Особенно забеспокоился он, когда увидел в толпе без счета легионеров и полицейских, и пеших и конных, которые наводили порядок — не то разгоняли на
род, не давали ему собираться, не то, наоборот, сгоняли в кучу, действуя весьма энергично, размахивая шашками в ножнах и нагайками, как бы указывая, куда идти.
Теснее всего толпа сбилась на Кальвинском кладбище, а в глубине его народ совсем к ограде прижали, и оттуда-то, с того конца, доносились илач и причитания. Петрок не мог вспомнить, сказал ли ему кто, или он это сам понял, но понял ясно — здесь только что расстреляли повстанцев, партизан, не так давно арестованных в Слуцке, в Греске, в Пукове и даже среди легионеров Войска Польского. Кого же расстреляли? Кто остался в живых? Многих Петрок знал в лицо. Боже мой, ведь среди них мог быть и дядька Миколай Красуцкий, который сейчас там, на хуторе, переворачивает и подсушивает свои сыры! Среди них мог быть и дядька Ничипор, с которым он сегодня должен встретиться, могли быть и все те, что еще остались в подполье, ради кого он и ездит на этой повозке, кто, возможно, ходит сейчас тайком здесь, в толпе.
— Постреляли их там, лежат над вырытой могилой. Сгоняют всех, чтобы глядел народ да страху набирался, изверги! — сказал долго шедший рядом с Петроком попутчик, которому он решился задать вопрос.
— Сколько их?
— Четырнадцать. Да вон почитай, на всех стенах и заборах оповещения висят. По улице вели от самой тюрьмы закованных в кандалы и сгоняли народ, чтобы смотрели с тротуаров. Думали, люди радоваться станут, а они плакали да цветы бросали, ненавистью только загорались. А те песни пели, на смерть идучи,— подумать только, какая сила. «Мы жертвою пали в борьбе роковой...» И не позволили, чтоб глаза им завязали перед расстрелом... А теперь туда, на кладбище, отцов и матерей согнали, любуются на их горе. Вон видишь, даже паненка какая-то скачет на жеребце среди легионеров, ей весело — как на праздник приехала.
Очень хотелось Петроку оставить повозку, сходить туда, где слышался плач: может, опознал бы там кого или хотя бы снял шапку перед мертвыми, передал от живых земной поклон. Но он помнил, что у него есть свое задание, которое он должен выполнить несмотря ни на что.
Минуя людей, под причитания и плач, доносившиеся с дальнего конца кладбища, не видя лиц, не замечая полицейских, что, гарцуя на конях взад-вперед, выбивали искры из камня, Петрок медленно поехал дальше по Кладбищенской улице, грохоча колесами по булыжной мостовой
и пытаясь изобразить на лице улыбку беззаботно-счастливого человека. Брови, как распростертые крылья птиц, казалось, хотели взлететь и обнять весь мир.
На рынке сегодня народу почти не было, и дядька Ничипор не пришел купить молока. Петрок подбросил Гнедке сена и уселся на грядке воза. По ту сторону улицы, разрезавшей рыночную площадь пополам, у своих лотков стояли торговки. На прилавках разложены были пуговицы, шпильки, гребешки, катушки; на веревочках, подвязанных к деревянным навесам, свисали у одних баранки, тарань, сушеные вьюны, пряники, у других — бумажная тесьма, кружева, шнурки для ботинок, прошивки. Близ дороги к собору, что высился на горе за рынком, стояла женщина, обеими руками держа только что отжатый творог в раскрытом полотнятом мешочке. На углу у аптеки на красной кирпичной стене лавки белела бумажка с проступившими пятнами еще свежего клея и с отогнутым правым уголком. Что ж, она повешена тут, чтоб люди читали, значит, должен прочитать и он. Полицейских здесь куда меньше, чем было по дороге на Кладбищенской, так как отсюда и народ порасходился.
Петрок подошел к бумажке; отпечатана она была четко, буквы сами бросались в глаза.
«Извещение,— прочитал Петрок набранный крупным шрифтом заголовок.— Солдаты,— шло дальше более мелким, светлым,— Ярмолицкий Петр, Емильянчик Михаил, Каминский Александр и цивильные: Симонович Антон, Выченко Михаил, Грачук Ефим, Красуцкий Степан, Соло- духа Петр, Реутович Михаил, Тишкевич Максим, Тишкевич Миколай, Тишкевич Михаил, Степанович Петр, Бенько Никифор. Постановлением полевого суда командира Окружного Этапа Минска Литовского дня 24 апреля 1920 года,— дальше шло жирным шрифтом,— за измену и заговор против Войска Польского приговорены к смертной казни через расстрел.
И приговор этот,— снова пошел светлый шрифт,— спустя два часа после объявления его осужденным, 25 того же апреля в 10 часов утра, в г. Слуцке приведен в исполнение».
Петрок читал эти строки, сбивался, начинал сначала, словно не веря, что всех перечисленных здесь уже нет в живых. Может, и в самом деле это дурной сон или шутка,
ведь он совсем недавно распевал песни и улыбался всем по дороге, рассказывая веселые истории, а как же это согласовать одно с другим? Петрок не стал читать дальше, где сообщалось, что за эту же вину еще осуждено на строгое тюремное заключение много людей — солдат и гражданских. Нет, это был не сон и не шутка, а настоящая страшная правда, так как под извещением стояла подпись, самые буквы которой, казалось, дымились кровью: «Шемет. Полковник и командир Окружного Этапа». Ах, какими тяжелыми стали ноги, когда Петрок плелся обратно к своей повозке. Точно сейчас только, после этого извещения, он понял, какое непоправимое случилось несчастье.
Должно быть, оттуда, с кладбища, стали подходить люди — мужчины и женщины. Проехал один, другой воз. Прокричала одна, другая торговка, зазывая покупателей. Верхом проскакал по самой середине улицы полицейский, сверкая золотом мундира.
— Молоко ваше еще не прокисло? — негромко спросила женщина, остановившись у Петроковой повозки с кувшином в руках.
Петрок бросил на нее быстрый и внимательный взгляд. Женщина была еще молодая, куда моложе, чем хотела казаться, и тоже смотрела ему в лицо.
— Кислым молоком не торгуем,— весело ответил Петрок,— можете отведать.
— Ну, так налейте,— сказала женщина и поставила кувшин, придвинувшись поближе.— Дядька Ничипор передал, что сегодня его видеть нельзя.
— Когда буду давать сдачу,— ответил Петрок,— суну вам маленькую бумажку. Дядька Миколай просил отпечатать ее как можно больше, заберу в то воскресенье. Еще дядька Миколай сказал, что карабины и патроны надо поскорей доставать и сделать это через того поручика, которого дядька Ничипор знает. Не бойтесь, найду способ вывезти. Приезжать буду регулярно по воскресеньям и четвергам.
Женщина ушла, и Петрок оживился, начал зазывать покупателей, да так голосисто и звонко, что казалось, вовек горя не видел этот весельчак.
— Эй, кому молоко, подходи и соседочку приводи! Я парень отличный — продаю и в долг и за наличные! Пан капрал, идите угоститесь, ведь на любой работе подкрепиться надо...
На обратном пути, в самом конце Кладбищенской улицы, на кузнице Лейбы Петрок тоже увидел извещение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
род, не давали ему собираться, не то, наоборот, сгоняли в кучу, действуя весьма энергично, размахивая шашками в ножнах и нагайками, как бы указывая, куда идти.
Теснее всего толпа сбилась на Кальвинском кладбище, а в глубине его народ совсем к ограде прижали, и оттуда-то, с того конца, доносились илач и причитания. Петрок не мог вспомнить, сказал ли ему кто, или он это сам понял, но понял ясно — здесь только что расстреляли повстанцев, партизан, не так давно арестованных в Слуцке, в Греске, в Пукове и даже среди легионеров Войска Польского. Кого же расстреляли? Кто остался в живых? Многих Петрок знал в лицо. Боже мой, ведь среди них мог быть и дядька Миколай Красуцкий, который сейчас там, на хуторе, переворачивает и подсушивает свои сыры! Среди них мог быть и дядька Ничипор, с которым он сегодня должен встретиться, могли быть и все те, что еще остались в подполье, ради кого он и ездит на этой повозке, кто, возможно, ходит сейчас тайком здесь, в толпе.
— Постреляли их там, лежат над вырытой могилой. Сгоняют всех, чтобы глядел народ да страху набирался, изверги! — сказал долго шедший рядом с Петроком попутчик, которому он решился задать вопрос.
— Сколько их?
— Четырнадцать. Да вон почитай, на всех стенах и заборах оповещения висят. По улице вели от самой тюрьмы закованных в кандалы и сгоняли народ, чтобы смотрели с тротуаров. Думали, люди радоваться станут, а они плакали да цветы бросали, ненавистью только загорались. А те песни пели, на смерть идучи,— подумать только, какая сила. «Мы жертвою пали в борьбе роковой...» И не позволили, чтоб глаза им завязали перед расстрелом... А теперь туда, на кладбище, отцов и матерей согнали, любуются на их горе. Вон видишь, даже паненка какая-то скачет на жеребце среди легионеров, ей весело — как на праздник приехала.
Очень хотелось Петроку оставить повозку, сходить туда, где слышался плач: может, опознал бы там кого или хотя бы снял шапку перед мертвыми, передал от живых земной поклон. Но он помнил, что у него есть свое задание, которое он должен выполнить несмотря ни на что.
Минуя людей, под причитания и плач, доносившиеся с дальнего конца кладбища, не видя лиц, не замечая полицейских, что, гарцуя на конях взад-вперед, выбивали искры из камня, Петрок медленно поехал дальше по Кладбищенской улице, грохоча колесами по булыжной мостовой
и пытаясь изобразить на лице улыбку беззаботно-счастливого человека. Брови, как распростертые крылья птиц, казалось, хотели взлететь и обнять весь мир.
На рынке сегодня народу почти не было, и дядька Ничипор не пришел купить молока. Петрок подбросил Гнедке сена и уселся на грядке воза. По ту сторону улицы, разрезавшей рыночную площадь пополам, у своих лотков стояли торговки. На прилавках разложены были пуговицы, шпильки, гребешки, катушки; на веревочках, подвязанных к деревянным навесам, свисали у одних баранки, тарань, сушеные вьюны, пряники, у других — бумажная тесьма, кружева, шнурки для ботинок, прошивки. Близ дороги к собору, что высился на горе за рынком, стояла женщина, обеими руками держа только что отжатый творог в раскрытом полотнятом мешочке. На углу у аптеки на красной кирпичной стене лавки белела бумажка с проступившими пятнами еще свежего клея и с отогнутым правым уголком. Что ж, она повешена тут, чтоб люди читали, значит, должен прочитать и он. Полицейских здесь куда меньше, чем было по дороге на Кладбищенской, так как отсюда и народ порасходился.
Петрок подошел к бумажке; отпечатана она была четко, буквы сами бросались в глаза.
«Извещение,— прочитал Петрок набранный крупным шрифтом заголовок.— Солдаты,— шло дальше более мелким, светлым,— Ярмолицкий Петр, Емильянчик Михаил, Каминский Александр и цивильные: Симонович Антон, Выченко Михаил, Грачук Ефим, Красуцкий Степан, Соло- духа Петр, Реутович Михаил, Тишкевич Максим, Тишкевич Миколай, Тишкевич Михаил, Степанович Петр, Бенько Никифор. Постановлением полевого суда командира Окружного Этапа Минска Литовского дня 24 апреля 1920 года,— дальше шло жирным шрифтом,— за измену и заговор против Войска Польского приговорены к смертной казни через расстрел.
И приговор этот,— снова пошел светлый шрифт,— спустя два часа после объявления его осужденным, 25 того же апреля в 10 часов утра, в г. Слуцке приведен в исполнение».
Петрок читал эти строки, сбивался, начинал сначала, словно не веря, что всех перечисленных здесь уже нет в живых. Может, и в самом деле это дурной сон или шутка,
ведь он совсем недавно распевал песни и улыбался всем по дороге, рассказывая веселые истории, а как же это согласовать одно с другим? Петрок не стал читать дальше, где сообщалось, что за эту же вину еще осуждено на строгое тюремное заключение много людей — солдат и гражданских. Нет, это был не сон и не шутка, а настоящая страшная правда, так как под извещением стояла подпись, самые буквы которой, казалось, дымились кровью: «Шемет. Полковник и командир Окружного Этапа». Ах, какими тяжелыми стали ноги, когда Петрок плелся обратно к своей повозке. Точно сейчас только, после этого извещения, он понял, какое непоправимое случилось несчастье.
Должно быть, оттуда, с кладбища, стали подходить люди — мужчины и женщины. Проехал один, другой воз. Прокричала одна, другая торговка, зазывая покупателей. Верхом проскакал по самой середине улицы полицейский, сверкая золотом мундира.
— Молоко ваше еще не прокисло? — негромко спросила женщина, остановившись у Петроковой повозки с кувшином в руках.
Петрок бросил на нее быстрый и внимательный взгляд. Женщина была еще молодая, куда моложе, чем хотела казаться, и тоже смотрела ему в лицо.
— Кислым молоком не торгуем,— весело ответил Петрок,— можете отведать.
— Ну, так налейте,— сказала женщина и поставила кувшин, придвинувшись поближе.— Дядька Ничипор передал, что сегодня его видеть нельзя.
— Когда буду давать сдачу,— ответил Петрок,— суну вам маленькую бумажку. Дядька Миколай просил отпечатать ее как можно больше, заберу в то воскресенье. Еще дядька Миколай сказал, что карабины и патроны надо поскорей доставать и сделать это через того поручика, которого дядька Ничипор знает. Не бойтесь, найду способ вывезти. Приезжать буду регулярно по воскресеньям и четвергам.
Женщина ушла, и Петрок оживился, начал зазывать покупателей, да так голосисто и звонко, что казалось, вовек горя не видел этот весельчак.
— Эй, кому молоко, подходи и соседочку приводи! Я парень отличный — продаю и в долг и за наличные! Пан капрал, идите угоститесь, ведь на любой работе подкрепиться надо...
На обратном пути, в самом конце Кладбищенской улицы, на кузнице Лейбы Петрок тоже увидел извещение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122