— тут он сорвал свою фуражку и хлопнул ею по подоконнику так, что даже пыль поднялась и заискрилась на солнце.— Все спущу, набью кошелек деньгами и — на Урал! Эх, там жить, говорят, можно — красота! Я не пропаду. Не достанут, может, обрезать?
Он отвернулся от окна, со злобой сплюнул и снова надел фуражку. Козырек еще ниже надвинулся на лоб.
— Так сыграйте что-нибудь, дядька... А, вы ведь не умеете. Вот у нас есть музыканты так музыканты. Как растянет гармошку, как врежет — не устоишь... Мы часто на вечеринки ходим. Засунем шкворни за голенище, да и пошли.
— Зачем же шкворень?
— Как зачем? Вот не знает человек — драться! Не будешь же всяким голодранцам спускать. Я одного так отдубасил однажды, что десятому закажет. За жену избить хотели... А сейчас вот иду на почту телеграмму дядьке отбить — на свадьбу чтобы приехал.
— Ну так иди,— говорю я человеку, чтобы наконец избавиться от него.
— Успею. Вот вы, дяденька, воды — может, у вас есть — дайте напиться.
Он пьет большими глотками. В горле у него клокочет и булькает.
— Так приезжайте ко мне на свадьбу, ей-богу, а? Вот погуляем! У меня самогонки — шесть ведер выгнал — хватит на всех. Думаете, я боюсь, что милиция дознается? Плевать на это! Анупреем меня зовут, а фамилия — Кундич,— найдете. Пока мы живем, нужно погулять еще!
Он снимает фуражку и прощается. Я высовываюсь из окна и гляжу ему вслед. Теперь замечаю, что плечи у него неровные: одно выше другого. Ноги шлепают по тротуару, больше чем надо сгибаясь в коленях. Фуражка глубоко надвинута на голову, и кажется, что носить ее человеку очень тяжело.
Пахнет свежей, вымытой землей, и в лужах поблескивает солнце.
Месяц спустя я проезжал через Синило. Название деревни напомнило мне о встрече. Я спросил у мужчин про Анупрея Кундича. То, что я услышал, не удивило меня. Перед самой свадьбой, отрекшись от родителей, молодая сбежала из дому неизвестно куда, а Анупрей поехал ее искать, да так и не вернулся. Напился, а конь у него резвый, чего-то испугался, понес и — размозжил ему голову.
— А, собаке собачья и смерть,— сказал кто-то из мужчин.— Полоумка из себя строил, чтобы всех перехитрить. Не думайте, что он был дурак, ему так выгодней было. Оборотень.
Мне вспомнилось, как, наговорившись вволю, он пошел от моего окна, шлепая ногами и отдаляясь, и как мне тогда подумалось, что недолго он будет ходить по земле.
ГОРДОСТЬ
Я часто думаю о поколении, которому суждено прийти нам на смену. Подолгу сижу в скверах, чтобы посмотреть, как на своих площадках в песке играют дети. Восхищенным взором провожаю пионерские колонны, когда дружно, весело, с песнями и беззаботным щебетом отправляются они в лагеря. Какая красивая пора человеческой жизни! В светлой перспективе лет я вижу их взрослыми. Я стараюсь угадать их духовный мир. Какими будут у них чувства дружбы, любви, ненависти, ревности, страха, отваги? Будет ли ответственность перед ближним, перед человечеством, государством, миром? Не все поддается моему воображению. Но я твердо знаю и верю в одно: у них будет гордость. Гордость за революцию и за тех людей, которые ее совершили.
Иногда я представляю, что у меня есть сын. С тревогой и радостью вижу его совсем не похожим на меня. Ведь он входил в жизнь новыми путями, которых не знали до него люди. Вот он стоит передо мной, и в глазах его светится свой мир — мир неведомого мне детства.
— Папа, расскажи мне что-нибудь о революции,— просит он.
Эта просьба наполняет меня гордостью: я, его отец, помню революцию. Я могу рассказать про нее.
Я рассказываю, но он ждет от меня чего-то большего.
— Папа,— спрашивает он,— а какие ты имеешь заслуги?
Он выжидающе заглядывает мне в глаза, и я вижу, как
ему важно знать, имеет ли он право гордиться мной, потому что это и его биография.
Мы, взрослые, тоже гордимся: родными, товарищами, знакомыми и даже теми, кого не знаем.
Этот человек однажды зашел ко мне, назвался земляком, и с того времени мы стали друзьями. Он учился на рабфаке. Приходил, чтобы поделиться своими всегда нелегкими, никому еще не высказанными думами.
Он был инвалид. У него была искалечена правая рука. Она висела тяжело, беспомощно, иногда чуть заметно подергиваясь в рукаве. Я так привык, что даже не замечал ее и никогда не спрашивал, при каких обстоятельствах она была изувечена. Мы просиживали долгие вечера, всегда находя
интересные для нас темы разговоров. Я сворачивал ему самокрутки, прикуривал их; на минуту прерывался его спокойный, глуховатый голос, чтобы тут же, после первой затяжки, зазвучать снова. Наши беседы были для нас наилучшим путешествием по стране. Начиналось путешествие в ближайшем колхозе, затем уводило нас в Кировск, на Кубань; мы томились от жажды в горячих песках Каракумов, купались в волнах рек, брели полевыми дорогами, овеваемые ласковым шепотом колосящихся нив Черноземья.
Как-то мы разговорились про гражданскую войну. Это был вечер волнующих воспоминаний. И только тут выяснилось, что он чапаевец. Как знак тех далеких походов осталась у него эта искалеченная рука. Приятель волновался. Перед внутренним взором моим проходили те годы геройства и мужества. Они гремят в памяти залпами орудий, сеют пожары и смерть и светят огнями надежд, те годы. Они бессмертны и будут звенеть в вечности как песни, те годы. Приятель волновался. Я смотрел на него и не узнавал. Только теперь как следует я его увидел. Я почувствовал в нем человека, который давно стал самым близким. Как удивительно раскрываются люди. Я ощущал, как поднимается во мне гордость. Совсем по-иному смотрел я теперь на его руку. Мне показалось, что я слышал ее боль, и захотелось с величайшей нежностью прикоснуться к ней. В ее ранах я увидел глубокий смысл — цену человеческого мужества.
Еще никто никогда не забывал своего детства. И какое б ни было оно — радостное или безотрадное, оно всегда живет в нас, как светлое мгновение нашей весны. Оно соткано из дней неповторимой прелести. Никаких бед — ни горя, ни обид, ни стужи, ни отчужденности — не хочет оно нести с собой в зрелость. В нем много солнца, чистоты, веры, первых неповторимых познаний мира и первых неизгладимых впечатлений. Прекрасная пора человеческой жизни — детство!
Оно прошло у меня под крики о мобилизации во время империалистической войны. Видится мне, как плачут матери, прощаясь со своими сыновьями. Слышатся какие-то нелепые, как бред, песни. Потом — далекие, чуть слышные выстрелы пушек на фронте. Отступление русской армии, наэлектризованной революционной подпольной работой. Люди тревожно прислушиваются к взрывам. Припадают к земле, прикладывая к ней ухо, чтобы определить, приближается или
отдаляется фронт. А потом — неутихающий грохот колес по шоссе, нескончаемые повозки беженцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Он отвернулся от окна, со злобой сплюнул и снова надел фуражку. Козырек еще ниже надвинулся на лоб.
— Так сыграйте что-нибудь, дядька... А, вы ведь не умеете. Вот у нас есть музыканты так музыканты. Как растянет гармошку, как врежет — не устоишь... Мы часто на вечеринки ходим. Засунем шкворни за голенище, да и пошли.
— Зачем же шкворень?
— Как зачем? Вот не знает человек — драться! Не будешь же всяким голодранцам спускать. Я одного так отдубасил однажды, что десятому закажет. За жену избить хотели... А сейчас вот иду на почту телеграмму дядьке отбить — на свадьбу чтобы приехал.
— Ну так иди,— говорю я человеку, чтобы наконец избавиться от него.
— Успею. Вот вы, дяденька, воды — может, у вас есть — дайте напиться.
Он пьет большими глотками. В горле у него клокочет и булькает.
— Так приезжайте ко мне на свадьбу, ей-богу, а? Вот погуляем! У меня самогонки — шесть ведер выгнал — хватит на всех. Думаете, я боюсь, что милиция дознается? Плевать на это! Анупреем меня зовут, а фамилия — Кундич,— найдете. Пока мы живем, нужно погулять еще!
Он снимает фуражку и прощается. Я высовываюсь из окна и гляжу ему вслед. Теперь замечаю, что плечи у него неровные: одно выше другого. Ноги шлепают по тротуару, больше чем надо сгибаясь в коленях. Фуражка глубоко надвинута на голову, и кажется, что носить ее человеку очень тяжело.
Пахнет свежей, вымытой землей, и в лужах поблескивает солнце.
Месяц спустя я проезжал через Синило. Название деревни напомнило мне о встрече. Я спросил у мужчин про Анупрея Кундича. То, что я услышал, не удивило меня. Перед самой свадьбой, отрекшись от родителей, молодая сбежала из дому неизвестно куда, а Анупрей поехал ее искать, да так и не вернулся. Напился, а конь у него резвый, чего-то испугался, понес и — размозжил ему голову.
— А, собаке собачья и смерть,— сказал кто-то из мужчин.— Полоумка из себя строил, чтобы всех перехитрить. Не думайте, что он был дурак, ему так выгодней было. Оборотень.
Мне вспомнилось, как, наговорившись вволю, он пошел от моего окна, шлепая ногами и отдаляясь, и как мне тогда подумалось, что недолго он будет ходить по земле.
ГОРДОСТЬ
Я часто думаю о поколении, которому суждено прийти нам на смену. Подолгу сижу в скверах, чтобы посмотреть, как на своих площадках в песке играют дети. Восхищенным взором провожаю пионерские колонны, когда дружно, весело, с песнями и беззаботным щебетом отправляются они в лагеря. Какая красивая пора человеческой жизни! В светлой перспективе лет я вижу их взрослыми. Я стараюсь угадать их духовный мир. Какими будут у них чувства дружбы, любви, ненависти, ревности, страха, отваги? Будет ли ответственность перед ближним, перед человечеством, государством, миром? Не все поддается моему воображению. Но я твердо знаю и верю в одно: у них будет гордость. Гордость за революцию и за тех людей, которые ее совершили.
Иногда я представляю, что у меня есть сын. С тревогой и радостью вижу его совсем не похожим на меня. Ведь он входил в жизнь новыми путями, которых не знали до него люди. Вот он стоит передо мной, и в глазах его светится свой мир — мир неведомого мне детства.
— Папа, расскажи мне что-нибудь о революции,— просит он.
Эта просьба наполняет меня гордостью: я, его отец, помню революцию. Я могу рассказать про нее.
Я рассказываю, но он ждет от меня чего-то большего.
— Папа,— спрашивает он,— а какие ты имеешь заслуги?
Он выжидающе заглядывает мне в глаза, и я вижу, как
ему важно знать, имеет ли он право гордиться мной, потому что это и его биография.
Мы, взрослые, тоже гордимся: родными, товарищами, знакомыми и даже теми, кого не знаем.
Этот человек однажды зашел ко мне, назвался земляком, и с того времени мы стали друзьями. Он учился на рабфаке. Приходил, чтобы поделиться своими всегда нелегкими, никому еще не высказанными думами.
Он был инвалид. У него была искалечена правая рука. Она висела тяжело, беспомощно, иногда чуть заметно подергиваясь в рукаве. Я так привык, что даже не замечал ее и никогда не спрашивал, при каких обстоятельствах она была изувечена. Мы просиживали долгие вечера, всегда находя
интересные для нас темы разговоров. Я сворачивал ему самокрутки, прикуривал их; на минуту прерывался его спокойный, глуховатый голос, чтобы тут же, после первой затяжки, зазвучать снова. Наши беседы были для нас наилучшим путешествием по стране. Начиналось путешествие в ближайшем колхозе, затем уводило нас в Кировск, на Кубань; мы томились от жажды в горячих песках Каракумов, купались в волнах рек, брели полевыми дорогами, овеваемые ласковым шепотом колосящихся нив Черноземья.
Как-то мы разговорились про гражданскую войну. Это был вечер волнующих воспоминаний. И только тут выяснилось, что он чапаевец. Как знак тех далеких походов осталась у него эта искалеченная рука. Приятель волновался. Перед внутренним взором моим проходили те годы геройства и мужества. Они гремят в памяти залпами орудий, сеют пожары и смерть и светят огнями надежд, те годы. Они бессмертны и будут звенеть в вечности как песни, те годы. Приятель волновался. Я смотрел на него и не узнавал. Только теперь как следует я его увидел. Я почувствовал в нем человека, который давно стал самым близким. Как удивительно раскрываются люди. Я ощущал, как поднимается во мне гордость. Совсем по-иному смотрел я теперь на его руку. Мне показалось, что я слышал ее боль, и захотелось с величайшей нежностью прикоснуться к ней. В ее ранах я увидел глубокий смысл — цену человеческого мужества.
Еще никто никогда не забывал своего детства. И какое б ни было оно — радостное или безотрадное, оно всегда живет в нас, как светлое мгновение нашей весны. Оно соткано из дней неповторимой прелести. Никаких бед — ни горя, ни обид, ни стужи, ни отчужденности — не хочет оно нести с собой в зрелость. В нем много солнца, чистоты, веры, первых неповторимых познаний мира и первых неизгладимых впечатлений. Прекрасная пора человеческой жизни — детство!
Оно прошло у меня под крики о мобилизации во время империалистической войны. Видится мне, как плачут матери, прощаясь со своими сыновьями. Слышатся какие-то нелепые, как бред, песни. Потом — далекие, чуть слышные выстрелы пушек на фронте. Отступление русской армии, наэлектризованной революционной подпольной работой. Люди тревожно прислушиваются к взрывам. Припадают к земле, прикладывая к ней ухо, чтобы определить, приближается или
отдаляется фронт. А потом — неутихающий грохот колес по шоссе, нескончаемые повозки беженцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122