Ага! За шпалы взялись! Прав был Мишо, до железной дороги с взрывчаткой не добраться. Порубский прикрыл пальцами дымящуюся носогрейку. Мерзавцы! Сматывают удочки. Вымогают у деревни подводы с лошадьми — добро прихватить, и вообще гребут, что под руки подвернется. Ну и болван же этот староста Шимко! Нет чтоб отсидеться в укромном месте. Знай вьется вокруг них. Немцам теперь и на подводах далеко не уйти... Порубский ощупал нагрудный карман своего старого зимнего пальто. Там спрятан приказ со списком хозяев сорока конных подвод. Они уже не будут предоставлены «в распоряжение», как значится в приказе! Зря старался староста, вручая ему приказ. Здесь оно, ихнее распоряжение! И некому ходить с ним по дворам, сгонять хозяев с подводами... Порубского начало знобить.
И хватило же у них ума, у Мишо и его товарищей, ввязаться в это дело. Мост взорвать, дорогу преградить! Ведь Колкар совсем не для того посылал взрывчатку, или как это называется. Им надо было вывести из строя
железную дорогу, чтобы не дать швабам ее перепахать1. Может, лучше было спрятать эту взрывчатку да пройти по дворам с приказом, чтобы дали подводы? Ну да ладно, лишь бы у ребят все обошлось! Немцам придется удирать на своих двоих. Не будет им ни лошадей, ни возчиков. Коней жалко — все равно бы их где-нибудь пристрелили... Старика Порубского снова разобрала жалость и злость, потому что издали опять послышался треск задубелых шпал.
Шпалы на железнодорожном пути все трещали и трещали.
Порубский начал дрожать от холода и от страха за сына. Особой нежности к сыну он не питал, но, когда стало известно, что сын в бункере на Кручах, Порубский стал ходить сюда. Доставлял сыну и его товарищам продукты и всегда шел на Кручи дальним окольным путем, по речке, чтобы не оставлять следов на снегу. Когда снег стаял, Порубский все равно по привычке ходил тем же дальним путем, по речке. Теперь он сидел, спокойно дышал напоенным весенними запахами воздухом, в котором уже не чувствовалось, как в прошлый приход к сыну на Кручи, доносимой ветром издалека вони. Старуху немцы не тронут, вспомнил он о жене. На что она им сдалась?.. Он примял пальцем табак в дымящейся трубке.
Темная ночь под застланным тучами небом тянулась донельзя медленно, дышала влажным весенним холодом, на который накатывали волны теплого ветра, волочилась еле-еле, как волочится шлейф черного дыма в безветренную погоду.
Темным буковым лесом шли к молчанским полям шестеро партизан — взрывать мост на дороге в Черманскую Леготу и блокировать дорогу в Рачаны, чтобы помешать немцам удрать на подводах и машинах, хотя Порубский вместе с взрывчаткой принес и наказ от Колкара, работника старосты Шико, взорвать, если еще не поздно, железнодорожный путь где-нибудь за Ракитовцами. Шли буковым лесом под гору шестеро из тех сорока пяти, на которых напали солдаты Дитберта у шталевского кирпичного завода. Их вела решимость отплатить за все.
В последние недели войны немцы при отступлении выводили из строя железные дороги таким образом, чтобы их нельзя было в короткий срок восстановить: по рельсам пускали локомотив со специальным устройством, которое оставляло после себя вырванные и искореженные шпалы.
Людям Габоровой породы, рассчитаться за все с немецкими вояками, их вело желание проверить себя перед самими собой и перед лицом своих товарищей — остались ли они теми же, какими были, после долгой зимы в бункере на Кручах, пережив испытание страхом, стужей, голодом, изнурительным бездействием, отчаянием, дрязгами и озлоблением; пережив дни позора (они презирали сами себя), они хотели знать, такие ли они еще, какими были в августе и сентябре, когда с энтузиазмом, с песней взялись за оружие, не ведая страха перед превосходящими силами немцев. Они обрадовались, когда старик Порубский принес взрывчатку. И вот они шли, тихо и осторожно. Их вело, как и в августе и сентябре, желание помочь советским солдатам — «Советам»,— ибо они верили: только советские солдаты не допустят, чтобы немцы обращались с людьми как со скотом. Вело их и кое-что еще. В октябре сорок четвертого, когда солдаты Дитберта напали на партизан у шталевского кирпичного завода, среди других были убиты два советских партизана, а троих солдаты Дитберта захватили в плен. Бойцов Порубского вело желание отомстить за них кому угодно, лишь бы на нем была немецкая форма. Тихо, в полном молчании шли они буковым лесом.
Горная дорога (по ней обычно спускались вниз к молчанским землям) была еще мокрая, грязная и скользкая. В глубокой колее, оставленной колесами тяжелых повозок, кое-где еще стояла вода. В воздухе веяло влажным запахом распускающегося леса. Издалека, с юга, слышался гул канонады и треск железнодорожных шпал, уничтожаемых немцами.
Мишо Порубский, сын молчанского общинного служителя, шагал впереди, и его захлестывала огромная радость. Может статься, совсем скоро все будет кончено!.. Эта счастливая мысль не давала думать ни о чем другом. Его переполняла радость от сознания, что лишь ему удалось удержать в бункере своих шестерых товарищей, не допустить, чтобы они разошлись. Как хорошо шагать сейчас под гору и думать, что, возможно, он идет на свою последнюю операцию, а сколько еще мужества сохранилось у него и у его товарищей от того великого воодушевления августовских-и сентябрьских дней, которое у многих других борцов и целых отрядов сошло на нет. Исчезло, как утренний туман... Он шагал молча, бесшумно и осторожно.
В Молчанах ночь проходила для одних медленно, а для других быстро.
Около трех начальник молчанского гарнизона обер-лейтенант Вальтер Шримм вне себя вбежал в шталевскую виллу и с горечью и гневом вскричал:
— Гизела, кажется, я не смогу дать тебе машину... Теперь уже опасно... уходить вместе с войском... а у нас исчезла взрывчатка... взорвать мост, заблокировать дорогу... должен был Колпинг, но он еще не вернулся, а ведь он мог бы часть вещей взять к себе в машину, у него большая машина...
Гизела Габорова ничего не понимала.
— Колпинга послали с особым заданием в партизанские деревни... а взрывчатка, исчезла взрывчатка... где она?
Шримм умолк, тяжело дыша, и думал о том, что ротенфюрер Колпинг должен был заблокировать дорогу из Больших Гамров и вернуться в Молчаны, но все еще не вернулся. Шримма снедал страх, он не мог понять, что случилось с Колпингом и его отрядом, и не решался отправить солдат на их розыски.
Гизела озадаченно смотрела на Шримма.
— Теперь уже опасно... Почему, Вальтер? — спросила она.— Почему же опасно? Что произошло?
— Нет, Гизела, ничего не произошло, но я боюсь за тебя.
— Боишься? Чего же? Машина вернется, солдаты тоже, если для тебя это так важно.— Гизела Габорова страшно испугалась, что ей не удастся уехать на машине, но постаралась принять самый невозмутимый вид, на какой только была способна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
И хватило же у них ума, у Мишо и его товарищей, ввязаться в это дело. Мост взорвать, дорогу преградить! Ведь Колкар совсем не для того посылал взрывчатку, или как это называется. Им надо было вывести из строя
железную дорогу, чтобы не дать швабам ее перепахать1. Может, лучше было спрятать эту взрывчатку да пройти по дворам с приказом, чтобы дали подводы? Ну да ладно, лишь бы у ребят все обошлось! Немцам придется удирать на своих двоих. Не будет им ни лошадей, ни возчиков. Коней жалко — все равно бы их где-нибудь пристрелили... Старика Порубского снова разобрала жалость и злость, потому что издали опять послышался треск задубелых шпал.
Шпалы на железнодорожном пути все трещали и трещали.
Порубский начал дрожать от холода и от страха за сына. Особой нежности к сыну он не питал, но, когда стало известно, что сын в бункере на Кручах, Порубский стал ходить сюда. Доставлял сыну и его товарищам продукты и всегда шел на Кручи дальним окольным путем, по речке, чтобы не оставлять следов на снегу. Когда снег стаял, Порубский все равно по привычке ходил тем же дальним путем, по речке. Теперь он сидел, спокойно дышал напоенным весенними запахами воздухом, в котором уже не чувствовалось, как в прошлый приход к сыну на Кручи, доносимой ветром издалека вони. Старуху немцы не тронут, вспомнил он о жене. На что она им сдалась?.. Он примял пальцем табак в дымящейся трубке.
Темная ночь под застланным тучами небом тянулась донельзя медленно, дышала влажным весенним холодом, на который накатывали волны теплого ветра, волочилась еле-еле, как волочится шлейф черного дыма в безветренную погоду.
Темным буковым лесом шли к молчанским полям шестеро партизан — взрывать мост на дороге в Черманскую Леготу и блокировать дорогу в Рачаны, чтобы помешать немцам удрать на подводах и машинах, хотя Порубский вместе с взрывчаткой принес и наказ от Колкара, работника старосты Шико, взорвать, если еще не поздно, железнодорожный путь где-нибудь за Ракитовцами. Шли буковым лесом под гору шестеро из тех сорока пяти, на которых напали солдаты Дитберта у шталевского кирпичного завода. Их вела решимость отплатить за все.
В последние недели войны немцы при отступлении выводили из строя железные дороги таким образом, чтобы их нельзя было в короткий срок восстановить: по рельсам пускали локомотив со специальным устройством, которое оставляло после себя вырванные и искореженные шпалы.
Людям Габоровой породы, рассчитаться за все с немецкими вояками, их вело желание проверить себя перед самими собой и перед лицом своих товарищей — остались ли они теми же, какими были, после долгой зимы в бункере на Кручах, пережив испытание страхом, стужей, голодом, изнурительным бездействием, отчаянием, дрязгами и озлоблением; пережив дни позора (они презирали сами себя), они хотели знать, такие ли они еще, какими были в августе и сентябре, когда с энтузиазмом, с песней взялись за оружие, не ведая страха перед превосходящими силами немцев. Они обрадовались, когда старик Порубский принес взрывчатку. И вот они шли, тихо и осторожно. Их вело, как и в августе и сентябре, желание помочь советским солдатам — «Советам»,— ибо они верили: только советские солдаты не допустят, чтобы немцы обращались с людьми как со скотом. Вело их и кое-что еще. В октябре сорок четвертого, когда солдаты Дитберта напали на партизан у шталевского кирпичного завода, среди других были убиты два советских партизана, а троих солдаты Дитберта захватили в плен. Бойцов Порубского вело желание отомстить за них кому угодно, лишь бы на нем была немецкая форма. Тихо, в полном молчании шли они буковым лесом.
Горная дорога (по ней обычно спускались вниз к молчанским землям) была еще мокрая, грязная и скользкая. В глубокой колее, оставленной колесами тяжелых повозок, кое-где еще стояла вода. В воздухе веяло влажным запахом распускающегося леса. Издалека, с юга, слышался гул канонады и треск железнодорожных шпал, уничтожаемых немцами.
Мишо Порубский, сын молчанского общинного служителя, шагал впереди, и его захлестывала огромная радость. Может статься, совсем скоро все будет кончено!.. Эта счастливая мысль не давала думать ни о чем другом. Его переполняла радость от сознания, что лишь ему удалось удержать в бункере своих шестерых товарищей, не допустить, чтобы они разошлись. Как хорошо шагать сейчас под гору и думать, что, возможно, он идет на свою последнюю операцию, а сколько еще мужества сохранилось у него и у его товарищей от того великого воодушевления августовских-и сентябрьских дней, которое у многих других борцов и целых отрядов сошло на нет. Исчезло, как утренний туман... Он шагал молча, бесшумно и осторожно.
В Молчанах ночь проходила для одних медленно, а для других быстро.
Около трех начальник молчанского гарнизона обер-лейтенант Вальтер Шримм вне себя вбежал в шталевскую виллу и с горечью и гневом вскричал:
— Гизела, кажется, я не смогу дать тебе машину... Теперь уже опасно... уходить вместе с войском... а у нас исчезла взрывчатка... взорвать мост, заблокировать дорогу... должен был Колпинг, но он еще не вернулся, а ведь он мог бы часть вещей взять к себе в машину, у него большая машина...
Гизела Габорова ничего не понимала.
— Колпинга послали с особым заданием в партизанские деревни... а взрывчатка, исчезла взрывчатка... где она?
Шримм умолк, тяжело дыша, и думал о том, что ротенфюрер Колпинг должен был заблокировать дорогу из Больших Гамров и вернуться в Молчаны, но все еще не вернулся. Шримма снедал страх, он не мог понять, что случилось с Колпингом и его отрядом, и не решался отправить солдат на их розыски.
Гизела озадаченно смотрела на Шримма.
— Теперь уже опасно... Почему, Вальтер? — спросила она.— Почему же опасно? Что произошло?
— Нет, Гизела, ничего не произошло, но я боюсь за тебя.
— Боишься? Чего же? Машина вернется, солдаты тоже, если для тебя это так важно.— Гизела Габорова страшно испугалась, что ей не удастся уехать на машине, но постаралась принять самый невозмутимый вид, на какой только была способна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22