Я хочу на тебя немного посмотреть. Ты знаешь, что у тебя совсем детские ресницы? Такие мягенькие.
— О, я вообще чудо,— хвастливо говорю я.— Ирена, что я еще и мастер на все руки? Дома починить все, что УГОДНО... разговаривай, прошу! Я хочу просто смотреть
Ну, хорошо. А потом я буду смотреть на тебя, псом по-мужски она дает мне тычка в спину:
— Прошу, пан полковник, вроде бы все!
Я сижу в кресле у парикмахера. Из зеркала на меня взирает непривлекательная физиономия с безобразными и руга ми под глазами. Волосы срезаны почти до самой макушки, они валяются вокруг на полу, и парикмахер топчет их. На подбородке пробивается рыжая щетина.
Вы довольны? — говорит коротышка в белом.
— Сегодня вам удалось па славу! Серьезно.
— Правда ведь? — говорит он, едва не рукоплеща самому себе.
— С такой прической я мог бы прямым сообщением направиться в тюрьму отбывать наказание. Заодно уж меня и побрейте, раз вы в ударе.
— С превеликим удовольствием, рад услужить!— говорит парикмахер и раскладывает свой инструментарий — Нес будет в ажуре, пан полковник! Бритвы у меня еще со времен моего ученичества, знаете, я учился в Вене, у мастера Грубеша. Таких вы не найдете уже нигде в целой Праге! Настоящие золингеновские лезвия, ну, скажите мне...
Я уже не узнаю, что должен ему сказать, потому что снова сплю.
— ТАК, КАК МЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕМ ПОСЛЕ АМНИСТИИ? — спрашивает меня наш селадон, капитан Бавор.
— На большой! Парикмахер передает тебе привет. Говорит, что ты не должен о нем забывать. Что это неблагодарно с твоей стороны. И что он будет счастлив, если ты к нему заглянешь!
Я завариваю себе кофе с помощью кипятильника. Если вы не знаете, что это такое, объясняю: это небольшая спираль со шнуром, который вставляется в розетку. Это то, чем нам строго-настрого запрещено пользоваться. Но кто, скажите на милость, будет топать с пятого этажа на первый, в столовку?
Я придвигаю к себе досье и прямо-таки не могу оторваться. Итак, у нас в наличии: одна подписка о невыезде, это было наказание условно; одно увечье, за что осужден на полтора года. Видать, хорошей штучкой был этот Антонин Фередкий.
— Да, ничего себе, здесь есть что проверять,— говорю я, поднимая голову.
— Уж это само собой, Бертик,— отвечает Экснер.— Только пройдись как можно тщательнее густым гребешком для вычесывания вшей. А я пойду за Гуго.
— За Гюго? За Виктором? — Я поднимаю брови.— Так он, к твоему сведению, умер в тысяча восегльсот восемьдесят пятом году. Это мы проходили в школе.
— Ты шибко образован, с тобой опасно. Не перевести ли тебя в ГАИ? Из-за тебя у нас, чего доброго, появится комплекс неполноценности.
— Не угрожай, это, между прочим, карается законом.
— Черта с два! А где у тебя свидетели?
— Я знаю парня, который за двадцатку согласится быть свидетелем по любому поводу.
— Если это тот самый, которого знаю и я, то я дам ему сотнягу, и у тебя, Бертик, будет бледный вид!
Экснер облачается в шерстяной пиджак с четырьмя пуговицами на каждом рукаве. Согласно современной моде, высокомерно объяснил он мне на днях, должно быть именно четыре пуговицы. У кого их три, сразу ясно, что это деревенский пентюх. У кого две — за тем надо уже присматривать, как бы чего не натворил. Таковы представления Бавора об интеллектуальном юморе; именно у меня 1 на всех пиджаках по две пуговицы.
— Ну, так я пошел!
— Полагаю, лупа и клетчатая фуражка у тебя в машине?
— Разумеется, дорогой доктор прав!
— Наручники взял? Пару бутербродов? Носовой платок?
Вот вам пример того, сколь пагубное влияние на моего коллегу оказали детективные романы о капитане Михале Экснере! Ведь еще пару месяцев назад он ответил бы мне по-хамски. Сейчас же он мудро улыбается.
— Дорогой друг, все свое ношу с собой.
Глава III
ДОСТАВЬТЕ ВЕЩАМ ГОВОРИТЬ САМИМ ЗА СЕБЯ
Никаких машин, никакого шума и пыли. Приятная умиротворенность. Какая огромная разница
равнению с квартирой Ферецкого! Тут повсюду видишь, какие усилия вложены во все, что здесь есть. Все приобретено благодаря крайней бережливости, экономии На оде и одежде, благодаря тому, что многое делалось руками — так обходилось дешевле. Мать Антонина Ферецкого уже знала о случившемся. И застал ее в черном платье, заплаканную, она только что возвратилась после процедуры опознания.
— Я всегда опасалась, что это кончится так,— сказала она.— Но КО мне Топик относился хорошо. Это все отец, это он его испортил.
Я понимающе киваю головой. Да, не так мы живем, как полагалось бы. Любое горе заглушаем мыслями о том, как ту или иную новость воспримут соседи. Как нужно себя держать, какую позицию следует занять. Какие давать показания, на кого возложить вину; что бы ни случилось, нужно делать вид, что мы не такие, мы лучше и судьба наказала нас, право же, по ошибке...
На столике передо мной стынет золотистый чай. На коленях у меня лежит семейный альбом. Я просматриваю фотографии. Даже если бы мне об этой семье не было известно абсолютно ничего, фотографии рассказали бы все, что необходимо знать. На большинстве снимков на переднем плане стоит важный отец со своим первенцем — Антонином, гордо положив руку ему на плечо. Мать и младший сын всегда как бы в стороне. Сильный пол оттеснил пару по-женски слабых, ненадежных, никчемных.
— Отец хотел сделать из него чемпиона. Учил его боксу.
— Вот как.
— Радовался, когда мальчик приносил из школы замечания за то, что подрался. И всегда интересовался только одним — скольких тот поколотил; из-за чего — это было для него неважно.
— Ваш муж тоже занимался спортом?
— Какое там! Ходил на футбол поорать — вот и все. Муж у нее умер десять лет назад. Но еще и теперь ее
показания исполнены ненавистью к нему, ее словно прорвало, возможно потому, что раньше она слова сказать поперек не могла, даже шепотом.
— Однажды на футболе он подрался с какими-то болельщиками. Тогда его хорошо отделали,— говорит она с довольным видом.— Но зато после этого он поставил себе за цель воспитать сына так, чтобы тот на всех нагонял страх. Я же потом должна была выслушивать на родительских собраниях, что Тоник опять навытворял и кого поколотил. Я его ругала, а папочка нахваливал. Это в школе научился Тоник тому, что делал потом в училище.
ЗАСТАВИТЬ С СОБОЙ СЧИТАТЬСЯ!
Тогда-то Ферецкий усвоил, что драчуны и нахалы могут урвать все, чего ни пожелают. Что зачастую даже сильные мальчики предпочитают уступить, чем ввязываться в драку. Он бился несчетное число раз и почти всегда побеждал. Его не остановило и то, что подавляющее большинство товарищей начало его сторониться. Он окружил себя компанией других ребят, которым его поведение импонировало. Никогда раньше у него не было таких замечательных каникул, как теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— О, я вообще чудо,— хвастливо говорю я.— Ирена, что я еще и мастер на все руки? Дома починить все, что УГОДНО... разговаривай, прошу! Я хочу просто смотреть
Ну, хорошо. А потом я буду смотреть на тебя, псом по-мужски она дает мне тычка в спину:
— Прошу, пан полковник, вроде бы все!
Я сижу в кресле у парикмахера. Из зеркала на меня взирает непривлекательная физиономия с безобразными и руга ми под глазами. Волосы срезаны почти до самой макушки, они валяются вокруг на полу, и парикмахер топчет их. На подбородке пробивается рыжая щетина.
Вы довольны? — говорит коротышка в белом.
— Сегодня вам удалось па славу! Серьезно.
— Правда ведь? — говорит он, едва не рукоплеща самому себе.
— С такой прической я мог бы прямым сообщением направиться в тюрьму отбывать наказание. Заодно уж меня и побрейте, раз вы в ударе.
— С превеликим удовольствием, рад услужить!— говорит парикмахер и раскладывает свой инструментарий — Нес будет в ажуре, пан полковник! Бритвы у меня еще со времен моего ученичества, знаете, я учился в Вене, у мастера Грубеша. Таких вы не найдете уже нигде в целой Праге! Настоящие золингеновские лезвия, ну, скажите мне...
Я уже не узнаю, что должен ему сказать, потому что снова сплю.
— ТАК, КАК МЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕМ ПОСЛЕ АМНИСТИИ? — спрашивает меня наш селадон, капитан Бавор.
— На большой! Парикмахер передает тебе привет. Говорит, что ты не должен о нем забывать. Что это неблагодарно с твоей стороны. И что он будет счастлив, если ты к нему заглянешь!
Я завариваю себе кофе с помощью кипятильника. Если вы не знаете, что это такое, объясняю: это небольшая спираль со шнуром, который вставляется в розетку. Это то, чем нам строго-настрого запрещено пользоваться. Но кто, скажите на милость, будет топать с пятого этажа на первый, в столовку?
Я придвигаю к себе досье и прямо-таки не могу оторваться. Итак, у нас в наличии: одна подписка о невыезде, это было наказание условно; одно увечье, за что осужден на полтора года. Видать, хорошей штучкой был этот Антонин Фередкий.
— Да, ничего себе, здесь есть что проверять,— говорю я, поднимая голову.
— Уж это само собой, Бертик,— отвечает Экснер.— Только пройдись как можно тщательнее густым гребешком для вычесывания вшей. А я пойду за Гуго.
— За Гюго? За Виктором? — Я поднимаю брови.— Так он, к твоему сведению, умер в тысяча восегльсот восемьдесят пятом году. Это мы проходили в школе.
— Ты шибко образован, с тобой опасно. Не перевести ли тебя в ГАИ? Из-за тебя у нас, чего доброго, появится комплекс неполноценности.
— Не угрожай, это, между прочим, карается законом.
— Черта с два! А где у тебя свидетели?
— Я знаю парня, который за двадцатку согласится быть свидетелем по любому поводу.
— Если это тот самый, которого знаю и я, то я дам ему сотнягу, и у тебя, Бертик, будет бледный вид!
Экснер облачается в шерстяной пиджак с четырьмя пуговицами на каждом рукаве. Согласно современной моде, высокомерно объяснил он мне на днях, должно быть именно четыре пуговицы. У кого их три, сразу ясно, что это деревенский пентюх. У кого две — за тем надо уже присматривать, как бы чего не натворил. Таковы представления Бавора об интеллектуальном юморе; именно у меня 1 на всех пиджаках по две пуговицы.
— Ну, так я пошел!
— Полагаю, лупа и клетчатая фуражка у тебя в машине?
— Разумеется, дорогой доктор прав!
— Наручники взял? Пару бутербродов? Носовой платок?
Вот вам пример того, сколь пагубное влияние на моего коллегу оказали детективные романы о капитане Михале Экснере! Ведь еще пару месяцев назад он ответил бы мне по-хамски. Сейчас же он мудро улыбается.
— Дорогой друг, все свое ношу с собой.
Глава III
ДОСТАВЬТЕ ВЕЩАМ ГОВОРИТЬ САМИМ ЗА СЕБЯ
Никаких машин, никакого шума и пыли. Приятная умиротворенность. Какая огромная разница
равнению с квартирой Ферецкого! Тут повсюду видишь, какие усилия вложены во все, что здесь есть. Все приобретено благодаря крайней бережливости, экономии На оде и одежде, благодаря тому, что многое делалось руками — так обходилось дешевле. Мать Антонина Ферецкого уже знала о случившемся. И застал ее в черном платье, заплаканную, она только что возвратилась после процедуры опознания.
— Я всегда опасалась, что это кончится так,— сказала она.— Но КО мне Топик относился хорошо. Это все отец, это он его испортил.
Я понимающе киваю головой. Да, не так мы живем, как полагалось бы. Любое горе заглушаем мыслями о том, как ту или иную новость воспримут соседи. Как нужно себя держать, какую позицию следует занять. Какие давать показания, на кого возложить вину; что бы ни случилось, нужно делать вид, что мы не такие, мы лучше и судьба наказала нас, право же, по ошибке...
На столике передо мной стынет золотистый чай. На коленях у меня лежит семейный альбом. Я просматриваю фотографии. Даже если бы мне об этой семье не было известно абсолютно ничего, фотографии рассказали бы все, что необходимо знать. На большинстве снимков на переднем плане стоит важный отец со своим первенцем — Антонином, гордо положив руку ему на плечо. Мать и младший сын всегда как бы в стороне. Сильный пол оттеснил пару по-женски слабых, ненадежных, никчемных.
— Отец хотел сделать из него чемпиона. Учил его боксу.
— Вот как.
— Радовался, когда мальчик приносил из школы замечания за то, что подрался. И всегда интересовался только одним — скольких тот поколотил; из-за чего — это было для него неважно.
— Ваш муж тоже занимался спортом?
— Какое там! Ходил на футбол поорать — вот и все. Муж у нее умер десять лет назад. Но еще и теперь ее
показания исполнены ненавистью к нему, ее словно прорвало, возможно потому, что раньше она слова сказать поперек не могла, даже шепотом.
— Однажды на футболе он подрался с какими-то болельщиками. Тогда его хорошо отделали,— говорит она с довольным видом.— Но зато после этого он поставил себе за цель воспитать сына так, чтобы тот на всех нагонял страх. Я же потом должна была выслушивать на родительских собраниях, что Тоник опять навытворял и кого поколотил. Я его ругала, а папочка нахваливал. Это в школе научился Тоник тому, что делал потом в училище.
ЗАСТАВИТЬ С СОБОЙ СЧИТАТЬСЯ!
Тогда-то Ферецкий усвоил, что драчуны и нахалы могут урвать все, чего ни пожелают. Что зачастую даже сильные мальчики предпочитают уступить, чем ввязываться в драку. Он бился несчетное число раз и почти всегда побеждал. Его не остановило и то, что подавляющее большинство товарищей начало его сторониться. Он окружил себя компанией других ребят, которым его поведение импонировало. Никогда раньше у него не было таких замечательных каникул, как теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76