— Да ты в своем уме, Яно?
— Вот-вот, чуть было не лишился ума-то. Вместо завтрака наелся зуботычин! Вот, гляди! — Яно широко раскрыл рот, рассмеялся, точно помешанный.— Где мои зубы?
— Да как же это? Возможно ли? И кто тебя так? Никак, они, немцы? Боже мой, и за что?
— За муку.
— За муку? За какую? Украл ты, что ли? Боже правый, зачем же ты воровал?
— Не воровал я. Носил только.
— Куда носил?
— В горы.
— В горы? Господи, тебя все еще к этому тянет? Куда в горы? Вечно ты что-то куда-то носишь. А что ты носил? Наверно, соль и сено. При чем тут мука?
— И соль носил, но только два раза. Чаще картошку, фасоль, хлеб либо муку. Случалось, и мясо. Но схватили меня, когда я муку нес.
— Значит, людям нес. Выходит, ты партизан был.
Ружье имел. Видишь, Яно, до чего тебя ружье довело!
— Нет, партизаном я не был, и ружья у меня не было. Я только харч носил.
— И за это тебя так мордовали? Ты ведь завсегда что-то носил, завсегда носишь, с малолетства сено и соль в лес носил, почему ты не сказал немцам про это?
— Сказал. Однако в тот раз я муку нес.
— Мука-то для хлеба.
— Думаешь, им это неизвестно? Только в войну иными мерками все меряется, и судят обо всем иначе. И с хлебушком по-другому обходятся. Нежданно-негаданно за ломоть хлеба, за муку, а то и за щепоть соли, за кусочек сахару или за спичку хватают, сворачивают шею, зубы выбивают, ребра ломают, пальцы сапогами топчут. Бьют в зубы, в живот, промеж ног да еще орут на тебя: подохни, свинья, подохни вместе со своим вшивым, вонючим хлебом! Да еще орут на тебя по-словацки, хорошим словацким языком матерят! И спросить нельзя, чей этот сапог был. Кого спросишь? Иной раз диву даешься, где только не доведется встретить словака! Право слово, и в немецкой форме попадались. Вдруг понимаешь, что это тебя земляк пинает, что и словак горазд тебе зубы выбить, особливо если на ноге у него добротный немецкий башмак или сапог. А ежели не сапогом, так прибьет тебя крпцом а на худой конец даже шлепанцем. Бывают и такие словаки! А попробуй кому-нибудь об этом сказать! В книжках про это не пишут. По книжкам мы все голубки, народ набожный, среди нас изрядно поэтов, певцов. Кто знает, может, и тот, кто помогал немцам зубы мне крошить, кости ломать, скинул теперь форму и уж, поди, для других, не таких пройдошливых, как он, молитвочку творит или стишки кропает.
— Яно, да как же ты вырвался из ада этого?
— Убежал я.
— Убежал? Как?
— Сам не знаю. Чудом, должно. Пришли они за мной в погреб, ну, думаю, то ли хлопнут меня, то ли куда в лагерь пошлют, а они вдруг спрашивают, работал ли я когда каменщиком. Я сказал, что работал. Вывели меня тогда на свет божий и указали на невысокую, местами попорченную кирпичную оградку, которую я, дескать, должен поправить. Два дня я трудился, кормили меня малость получше, а я то радовался, то совсем впадал в тоску, потому что с этой оградки видны были сады, и я с дорогой душой махнул бы через них! Но уж больно слаб был, спина жутко болела, в груди кололо, аж дух захватывало. А этот сад все не выходил у меня из головы. И я не раз говорил себе: господи, стало бы мне немного получше, подстерег бы я, может, минуту, когда караульный не так пялится на меня, спрыгнул бы с ограды и айда мимо яблонек и слив! Даже если стрелять по мне будут, и то, глядишь, не попадут, убережет меня сад — спрячусь в нем, авось не найдут. Ну а на третий день караульный и в самом деле вроде перестал меня так уж доглядывать. Соскочил я это с ограды и бежать из последних сил. Хоть душа вон, а беги! Караульный не сразу заметил, что я в бега ударился, когда он начал стрелять, оставалось мне лишь пару шагов до стога сена — в нем я и спрятался. Но надо было дальше бежать. Господи, спасусь ли? Караульный-то за мной не побежит, пост не бросит, но своей стрельбой других всполошил, и уж те наверняка за мной кинутся, господи боже, где же мне схорониться?! Вдруг слышу — брешет собака. Не уйти мне, как бог свят, не уйти! Бегу, бегу, то и дело оглядываюсь, людей еще не видать, а псина вон уж. Бежит за мной, и все ближе, ближе. Здоровенная собачища! Немецкая овчарка! Не овчарка даже, а прямо волчище! Вскочит мне на грудь, сшибет наземь, тут-то солдаты меня и прикончат. Каюк мне! Стало быть, зачем бежать? Останавливаюсь. Одной рукой похлопываю по бедру, другой подзываю пса и гогочу, как придурок: «Поди, браток, поди!» Еще и навстречу к нему иду и руки протягиваю и без передыху смеюсь: «Прыгай на меня, браток, прыгай! Я ведь в жизни ни одной собаки не обидел, а ты разорвать меня хочешь? За что, ну за что?» Он немного опешил, а все равно набрасывается, лает, ворчит, зубищами клацает, так и норовит меня цапнуть. «Чего брешешь, чего ворчишь? На меня? За что? Чего я тебе сделал? Коштну-ка Котт!» Пес в смущении; лаять-то перестал, а ворчит, ворчит. «Ну ладно, заткнись! Хватит ворчать! Ты ведь уж старый
нее, а я, ей-ей, ни одного пса не обидел. Заткнись, старина! Ведь ты же не подведешь меня, не выдашь!» Тут вдруг мелькнул в траве заяц. «Глянь-ка, зайка! — киваю я псу.— Айда за ним! Кошт! Бежим за зайкой!» Я бежать, и пес, совсем уже очумелый, тоже несется, вскорости даже перегоняет меня, ей-богу, бежит за этим зайчишкой.
— Правда, Яно? Неужто так было? Ты ничего не выдумываешь?
— Зачем выдумывать? Столько всего было, что и не расскажешь! Хочешь верь, хочешь нет, а эту псину я у немцев увел. Только как?! Сперва-то самому пришлось в пса превратиться. Зайца этого он не поймал, и я боялся, что он воротится к своим, а там снова по моему следу пойдет, как науськают его на меня. Вот я и стал его дальше заманивать и дурачить: «Кошт, кошт, не оглядывайся, старина, не петляй, не принюхивайся, не рыскай, назад не повертывай! Зачем повертывать? Все равно тебя снова науськают, снова по моему следу пустят. Кошт, бежим вместе! Господи, ты же старый, умный пес, сверни, не иди напрямик, но и не петляй так! Давай вместе петлять, я ведь тоже могу! Кошт, уже бегут за мной, вот-вот петлю накинут, помоги мне быстрей бежать, след со мной прокладывай!» Пес скулил сперва, потом перестал. Удрали мы от них. После я и сам тому дивился, никак поверить не мог. Переночевали мы в скирде, и эта псина, овчарка эта, меня еще и согревала. Утром мы опять отмахали изрядный кусок, а потом присмотрел я одну деревеньку, подобрались мы к ней осторожно, еще осторожней вошли в один из дворов, и там окликнул я хозяина, а может, батрака, что нес коровам сено: «Мил человек, дайте, пожалуйста, нам чего-нибудь перекусить. Мы убежали от немцев и страшно есть хотим! Я еле жив, у меня ребра поломаны, мало того, я весь измучен. А этот немецкий пес, но он дезертир, убежал со мной, жизнь мне спас». Мужик малость опешил, но тем временем во двор вышла женщина, за ней следом другая, помоложе, должно, дочка ее, а уж потом и какой-то детина, довольно проказливый с виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32