Так, может, скинемся и пороскоше-ствуем? Найти бы только удобное местечко...
— Можете не искать, товарищ Аполинарас— Юргита снова загадочно улыбнулась, поймав взгляд Малдейкиса, брошенный украдкой на дорожную сумочку, стоявшую у ее ног.— Мой гостинец не в вашем вкусе.
Малдейкис только разинул рот, но тут машину занесло так, что она несколько секунд металась от одной канавы к другой, пока не подчинилась водителю и не застыла поперек дороги.
— Лодыри! Не могут щебенкой посыпать...— Малдейкис вытер вспотевший лоб.— Еще чуток, и мы бы с вами в канаву сиганули. Тогда уж без трактора ни туда ни сюда.
— Может, надо было через Лаукуву? — опомнившись от испуга, сказала Юргита.
— Когда едешь с женщиной, все дороги опасны, —лукаво возразил Малдейкис и включил зажигание. —В конце концов, застрянь мы где-нибудь, что тут плохого? Ведь мы не в тайге, не в тундре, кто угодно на ночлег примет, постелет, и не обязательно отдельно...
— Не пугайте, товарищ Аполинарас.
— Простите. Язык мой — враг мой Гита. Позвольте мне вас называть Гитой, ладно? Это и короче, и оригинальней.— От интимности голос Малдейкиса стал глуше.— Да и вы меня просто — Полис. Договорились?
— Нет, не договорились, товарищ Малдейкис. Пусть все будет как прежде, так лучше всего.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Но что поделаешь, частенько расплачиваюсь за свое панибратство. И знайте, меня совершенно не интересует ни ваше семейное положение, ни профессия — вы для меня женщина и только женщина.
«А ведь не врет»,— мелькнуло у Юргиты.
Аполинапас Малдейкис поодолжал:
— Жена моя в райисполкоме работает. Завотделом. Инженер. Несколько лет назад кандидатскую защитила, упорно в доктора рвалась. Вбила себе в голову, что это единственный способ не отстать от мужа и удержать его в своих руках. Не может, бедняга, логики постичь: настоящему мужчине нужна женщина, а не ее степени и звания.
— А ведь было время, когда вы эту женщину любили? — мягко заметила Юргита.
— Да, пока она была женщиной.
— А кто ее такой сделал?
— Я не оправдываюсь. Но, согласитесь, любовь зависит от двоих.
— Я не утверждаю, что от одного.
— Перед женитьбой каждый в той или иной мере испытывает любовный голод,— витийствовал Малдейкис, укротив скользившую по наледи машину.— А женившись, насыщаются до отвала и через какой-нибудь год-другой теряют аппетит. Нет, Гита, такой любви, какой ее представляют идеалисты и романтики, нет на свете. Она только для начала, для того, чтобы свести мужчину и женщину, для приманки, как запах цветка для пчелы. Отсюда, наверное, и название: медовый месяц. А после начинается нормальная жизнь: воспитание детей, борьба за кусок послаще... Да, да, дорогая Гита, за кусок послаще... Не какие-нибудь там абстракции, именуемые любовью, а именно кусок определяет, так сказать, жизнедеятельность человека. Нет, я не отрицаю, любовь, она в моей жизни играет важную роль, но это только вспышка молнии; после того, как она гаснет, ты слышишь только монотонный шорох дождя. Можно прекрасно уживаться без любви. Привычка, дружба... Но для того чтобы плод, так сказать, завязался, этого мало. Есть такое классическое выражение: он (или она) — плод любви. Все мы плоды любви. Плоды мгновения, вспышки молнии. Я не представляю себе, как можно лечь в постель без того накала чувств, имя которому любовь.
— Ну, знаете...— Юргита пыталась скрыть смущение.— Ваше понимание любви применимо ко всему живому на земле, кроме человека.
— Человек тоже биологическая единица. Он подчиняется законам природы,— запальчиво возразил Малдейкис, упиваясь своим красноречием.
Юргита ничего не ответила.
Молчал и Малдейкис, собирая силы для дальнейшего штурма.
Машина едва двигалась по скользкому обледенелому
большаку. Когда ее заносило, Юргита через переднее стекло видела усыпанное звездами небо. «Вспышка молнии...» — лениво думала она, охваченная каким-то леденящим равнодушием.
И вдруг, как это бывало с ней в минуты душевного подъема, она ни с того ни с сего мысленно перенеслась на миг в суровую позднюю осень, когда ноябрьский ветер срывал с деревьев листья и когда она до боли жалела о том, что никогда не сумеет увековечить на холсте то, что остается на всю жизнь самым дорогим воспоминанием. «До сих пор я не любила это время года — слякотное, грязное, с безнадежно короткими днями, а теперь оно для меня стало самым прекрасным»,— сказала она тогда Даниелю-су, сидя рядом с ним на заднем сиденье машины. «И для меня»,— ответил он взглядом, и улыбка вспыхнула на его лице. В тот миг он казался ей каким-то всемогущим волшебником — пожелал, чтобы автомобиль превратился в старинную карету, и вот они оба катят в ней, сказочный принц и принцесса, послушные удивительным чарам и — хоть ненадолго — оторвавшиеся от повседневности. Запряженная в королевскую карету четверка лошадей несется по курортному городку, зябко съежившемуся под серым войлоком облаков, сквозь которые редко пробивается луч зимнего солнца. «Мы дезертировали из своего столетия, дорогой, и не можем считать себя его истинными детьми, которых запах бензина должен волновать больше, чем конский пот»,— шептала она, прижимаясь к Даниелюсу.
А королевская карета все неслась и неслась... Как во сне, увиденном когда-то в детстве, как в волшебной сказке, которую они сейчас сами для себя придумали. Дома и деревья тонули в таинственном осеннем тумане, в котором, словно какие-то заколдованные гномы (или схожие с ними рыбы на дне морском), мелькали люди. Бесцветные, тусклые, как и всё вокруг в тот незабываемый полдень, как бы предназначенный самой судьбой для их счастья. Как сказочные боги, колесили они вдвоем по устланному золотой чешуей морскому дну, а гномы-рыбы оборачивались и удивленными взглядами провожали их, диковинных пришельцев из другого мира. «Я боюсь, что проснусь»,—шептала Юргита, лихорадочно сжимая руку Даниелюса. «Успокойся, милая,— шепотом отвечал он, склонившись над ней.— Нас усыпили, и этот сон называется счастьем. И разбудить нас может только смерть. Но мы с тобой никогда не умрем, потому что мы боги». Это она могла повторить вместо брачной клятвы в загсе той женщине, матери четырех детей с благородным лицом мадонны, на котором, словно в зеркале, отражались чужая радость и печаль, той женщине, которая руководила их бракосочетанием. Но в тот торжественный миг любые слова казались мелкими и никак не могли выразить их чувств. Поэтому она только улыбалась, глядя сверкающими глазами на Даниелюса, который тоже улыбался и в растерянном взгляде которого можно было угадать отчаянное желание сказать что-то возвышенное. Она готова была поклясться, что в жизни не видела более красивого мужчины, чем он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— Можете не искать, товарищ Аполинарас— Юргита снова загадочно улыбнулась, поймав взгляд Малдейкиса, брошенный украдкой на дорожную сумочку, стоявшую у ее ног.— Мой гостинец не в вашем вкусе.
Малдейкис только разинул рот, но тут машину занесло так, что она несколько секунд металась от одной канавы к другой, пока не подчинилась водителю и не застыла поперек дороги.
— Лодыри! Не могут щебенкой посыпать...— Малдейкис вытер вспотевший лоб.— Еще чуток, и мы бы с вами в канаву сиганули. Тогда уж без трактора ни туда ни сюда.
— Может, надо было через Лаукуву? — опомнившись от испуга, сказала Юргита.
— Когда едешь с женщиной, все дороги опасны, —лукаво возразил Малдейкис и включил зажигание. —В конце концов, застрянь мы где-нибудь, что тут плохого? Ведь мы не в тайге, не в тундре, кто угодно на ночлег примет, постелет, и не обязательно отдельно...
— Не пугайте, товарищ Аполинарас.
— Простите. Язык мой — враг мой Гита. Позвольте мне вас называть Гитой, ладно? Это и короче, и оригинальней.— От интимности голос Малдейкиса стал глуше.— Да и вы меня просто — Полис. Договорились?
— Нет, не договорились, товарищ Малдейкис. Пусть все будет как прежде, так лучше всего.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Но что поделаешь, частенько расплачиваюсь за свое панибратство. И знайте, меня совершенно не интересует ни ваше семейное положение, ни профессия — вы для меня женщина и только женщина.
«А ведь не врет»,— мелькнуло у Юргиты.
Аполинапас Малдейкис поодолжал:
— Жена моя в райисполкоме работает. Завотделом. Инженер. Несколько лет назад кандидатскую защитила, упорно в доктора рвалась. Вбила себе в голову, что это единственный способ не отстать от мужа и удержать его в своих руках. Не может, бедняга, логики постичь: настоящему мужчине нужна женщина, а не ее степени и звания.
— А ведь было время, когда вы эту женщину любили? — мягко заметила Юргита.
— Да, пока она была женщиной.
— А кто ее такой сделал?
— Я не оправдываюсь. Но, согласитесь, любовь зависит от двоих.
— Я не утверждаю, что от одного.
— Перед женитьбой каждый в той или иной мере испытывает любовный голод,— витийствовал Малдейкис, укротив скользившую по наледи машину.— А женившись, насыщаются до отвала и через какой-нибудь год-другой теряют аппетит. Нет, Гита, такой любви, какой ее представляют идеалисты и романтики, нет на свете. Она только для начала, для того, чтобы свести мужчину и женщину, для приманки, как запах цветка для пчелы. Отсюда, наверное, и название: медовый месяц. А после начинается нормальная жизнь: воспитание детей, борьба за кусок послаще... Да, да, дорогая Гита, за кусок послаще... Не какие-нибудь там абстракции, именуемые любовью, а именно кусок определяет, так сказать, жизнедеятельность человека. Нет, я не отрицаю, любовь, она в моей жизни играет важную роль, но это только вспышка молнии; после того, как она гаснет, ты слышишь только монотонный шорох дождя. Можно прекрасно уживаться без любви. Привычка, дружба... Но для того чтобы плод, так сказать, завязался, этого мало. Есть такое классическое выражение: он (или она) — плод любви. Все мы плоды любви. Плоды мгновения, вспышки молнии. Я не представляю себе, как можно лечь в постель без того накала чувств, имя которому любовь.
— Ну, знаете...— Юргита пыталась скрыть смущение.— Ваше понимание любви применимо ко всему живому на земле, кроме человека.
— Человек тоже биологическая единица. Он подчиняется законам природы,— запальчиво возразил Малдейкис, упиваясь своим красноречием.
Юргита ничего не ответила.
Молчал и Малдейкис, собирая силы для дальнейшего штурма.
Машина едва двигалась по скользкому обледенелому
большаку. Когда ее заносило, Юргита через переднее стекло видела усыпанное звездами небо. «Вспышка молнии...» — лениво думала она, охваченная каким-то леденящим равнодушием.
И вдруг, как это бывало с ней в минуты душевного подъема, она ни с того ни с сего мысленно перенеслась на миг в суровую позднюю осень, когда ноябрьский ветер срывал с деревьев листья и когда она до боли жалела о том, что никогда не сумеет увековечить на холсте то, что остается на всю жизнь самым дорогим воспоминанием. «До сих пор я не любила это время года — слякотное, грязное, с безнадежно короткими днями, а теперь оно для меня стало самым прекрасным»,— сказала она тогда Даниелю-су, сидя рядом с ним на заднем сиденье машины. «И для меня»,— ответил он взглядом, и улыбка вспыхнула на его лице. В тот миг он казался ей каким-то всемогущим волшебником — пожелал, чтобы автомобиль превратился в старинную карету, и вот они оба катят в ней, сказочный принц и принцесса, послушные удивительным чарам и — хоть ненадолго — оторвавшиеся от повседневности. Запряженная в королевскую карету четверка лошадей несется по курортному городку, зябко съежившемуся под серым войлоком облаков, сквозь которые редко пробивается луч зимнего солнца. «Мы дезертировали из своего столетия, дорогой, и не можем считать себя его истинными детьми, которых запах бензина должен волновать больше, чем конский пот»,— шептала она, прижимаясь к Даниелюсу.
А королевская карета все неслась и неслась... Как во сне, увиденном когда-то в детстве, как в волшебной сказке, которую они сейчас сами для себя придумали. Дома и деревья тонули в таинственном осеннем тумане, в котором, словно какие-то заколдованные гномы (или схожие с ними рыбы на дне морском), мелькали люди. Бесцветные, тусклые, как и всё вокруг в тот незабываемый полдень, как бы предназначенный самой судьбой для их счастья. Как сказочные боги, колесили они вдвоем по устланному золотой чешуей морскому дну, а гномы-рыбы оборачивались и удивленными взглядами провожали их, диковинных пришельцев из другого мира. «Я боюсь, что проснусь»,—шептала Юргита, лихорадочно сжимая руку Даниелюса. «Успокойся, милая,— шепотом отвечал он, склонившись над ней.— Нас усыпили, и этот сон называется счастьем. И разбудить нас может только смерть. Но мы с тобой никогда не умрем, потому что мы боги». Это она могла повторить вместо брачной клятвы в загсе той женщине, матери четырех детей с благородным лицом мадонны, на котором, словно в зеркале, отражались чужая радость и печаль, той женщине, которая руководила их бракосочетанием. Но в тот торжественный миг любые слова казались мелкими и никак не могли выразить их чувств. Поэтому она только улыбалась, глядя сверкающими глазами на Даниелюса, который тоже улыбался и в растерянном взгляде которого можно было угадать отчаянное желание сказать что-то возвышенное. Она готова была поклясться, что в жизни не видела более красивого мужчины, чем он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150