лучше сидеть в своем кресле и не рыпаться, послушно пережевывать старые истины, забыв главную из них: жизнь не стоит на месте.
— Скажи, какой нашелся! А ты новые истины пережевывал бы, посади тебя в такое кресло? — вмешалась Салюте, направляясь в кухню с пустым ведром.— Легко учить других... Это дело нехитрое...
— А я бы... я бы землю вверх дном перевернул! — не на шутку распалился Унте.— У меня никто бы не врал. Никто бы не крал, никто бы не мошенничал. Моей правой рукой были бы не подхалимы и аллилуйщики, а мудрость и справедливость.
— Словом, ты бы навел порядок,— рассмеялась Юргита.
— В один присест! — не унимался Унте, выдув всю кружку.
— А ты откуда знаешь? Может, так, как ты, думали и они, перед тем как усесться в свои кресла? На словах переворачивать землю вверх дном легче, чем на деле.
— В том-то и вся загвоздка, что на словах! — отрезал Унте, поймав себя вдруг на мысли, что Юргита пытается защитить Даииелюса,— На трибуне соколами летают, а на земле воробьями чирикают.
Споря, они и не заметили, как пришла Юстина — нека-ьистая, рано располневшая старая дева. Поскольку характер у нее был замкнутый и при чужих она стеснялась выказывать свои чувства, то могло показаться, что приезд гостьи не очень-то ее обрадовал. Юстина сняла нейлоновую куртку и поспешила на кухню, чтобы помочь Салюте. А Юрги-та между тем попросила Унте показать ей проект нового Дома культуры.
— Я думаю, Стропус сдастся,— сказала она, когда все уселись за стол.— Только не надо уступать. Ведь старый Дом культуры и впрямь не годится для такого богатого колхоза, как Дягимай.
— Для того чтобы отплясывать до одури на танцульках, и теперешний хорош,— буркнул старый Гиринис— И ежели хочешь какую-нибудь картину посмотреть, то места в зале для всех желающих хватает... Правда, бывает, хлынут из соседних колхозов!..
— Да что вы тут говорите, отец? — подскочил Унте.— Как только что-нибудь посерьезнее или поинтереснее, половина за дверьми остается. В прошлом году театр четыре раза приезжал. Но что из того? Только треть попала!.. А в нынешнем году только два спектакля привезут... маловато, мол, публики, неудобная сцена... Нет, отец, наш старый Дом культуры годится только для самодеятельности. И то не от хорошей жизни...
— Годится не годится, а ты сиди и не суйся,— наставительно произнесла Юстина.— Пусть решают те, кому положено.
— Кто? Стропус, наш благодетель? А может быть, правление, которое под его дудку пляшет? Дождешься, пока они решат!..
— Не решат сейчас, решат попозже,— поспешила Юс-тине на помощь Салюте.— Тебе все тотчас подавай... как только приспичит. Право же, терпения у тебя ни на грош. Кипятишься, горячку порешь, сгоряча и брата обидел, и с председателем поцапался. А ведь Стропус — неплохой человек, с ним ужиться можно...
— Помещик! — зло бросил Унте.— Колхозник ли говорит, пес ли брешет — ему все едино.
— Простить ему не можешь, что он тебя из правления вытурил? — ужалила Юстина.
— Из правления я сам ушел На кой черт мне там играть в демократию, если я все время должен руку поднимать только за то, что нравится тюварищу Стропусу?
— А тебе что — поднять ее тяжело? — произнесла Салюте.— Может, скажешь — Стропус колхозу зла желает? Говоришь, как...
— Лучше бы помолчала,— перебил ее Унте. Сунул тебе хлеба с слоем маслица, вот ты вокруг хозяина, Со своим разумом, мнением, достоинством. Может, кое-кому и совсем нетрудно поднять рук по приказу господина, а по мне, лучше с голоду дохнуть, чем на коленях ползать Старый Гиринис, сияя от гордости, положил сыну на плечо руку: мол, дело говоришь, Унте!..
— Похвально, сын мой. Я не помню своего деда, но отец рассказывал, что во времена крепостного права его забили до смерти плетьми только за то, что по велению пана он осмелился сказать ему горькую правду в глаза. Другой на его месте малодушно соврал бы и выкрутился, но наш дед был человеком гордым и достойным.
— Слава ему,— послушно согласилась Юстина.— Но живым от дедовской правды легче не стало.
— То-то,— заерзала Салюте.— Жена осталась вдовой, а дети сиротами. И уделом их до гроба были нищета и панский гнев.
— Панский гнев? Но и уважение всех,— с нажимом сказал старый Гиринис.
— Нечего им объяснять, отец,— прохрипел Унте, без аппетита пережевывая кусок колбасы.— Они могут оценить только то, что можно на весах взвесить. А почет и уважение... Порядочность, достоинство человека... Не поросенок — не взвесишь, килограммами не измеришь, чтобы цену установить. Так на кой шут этот Дом культуры, ведь его ни доить, ни резать... на кой эти театры, книжки, концерты? К чертям их собачьим! Давайте побольше сала, давайте отгородимся свиными загонами от всего мира и будем набивать рублями сберкассы!
— А по-твоему, их лучше пропить? — без обиняков спросила Юстина.
— В самом деле, ты хоть бы постыдился так говорить,— напустилась на Унте жена.— Радоваться надо, что люди трудятся, с толком деньги тратят, а ты, как Стирта... И без нас хватает лоботрясов и лодырей, по вине которых люди должны бог знает откуда ехать, чтобы купить кусок колбасы или мяса.
— Да разве ж я за лодырей, за пустую трату денег? Ах вы, вороны эдакие! — Унте пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что нечего с такими разговаривать. И снова налил всем бокалы, а свою кружку, выпитую до дна, наполнил, не скупясь.
Теперь заговорила Юргита, державшаяся до сих пор в тени.
— Кто же может осуждать человека за его трудолюбие, за умение толково тратить заработанные деньги? Мы должны только гордиться этим и с благодарностью вспоминать наших пращуров, которые воспитали эти черты в нашем народе. Однако одно дело — работать с любовью, из чувства долга, и совсем другое — стать рабом своей работы... Как мне кажется, Унте подразумевал как раз это. Работа, работа и только работа. С утра до позднего вечера. Колхоз, своя скотина, огород... Бесконечный бег по кругу, урывками чтение газеты, еще реже книги или какое-нибудь другое развлечение. Вот человек и становится похожим на рабочую скотинку, за день так умается, что вечером валится как мертвый в постель или засыпает у телевизора...
— Это вы о ком? О мужиках или бабах?
— Обо всех, кто от жадности из кожи вон лезет.
— Ну уж наши мужички не перерабатывают. Не жадные...
— До работы не жадные,— поправила Юстину Салюте.—- А от водки никакими силами не отдерешь.
Юстина скупо улыбнулась своими тонкими губами, соглашаясь с Салюте. Затем покраснела, обиженная каким-то тайным намеком, и ни с того ни с сего затараторила, все больше распаляясь и входя в раж:
— Жадность? Мы ишачим, высунув язык, от жадности, по-вашему? Ну знаете ли — такое может ляпнуть только горожанин, отгородившийся от деревни бумажной стеной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— Скажи, какой нашелся! А ты новые истины пережевывал бы, посади тебя в такое кресло? — вмешалась Салюте, направляясь в кухню с пустым ведром.— Легко учить других... Это дело нехитрое...
— А я бы... я бы землю вверх дном перевернул! — не на шутку распалился Унте.— У меня никто бы не врал. Никто бы не крал, никто бы не мошенничал. Моей правой рукой были бы не подхалимы и аллилуйщики, а мудрость и справедливость.
— Словом, ты бы навел порядок,— рассмеялась Юргита.
— В один присест! — не унимался Унте, выдув всю кружку.
— А ты откуда знаешь? Может, так, как ты, думали и они, перед тем как усесться в свои кресла? На словах переворачивать землю вверх дном легче, чем на деле.
— В том-то и вся загвоздка, что на словах! — отрезал Унте, поймав себя вдруг на мысли, что Юргита пытается защитить Даииелюса,— На трибуне соколами летают, а на земле воробьями чирикают.
Споря, они и не заметили, как пришла Юстина — нека-ьистая, рано располневшая старая дева. Поскольку характер у нее был замкнутый и при чужих она стеснялась выказывать свои чувства, то могло показаться, что приезд гостьи не очень-то ее обрадовал. Юстина сняла нейлоновую куртку и поспешила на кухню, чтобы помочь Салюте. А Юрги-та между тем попросила Унте показать ей проект нового Дома культуры.
— Я думаю, Стропус сдастся,— сказала она, когда все уселись за стол.— Только не надо уступать. Ведь старый Дом культуры и впрямь не годится для такого богатого колхоза, как Дягимай.
— Для того чтобы отплясывать до одури на танцульках, и теперешний хорош,— буркнул старый Гиринис— И ежели хочешь какую-нибудь картину посмотреть, то места в зале для всех желающих хватает... Правда, бывает, хлынут из соседних колхозов!..
— Да что вы тут говорите, отец? — подскочил Унте.— Как только что-нибудь посерьезнее или поинтереснее, половина за дверьми остается. В прошлом году театр четыре раза приезжал. Но что из того? Только треть попала!.. А в нынешнем году только два спектакля привезут... маловато, мол, публики, неудобная сцена... Нет, отец, наш старый Дом культуры годится только для самодеятельности. И то не от хорошей жизни...
— Годится не годится, а ты сиди и не суйся,— наставительно произнесла Юстина.— Пусть решают те, кому положено.
— Кто? Стропус, наш благодетель? А может быть, правление, которое под его дудку пляшет? Дождешься, пока они решат!..
— Не решат сейчас, решат попозже,— поспешила Юс-тине на помощь Салюте.— Тебе все тотчас подавай... как только приспичит. Право же, терпения у тебя ни на грош. Кипятишься, горячку порешь, сгоряча и брата обидел, и с председателем поцапался. А ведь Стропус — неплохой человек, с ним ужиться можно...
— Помещик! — зло бросил Унте.— Колхозник ли говорит, пес ли брешет — ему все едино.
— Простить ему не можешь, что он тебя из правления вытурил? — ужалила Юстина.
— Из правления я сам ушел На кой черт мне там играть в демократию, если я все время должен руку поднимать только за то, что нравится тюварищу Стропусу?
— А тебе что — поднять ее тяжело? — произнесла Салюте.— Может, скажешь — Стропус колхозу зла желает? Говоришь, как...
— Лучше бы помолчала,— перебил ее Унте. Сунул тебе хлеба с слоем маслица, вот ты вокруг хозяина, Со своим разумом, мнением, достоинством. Может, кое-кому и совсем нетрудно поднять рук по приказу господина, а по мне, лучше с голоду дохнуть, чем на коленях ползать Старый Гиринис, сияя от гордости, положил сыну на плечо руку: мол, дело говоришь, Унте!..
— Похвально, сын мой. Я не помню своего деда, но отец рассказывал, что во времена крепостного права его забили до смерти плетьми только за то, что по велению пана он осмелился сказать ему горькую правду в глаза. Другой на его месте малодушно соврал бы и выкрутился, но наш дед был человеком гордым и достойным.
— Слава ему,— послушно согласилась Юстина.— Но живым от дедовской правды легче не стало.
— То-то,— заерзала Салюте.— Жена осталась вдовой, а дети сиротами. И уделом их до гроба были нищета и панский гнев.
— Панский гнев? Но и уважение всех,— с нажимом сказал старый Гиринис.
— Нечего им объяснять, отец,— прохрипел Унте, без аппетита пережевывая кусок колбасы.— Они могут оценить только то, что можно на весах взвесить. А почет и уважение... Порядочность, достоинство человека... Не поросенок — не взвесишь, килограммами не измеришь, чтобы цену установить. Так на кой шут этот Дом культуры, ведь его ни доить, ни резать... на кой эти театры, книжки, концерты? К чертям их собачьим! Давайте побольше сала, давайте отгородимся свиными загонами от всего мира и будем набивать рублями сберкассы!
— А по-твоему, их лучше пропить? — без обиняков спросила Юстина.
— В самом деле, ты хоть бы постыдился так говорить,— напустилась на Унте жена.— Радоваться надо, что люди трудятся, с толком деньги тратят, а ты, как Стирта... И без нас хватает лоботрясов и лодырей, по вине которых люди должны бог знает откуда ехать, чтобы купить кусок колбасы или мяса.
— Да разве ж я за лодырей, за пустую трату денег? Ах вы, вороны эдакие! — Унте пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что нечего с такими разговаривать. И снова налил всем бокалы, а свою кружку, выпитую до дна, наполнил, не скупясь.
Теперь заговорила Юргита, державшаяся до сих пор в тени.
— Кто же может осуждать человека за его трудолюбие, за умение толково тратить заработанные деньги? Мы должны только гордиться этим и с благодарностью вспоминать наших пращуров, которые воспитали эти черты в нашем народе. Однако одно дело — работать с любовью, из чувства долга, и совсем другое — стать рабом своей работы... Как мне кажется, Унте подразумевал как раз это. Работа, работа и только работа. С утра до позднего вечера. Колхоз, своя скотина, огород... Бесконечный бег по кругу, урывками чтение газеты, еще реже книги или какое-нибудь другое развлечение. Вот человек и становится похожим на рабочую скотинку, за день так умается, что вечером валится как мертвый в постель или засыпает у телевизора...
— Это вы о ком? О мужиках или бабах?
— Обо всех, кто от жадности из кожи вон лезет.
— Ну уж наши мужички не перерабатывают. Не жадные...
— До работы не жадные,— поправила Юстину Салюте.—- А от водки никакими силами не отдерешь.
Юстина скупо улыбнулась своими тонкими губами, соглашаясь с Салюте. Затем покраснела, обиженная каким-то тайным намеком, и ни с того ни с сего затараторила, все больше распаляясь и входя в раж:
— Жадность? Мы ишачим, высунув язык, от жадности, по-вашему? Ну знаете ли — такое может ляпнуть только горожанин, отгородившийся от деревни бумажной стеной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150