнуть своей цели! – еще более торжественно произносит он. – Тьфу ты черт! Катя, Катюша, селедочку не забудь.
– Выходила на берег Катюша? На высокий? Выходила? – вопрос этот, заданный издевательским тоном, мучает меня, доводя до бешенства.
– Подмоско-о-вные вее-чее-ра. – разливается баритон.
Я болен, я знаю. Быть может, я скоро умру. Я родился почти что здесь, по американским масштабам отсюда почти что рукой подать до моего города, столицы пяти морей. А если проехать еще всего каких-нибудь шестьсот километров, триста пятьдесят миль, стыдно сказать. В Америке я покрывал такое расстояние за пять часов. Если встать в шесть утра, сесть за руль, то к полудню окажешься на горном озере, по заснеженным склонам которого катятся тысячи лыжников. А если завтра вот так же встать в шесть утра, сесть за руль чихающего Пежо, то к полудню, быть может, окажешься на гранитных набережных Невы. На Невском застыли кони, в Летнем саду падают такие же желтые листья.
Нет, никуда я не поеду. Утренний свет. На город спустился туман, он врывается в комнату через открытое окно и поглощает копошащиеся фигурки в золоченой раме. В моем номере висит натюрморт. Тонкая кожура лимона, серебряный кубок, усталая жирная рыбина, гроздья винограда. А за окном – зима. Рыбина, и здесь она. Я, будто наяву, ощущаю запах стоялой воды, начинающегося разложения. Виноградины с белой точечкой масляной краски, солнечным зайчиком, исчезнувшим четыре столетия назад, они же навсегда впитают в себя эту гниль.. Уберите!
Ну все, пора вставать. Даже не знаю, расстраиваться или не стоит – это я посмотрел на себя в зеркало. Лоб мой, несмотря на прохладу, покрыт испариной. Виски стали седыми. Вокруг глаз – морщины. Щетина покрывает щеки и губы. В последний раз моя борода отрастала до такой же степени небритости во время картошки на втором курсе Института. Господи, я же тогда был совсем молодым. Теперь борода предательски светится сединой.
Ну что же, я почти что выспался. Душ, выбриться, еще раз горячий душ, завтрак, яйцо всмятку, ветчина, кофе…
Я возвращаюсь в номер. Опять испарина, душ… Кажется, лучше стало… Как хорошо… Я вылез из-под горячих струй, вытерся полотенцем, и спустился на улицу. Изо рта туманными струйками вырывался пар. По узким улицам шли серые слоны, виляя своими толстыми, сморщенными задами, их хоботы терялись в тумане, а турки, высыпавшие из подъездов, смотрели им вслед.
Я болезненно поморщился и изо всех сил ущипнул себя за руку. Нет, хотя слоны гораздо лучше осьминогов. А все-таки, я зря радовался, выздоровление души и тела не приходит само собой.
– Циркус, Циркус! – жизнерадостно скандировали турки.
– А, – я облегченно вздохнул и закурил сигарету. – Все в порядке, это цирк, у них здесь запросто по улицам ходят слоны, и их много. Еще говорили, что Россия – родина слонов. Чушь собачья, но мне уже все равно, я слишком устал. – Я почему-то успокоился, даже обрадовался, потом поднялся в свой номер и снова лег спать. «Россия, Россия, Россия – родина моя» – пела народная артистка бывшего СССР, слоны уходили за линию горизонта, и я почувствовал, что вместе с ними уходит мой бред. Моллюски, порожденные моим воспаленным мозгом как-то терялись по сравнению с вполне реальными серыми громадинами, на спинах которых таял первый снег, неторопливо падавший на готические улочки старого города.
Разбудил меня, как и всегда, телефонный звонок. Нет, все было в порядке, меня не хотели убить, просто вежливо осведомлялись о том, желаю ли я остаться на еще один день. Еще один день, еще одна ночь. Бред больше не возвращался.
Я открыл окно, прислушиваясь к мирным, городским звукам. Наверное, такое же блаженство испытывали солдаты Британской армии, возвращаясь из Индийских колоний. Вместо переплетенных лианами джунглей, слонов и тигров, перед ними светились газовые фонари Пикаддили и Букингемский дворец, как тут не свихнуться.
Где я, собственно, нахожусь? До Германии три километра, ах, это трогательно. Что за глупая шутка? Мне кажется, что я узнаю этот город, эту ратушную площадь, этот собор, даже это кафе с высокими стеклянными окнами. Вот и говорите после этого про переселение душ. Не узнаю я только скульптуру, нависшую над зданием городского театра, и разноцветную скамейку, на которой сидят бронзовые инопланетяне.
Вот ведь как забавно, чем более развито общество, тем более культура его становится символической. В этом городе скульптура женщины обладает непропорционально длинными ногами, огромным задом и протянутыми струнами рук, ни дать – ни взять, рисунки на стенах пещер каменного века. То ли дело, у нас, на бывшей родине, гипсовые, с налитыми грудями труженицы в платке с обязательным веслом или со связкой колосьев. А в Америке? В моем любимом университете стоит скульптурная композиция, совершенно советского вида женщина в ситцевом платье протягивает руки к младенцу, младенец тянется к мускулистому мужчине в военной форме, в каске и с автоматом в руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Эти коралловые рифы, в них так хорошо плавать. Если бы не было прохладных акул в этой голубой тишине. Чертов «Пежо», теперь у него не включается и пятая передача. Сильно влияние французской компартии, если не считать красного вина, на качество продукции. Двести километров в час, кажется я уже выезжаю из Германии, сто пятьдесят, сто. Какая-то граница. Никого нет в этой кирпичной будке. Со лба у меня опять течет липкий пот, дорога расплывается перед глазами, «Пежо» чихает, светофоры на каждом шагу. Городок, милый мой, симпатичный, с домиками цвета темного кирпича, дай мне приют! В конце концов, могу я взять отпуск? Я ведь действительно болен, мне опять бьет в нос отвратительный запах рыбьей чешуи, и кажется, что руль покрыт липкой слизью.
Вот и гостиница. Машина моя глохнет – это судьба. Меня опять начинает бить гадкая дрожь. Только одно от нее спасение – джин. Пахнущий можжевельником, впитавший хвойную горечь.
Джин стоит в холодильнике, бутылочка граммов на пятьдесят, ну что же… Лучше меньше, да лучше. Долой тропическую лихорадку. Шаг вперед, два шага назад. И еще, Боженька, пожалуйста, избавь меня на сегодня от кошмарных снов. В этом забытом тобой городке, пожалуйста, дай мне сна.
– Ха, – хаха… – в ушах громыхает хохот, и я, предчувствуя скорый приступ лихорадки, судорожно делаю глоток из бутылочки для лилипутов.
– Сегодня на Красной площади собрались курсанты, выпускники военных академий. Они приветствуют…
– Здравствуйте, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза.
– Кгггх… Межконтинентальные баллистические ракеты способны всего за несколько минут. Гррр… достигнуть своей цели… – это наверняка упражняется в дикции знаменитый диктор советского радио и телевидения. – Достигнуть своей цели! – еще более торжественно произносит он. – Тьфу ты черт! Катя, Катюша, селедочку не забудь.
– Выходила на берег Катюша? На высокий? Выходила? – вопрос этот, заданный издевательским тоном, мучает меня, доводя до бешенства.
– Подмоско-о-вные вее-чее-ра. – разливается баритон.
Я болен, я знаю. Быть может, я скоро умру. Я родился почти что здесь, по американским масштабам отсюда почти что рукой подать до моего города, столицы пяти морей. А если проехать еще всего каких-нибудь шестьсот километров, триста пятьдесят миль, стыдно сказать. В Америке я покрывал такое расстояние за пять часов. Если встать в шесть утра, сесть за руль, то к полудню окажешься на горном озере, по заснеженным склонам которого катятся тысячи лыжников. А если завтра вот так же встать в шесть утра, сесть за руль чихающего Пежо, то к полудню, быть может, окажешься на гранитных набережных Невы. На Невском застыли кони, в Летнем саду падают такие же желтые листья.
Нет, никуда я не поеду. Утренний свет. На город спустился туман, он врывается в комнату через открытое окно и поглощает копошащиеся фигурки в золоченой раме. В моем номере висит натюрморт. Тонкая кожура лимона, серебряный кубок, усталая жирная рыбина, гроздья винограда. А за окном – зима. Рыбина, и здесь она. Я, будто наяву, ощущаю запах стоялой воды, начинающегося разложения. Виноградины с белой точечкой масляной краски, солнечным зайчиком, исчезнувшим четыре столетия назад, они же навсегда впитают в себя эту гниль.. Уберите!
Ну все, пора вставать. Даже не знаю, расстраиваться или не стоит – это я посмотрел на себя в зеркало. Лоб мой, несмотря на прохладу, покрыт испариной. Виски стали седыми. Вокруг глаз – морщины. Щетина покрывает щеки и губы. В последний раз моя борода отрастала до такой же степени небритости во время картошки на втором курсе Института. Господи, я же тогда был совсем молодым. Теперь борода предательски светится сединой.
Ну что же, я почти что выспался. Душ, выбриться, еще раз горячий душ, завтрак, яйцо всмятку, ветчина, кофе…
Я возвращаюсь в номер. Опять испарина, душ… Кажется, лучше стало… Как хорошо… Я вылез из-под горячих струй, вытерся полотенцем, и спустился на улицу. Изо рта туманными струйками вырывался пар. По узким улицам шли серые слоны, виляя своими толстыми, сморщенными задами, их хоботы терялись в тумане, а турки, высыпавшие из подъездов, смотрели им вслед.
Я болезненно поморщился и изо всех сил ущипнул себя за руку. Нет, хотя слоны гораздо лучше осьминогов. А все-таки, я зря радовался, выздоровление души и тела не приходит само собой.
– Циркус, Циркус! – жизнерадостно скандировали турки.
– А, – я облегченно вздохнул и закурил сигарету. – Все в порядке, это цирк, у них здесь запросто по улицам ходят слоны, и их много. Еще говорили, что Россия – родина слонов. Чушь собачья, но мне уже все равно, я слишком устал. – Я почему-то успокоился, даже обрадовался, потом поднялся в свой номер и снова лег спать. «Россия, Россия, Россия – родина моя» – пела народная артистка бывшего СССР, слоны уходили за линию горизонта, и я почувствовал, что вместе с ними уходит мой бред. Моллюски, порожденные моим воспаленным мозгом как-то терялись по сравнению с вполне реальными серыми громадинами, на спинах которых таял первый снег, неторопливо падавший на готические улочки старого города.
Разбудил меня, как и всегда, телефонный звонок. Нет, все было в порядке, меня не хотели убить, просто вежливо осведомлялись о том, желаю ли я остаться на еще один день. Еще один день, еще одна ночь. Бред больше не возвращался.
Я открыл окно, прислушиваясь к мирным, городским звукам. Наверное, такое же блаженство испытывали солдаты Британской армии, возвращаясь из Индийских колоний. Вместо переплетенных лианами джунглей, слонов и тигров, перед ними светились газовые фонари Пикаддили и Букингемский дворец, как тут не свихнуться.
Где я, собственно, нахожусь? До Германии три километра, ах, это трогательно. Что за глупая шутка? Мне кажется, что я узнаю этот город, эту ратушную площадь, этот собор, даже это кафе с высокими стеклянными окнами. Вот и говорите после этого про переселение душ. Не узнаю я только скульптуру, нависшую над зданием городского театра, и разноцветную скамейку, на которой сидят бронзовые инопланетяне.
Вот ведь как забавно, чем более развито общество, тем более культура его становится символической. В этом городе скульптура женщины обладает непропорционально длинными ногами, огромным задом и протянутыми струнами рук, ни дать – ни взять, рисунки на стенах пещер каменного века. То ли дело, у нас, на бывшей родине, гипсовые, с налитыми грудями труженицы в платке с обязательным веслом или со связкой колосьев. А в Америке? В моем любимом университете стоит скульптурная композиция, совершенно советского вида женщина в ситцевом платье протягивает руки к младенцу, младенец тянется к мускулистому мужчине в военной форме, в каске и с автоматом в руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56