Вальтер Шримм уже чуял конец войны и хотел только одного — уйти от войны вместе с Гизелой Габоровой и ее капиталами и жить. Уйти от войны, отдаться жизни и больше никогда, никогда не веровать в «идею», потому что, как только человек уверует в нее, убийство станет для него повседневной рутиной, которую придется чем-то разнообразить. Гизела — газель!.. Вальтер, Вальтер, дорогой мой!.. Хорошо, хорошо, хорошо с тобой, хорошо будет уйти с тобой... Возьми все ценное!.. Возьму...
Оконные стекла в шталевской гостиной дребезжали от далекой канонады.
— Газель!
— Что, Вальтер?
— Тебе не страшно уходить с нами? Отступать?
— Не сказала бы, что не страшно, но мне нельзя оставаться.
— Не бойся, со мной тебе ничего не грозит! Мы уйдем вместе, и нам удастся уйти от войны.
— Как хорошо ты говоришь это, Вальтер!
В половине первого позвонили из комендатуры.
Шримм оделся.
— До свиданья, Гизела, мое сладостное имя! — сказал он Гизеле Габоровой на прощанье.— Я вернусь, как только смогу! Или пошлю за тобой машину. Тебя отвезут в Ракитовцы. Подождешь меня в штабе полка! Там обо всем позаботились.
Гизела Габорова потерла ногой о ногу, легла на левый бок и устремила взгляд в пространство. Оконные стекла дрожали от взрывов, но ей было все равно. Она вытянулась
на диване, в тепле, которое исходило от большой кафельной печи в углу, обогревающей еще две комнаты. Гизела засмотрелась на замысловатый узор из пестрых нитей на шталевском ковре. Обрадовался ли инженер Митух, подумалось ей, когда во вторник утром она передала ему с прислугой: «Немцы вот-вот уйдут». Может быть... Она усмехнулась. Возможно, этому известию он рад больше, чем если бы ему сказали, что у нее не было Дитберта, Фогеля, Бюрстера и Шримма. Митух — осел! Давай остановим время! Уйдем от войны! Может, Шримм и добрая душа, но тоже осел. Сентиментальный бугай! Дитберт был лучше всех. Красивый, статный, изысканный мужчина. Аристократ! Уйти от войны со Шриммом, но — за Дитбертом! «Мы возьмем тебя с собой, мое сладостное имя,— вспомнились ей слова Шримма,— уедем в Штарград, по дороге с тобой ничего не случится. Здесь тебе нельзя оставаться, здесь ты погибнешь, не сможешь жить по-человечески! Штарград — маленький тихий городок, у моих родителей там заводик, ликерный, и — жить, жить! Уйти от войны!» Без четверти час Гизела встала и начала тепло одеваться.
Ночь пришла тихая и темная под затянутым тучами небом, в деревне тьма казалась еще непроглядней из-за постоянно затемненных окон, и уж совсем кромешной она была на Кручах, в чаще молодого букового леса, где находился партизанский бункер.
— Ну что,— спросил партизан Порубский хриплым, словно застревающим в больном горле голосом,— пошли?
Партизаны не шелохнулись.
— Нам ведь удалось убрать Габора,— продолжал он,— а под рождество пустить под откос три состава, неужто не взорвем мост?
— Идем, Штево,— ответил ему Зубак.— Пошли!
— Вот какой ценой приходится свою жизнь спасать,— сказал Мезей.— Пресвятая дева! Только и жизнь после войны должна стоить того!
— Черт возьми! — отозвался Гришка.— Нипочем не стану батрачить ни у Шталя, ни у Габора!
— У этих-то не будешь! — Порубский хрипло рассмеялся.— Их уж нету, балда!
— Ни у кого не стану батрачить!
— А может, зря мы это затеяли? — спросил Микулаш.— Я уж и сам не знаю.
— А если и зря,— хриплым голосом прикрикнул на
него Порубский,— все равно надо сделать! Надо идти! Зачем мы тут? Немчуру надо крушить, где только можно. Чем меньше их останется, тем лучше. Мы должны помочь Советам!
— Идем! — сказал Станко.— Только я тоже не знаю, поможем ли мы этим!
— Поможем! — ответил Порубский.— И Молчанам поможем. Пойдем, что ли!
— Идите вы трое! — тихо сказал Зубаку, Мезею и сыну общинный служитель Порубский, который принес на Кручи буханку хлеба, кусок сала, две грудки творогу, пять пачек немецкого табаку и взрывчатку.— Идите вы трое! Вы тоже втроем! — Это относилось уже к Гришке, Станко и Микулашу.— Ты, Ондриш, оставайся здесь! Выспись! Сам говорил, что всю ночь не спал. Я домой не пойду. Дай мне пушку! Я до утра посижу. Идите, раз решили идти, хотя я бы вам не советовал, потому как швабы теперь точно с цепи сорвались!..
— Откуда у вас взрывчатка? — спросил Порубского его сын Мишо.— Кто вам дал?
— Колкар.
— А у него откуда?
— Не знаю. Чего ты пристал ко мне? Колкар мне никогда ничего не говорит, я и не спрашиваю. Только бы у вас прошло гладко! А то бросили бы вы это дело! Колкар велел сказать, чтобы вы перерезали железнодорожный путь. Ондриш, давай пушку!
Павела (он отморозил ноги, ходить мог, но отбегался) отдал старшему Порубскому винтовку и отправился спать в сырой бункер.
— Дяденька,— спросил старика Порубского Микулаш,— а почему вы апельсинов не принесли?
— Ах, чтоб тебя!..
— Ну, пошли!
— Дяденька, сидите смирно, смотрите не спугните нашего желтого дрозда! Нынче он так заливался, заслушаешься!
— Шагай уж, ты!..— Общинный служитель Порубский сел у густого кустарника, положил винтовку на колени и стал всматриваться в темноту, в которую неслышным шагом ушел его сын Мишо, а вместе с ним Зубак, Мезей, Гришка, Станко и Микулаш. Ночь шумела ветерком в чаще молодого букового леса. Ветерок доносил запах пробуждающейся весенней земли и влажных, клейких светло- зеленых почек, которыми начал покрываться оживающий
лес. Аромат набухших почек и табачный дым, струящийся из короткой гнутой трубки, уносил мысли старика Порубского в те далекие дни первой мировой войны, когда он вот так же сиживал, отдыхая; тогда здесь, на Кручах, рубили буковый лес, и от Круч и Глухой Залежи через Молчаны и дальше ходил по горной узкоколейке маленький составчик. Порубскому было тогда шестнадцать лет. Мужики постарше сидели, курили и пытались с грехом пополам вести беседу с румынами, которые понаехали в Молчаны, на Глухой Залежи понастроили лачуг, вместе с многими молчанскими мужиками рубили на Кручах лес, сколачивали лесоспуски и сталкивали по ним вниз буковые бревна. Потом его забрали в армию. После войны ему не раз случалось вот так же просидеть без сна, без трубки целую ночь, подстерегая оленя. В памяти мелькнул образ молодой румынки из тех, что вместе с пришельцами поселились в бревенчатых лачугах на Глухой Залежи. «Белая, как сметана,— он частенько вспоминал ее и после того, как румыны уехали,— черноголовая, как галка, и по всему платью от ворота до подола вышивка! Но ею можно было только издали любоваться, потому что при ней неотлучно был парень, а тот ни днем, ни ночью не выпускал из рук топора». Старик Порубский улыбался, глядя в темноту.
С юга доносился гул канонады.
Справа Порубский услышал отдаленный треск твердой древесины и стон паровоза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22