— Не надо вам смотреть на это!
— На что? — спросил старший Порубский и вытащил трубку изо рта.— На что не надо смотреть?
Зубак указал автоматом на Калкбреннера.
— Вы собираетесь убить его?
— А как иначе?..
— Нет у вас такого права, ребята! — резко сказал старший Порубский.— Что это вы надумали? Теперь с немцами будет разбираться только русская армия, а не вы. С немцами только русские воевали. Много ли вы сделали? Право, немного. Больше мешали им. Только посмейте убить. Я немедля заявлю кому следует. Да и нехорошо с вашей стороны. Что вам этот человек сделал? Вы ничего о нем не знаете. Я, к примеру, и в оленя не решался выстрелить, когда выслеживал. И всегда думал, что безоружное существо убивать грех.
Мишо немного смутился, да и остальные шестеро тоже, они всё стояли над Калкбреннером и смотрели на него. Постепенно они начали сердиться на старшего Порубского.
Калкбреннеру хотелось крикнуть, позвать инженера Митуха, чтобы тот заступился за него, но судьба и тут сыграла над ним злую шутку. Что толку звать, раз того нет в живых? Да и этих нельзя винить... Калкбреннеру вспомнился длинный глубокий ров в одной роще на русской территории, во рву расстрелянные, солдаты засыпали их землей — а там еще кто-то шевелился, пытался подняться и вылезти из-под трупов и из-под земли. Такие же, как он... И Курт Калкбреннер, лежа на земле и тупо глядя на стоящих полукругом мужчин, стал медленно ругать себя, что за всю войну не взял греха на душу, а заодно и тех, кто сейчас стоял над ним. Будьте такими, какие теперь мы, не верьте никому, даже самим себе, шпионьте друг за другом, и пусть страх встанет меж вами, топчите друг друга, унижайте, сгоняйте с насиженных мест, губите, а я желаю вам лишь одного — чтобы вам подольше это не надоело, чтобы вы истребили друг друга: ужасное, кошмарное будущее уготовано вам... Калкбреннер молча лежал на земле, от которой
у него стыла спина, пробирала холодная дрожь. Пусть вам подольше будет нравиться такая жизнь, пусть вам подольше нравится творить зло, и будьте при этом счастливы еще долго-долго!..
— Пойдемте в деревню! Надо посмотреть, что там делается! — Старший Порубский обвел партизан взглядом.— И его возьмем с собой. Пройдем через Глухую Залежь. Так выйдет короче.
Младший Порубский, подумав, согласился, и, когда Калкбреннер переоделся в свою униформу, все отправились в Молчаны.
Инженер Митух спешил на Кручи. Он хотел увидеться с партизанами, рассказать о последних событиях, а также о том, что у них в доме жил один немец, некий Курт Калкбреннер. Этот немец, вероятно, где-то прячется, но может выйти на них, и надо ему помочь. Партизаны будут иметь решающий голос в Молчанах, нельзя допустить расправы над Калкбреннером, а кроме того, надо что-то решить насчет Гизелы Габоровой, которая, возможно, не успела уехать. Все это не просто, но... Митух торопился на Кручи, встретиться с партизанами и поделиться с ними радостью — в Молчанах больше нет немцев, остались только убитые и захваченные в плен. На правую руку, раненную в запястье, он наложил повязку из голубого носового платка, чтобы остановить кровотечение, хотя особой крови и не было. Ему хотелось как можно скорее оказаться на Кручах и принести партизанам добрые вести. Можете, скажет, расходиться по домам. Потом он собирался вернуться домой, к матери, к брату, к его детям и жене, и ждать там, не объявится ли Курт Калкбреннер, этот странный немец, задумавший встретить конец войны в Молчанах. Он, конечно, объявится. Кто его знает, где он прячется. Они не успели договориться об этом. Надо надеяться, что не в навозной жиже, как собирался. Перед его мысленным взором мелькнула добродушная улыбка Калкбреннера.
В лесу за Молчанами ни души. Тишина. Тихо вздымались к весеннему небу старые буки в прореженном лесу и молодые — в густой, непрореженной роще. Тихо кругом, только птицы щебетали и насвистывал дрозд, словно кто-то пробовал играть на флейте.
Кручами называлась вытянутая в длину гора. Из Молчан просматривались два перешейка и три вершины.
Митух хорошо знал Кручи. Мальчишкой вместе с По-рубским и Зубаком пас там коров. Знал, что партизанский бункер находится под скалами у правого перешейка. Ему об этом сказал Колкар. Митух спешил что было мочи, на ровной дороге и на небольшом подъеме бежал бегом. Руку пекло. Кровь тонкой струйкой стекала в ладонь и там засыхала. Было почти восемь часов, когда он добрался наконец до скал, поросших зеленым мохом, плющом и седым лишайником. Он искал бункер, но не находил. Стоя под скалами, начал кричать.
Ему отзывалось негромкое эхо.
— Мишо-о-о! — кричал он.— Порубски-и-ий! — Прислушался.
Кручи ответили только угасающим эхом.
— Мишо-о-о! — Подождал еще.
Снова лишь негромкое эхо.
Может, они уже спустились в деревню? — подумал он. Стало быть, узнали, что уже можно? Он бросился бегом через лужайку к густым зарослям молодого букового леса и там остановился. Раненая рука давала о себе знать острой, жгучей болью. Он стоял, озираясь вокруг, резкая боль пронзала его при каждом толчке крови. На опушке распускающейся буковой рощи он увидел свою разбросанную одежду — суконные штаны, некогда белые, а теперь все в глине, полотняную рубаху, забрызганную грязью, и не менее грязный, старый, потрепанный парусиновый пиджак. Поодаль валялись дырявая шляпа и черный портфель. Митух смотрел и смотрел, позабыв все на свете, не слыша даже пересвиста дрозда, потом побрел, понурив голову, в Молчаны. Внезапно он круто свернул с дороги через молодой буковый лес и припустил по тропинке на Глухую Залежь. Его осенило, что этот путь короче и еще не поздно будет помочь Калкбреннеру.
Беглецы возвращались в деревню.
Около девяти утра подъезжал к дому и Адам Митух, брат инженера и Бетин муж. Ему не терпелось попасть домой, но он не торопил своих вороных красавцев. И так он их замучил, их шелковистая шерсть была белесой от засохшей пены, в темных разводах свежего пота и уже не блестела под золотыми лучами солнца, лошади медленно брели по дороге, при каждом шаге покачивая крупом. Он не погонял лошадей уже и потому, что терзался угрызениями совести: что ждет его дома? Не лучше ли было не уезжать никуда? И чего он вдруг потерял голову и сорвался ночью в поле? Его разбирало зло при мысли о брате, о Калкбреннере, о Гизеле Габоровой и своем псе Цезаре. Собаку придется пристрелить... Митух проверил, все ли он собрал. Все было на месте. Борона (он собирался пустить ее в ход и по невспаханному), мешок, в котором уже не было ни хлеба, ни сала, но оставалось еще немного клевера, сечки и овса для коней, жестяное ведро, попоны и топор, которым он подрубил ночью ограду в саду. Он смотрел прямо перед собой суровым и тревожным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— На что? — спросил старший Порубский и вытащил трубку изо рта.— На что не надо смотреть?
Зубак указал автоматом на Калкбреннера.
— Вы собираетесь убить его?
— А как иначе?..
— Нет у вас такого права, ребята! — резко сказал старший Порубский.— Что это вы надумали? Теперь с немцами будет разбираться только русская армия, а не вы. С немцами только русские воевали. Много ли вы сделали? Право, немного. Больше мешали им. Только посмейте убить. Я немедля заявлю кому следует. Да и нехорошо с вашей стороны. Что вам этот человек сделал? Вы ничего о нем не знаете. Я, к примеру, и в оленя не решался выстрелить, когда выслеживал. И всегда думал, что безоружное существо убивать грех.
Мишо немного смутился, да и остальные шестеро тоже, они всё стояли над Калкбреннером и смотрели на него. Постепенно они начали сердиться на старшего Порубского.
Калкбреннеру хотелось крикнуть, позвать инженера Митуха, чтобы тот заступился за него, но судьба и тут сыграла над ним злую шутку. Что толку звать, раз того нет в живых? Да и этих нельзя винить... Калкбреннеру вспомнился длинный глубокий ров в одной роще на русской территории, во рву расстрелянные, солдаты засыпали их землей — а там еще кто-то шевелился, пытался подняться и вылезти из-под трупов и из-под земли. Такие же, как он... И Курт Калкбреннер, лежа на земле и тупо глядя на стоящих полукругом мужчин, стал медленно ругать себя, что за всю войну не взял греха на душу, а заодно и тех, кто сейчас стоял над ним. Будьте такими, какие теперь мы, не верьте никому, даже самим себе, шпионьте друг за другом, и пусть страх встанет меж вами, топчите друг друга, унижайте, сгоняйте с насиженных мест, губите, а я желаю вам лишь одного — чтобы вам подольше это не надоело, чтобы вы истребили друг друга: ужасное, кошмарное будущее уготовано вам... Калкбреннер молча лежал на земле, от которой
у него стыла спина, пробирала холодная дрожь. Пусть вам подольше будет нравиться такая жизнь, пусть вам подольше нравится творить зло, и будьте при этом счастливы еще долго-долго!..
— Пойдемте в деревню! Надо посмотреть, что там делается! — Старший Порубский обвел партизан взглядом.— И его возьмем с собой. Пройдем через Глухую Залежь. Так выйдет короче.
Младший Порубский, подумав, согласился, и, когда Калкбреннер переоделся в свою униформу, все отправились в Молчаны.
Инженер Митух спешил на Кручи. Он хотел увидеться с партизанами, рассказать о последних событиях, а также о том, что у них в доме жил один немец, некий Курт Калкбреннер. Этот немец, вероятно, где-то прячется, но может выйти на них, и надо ему помочь. Партизаны будут иметь решающий голос в Молчанах, нельзя допустить расправы над Калкбреннером, а кроме того, надо что-то решить насчет Гизелы Габоровой, которая, возможно, не успела уехать. Все это не просто, но... Митух торопился на Кручи, встретиться с партизанами и поделиться с ними радостью — в Молчанах больше нет немцев, остались только убитые и захваченные в плен. На правую руку, раненную в запястье, он наложил повязку из голубого носового платка, чтобы остановить кровотечение, хотя особой крови и не было. Ему хотелось как можно скорее оказаться на Кручах и принести партизанам добрые вести. Можете, скажет, расходиться по домам. Потом он собирался вернуться домой, к матери, к брату, к его детям и жене, и ждать там, не объявится ли Курт Калкбреннер, этот странный немец, задумавший встретить конец войны в Молчанах. Он, конечно, объявится. Кто его знает, где он прячется. Они не успели договориться об этом. Надо надеяться, что не в навозной жиже, как собирался. Перед его мысленным взором мелькнула добродушная улыбка Калкбреннера.
В лесу за Молчанами ни души. Тишина. Тихо вздымались к весеннему небу старые буки в прореженном лесу и молодые — в густой, непрореженной роще. Тихо кругом, только птицы щебетали и насвистывал дрозд, словно кто-то пробовал играть на флейте.
Кручами называлась вытянутая в длину гора. Из Молчан просматривались два перешейка и три вершины.
Митух хорошо знал Кручи. Мальчишкой вместе с По-рубским и Зубаком пас там коров. Знал, что партизанский бункер находится под скалами у правого перешейка. Ему об этом сказал Колкар. Митух спешил что было мочи, на ровной дороге и на небольшом подъеме бежал бегом. Руку пекло. Кровь тонкой струйкой стекала в ладонь и там засыхала. Было почти восемь часов, когда он добрался наконец до скал, поросших зеленым мохом, плющом и седым лишайником. Он искал бункер, но не находил. Стоя под скалами, начал кричать.
Ему отзывалось негромкое эхо.
— Мишо-о-о! — кричал он.— Порубски-и-ий! — Прислушался.
Кручи ответили только угасающим эхом.
— Мишо-о-о! — Подождал еще.
Снова лишь негромкое эхо.
Может, они уже спустились в деревню? — подумал он. Стало быть, узнали, что уже можно? Он бросился бегом через лужайку к густым зарослям молодого букового леса и там остановился. Раненая рука давала о себе знать острой, жгучей болью. Он стоял, озираясь вокруг, резкая боль пронзала его при каждом толчке крови. На опушке распускающейся буковой рощи он увидел свою разбросанную одежду — суконные штаны, некогда белые, а теперь все в глине, полотняную рубаху, забрызганную грязью, и не менее грязный, старый, потрепанный парусиновый пиджак. Поодаль валялись дырявая шляпа и черный портфель. Митух смотрел и смотрел, позабыв все на свете, не слыша даже пересвиста дрозда, потом побрел, понурив голову, в Молчаны. Внезапно он круто свернул с дороги через молодой буковый лес и припустил по тропинке на Глухую Залежь. Его осенило, что этот путь короче и еще не поздно будет помочь Калкбреннеру.
Беглецы возвращались в деревню.
Около девяти утра подъезжал к дому и Адам Митух, брат инженера и Бетин муж. Ему не терпелось попасть домой, но он не торопил своих вороных красавцев. И так он их замучил, их шелковистая шерсть была белесой от засохшей пены, в темных разводах свежего пота и уже не блестела под золотыми лучами солнца, лошади медленно брели по дороге, при каждом шаге покачивая крупом. Он не погонял лошадей уже и потому, что терзался угрызениями совести: что ждет его дома? Не лучше ли было не уезжать никуда? И чего он вдруг потерял голову и сорвался ночью в поле? Его разбирало зло при мысли о брате, о Калкбреннере, о Гизеле Габоровой и своем псе Цезаре. Собаку придется пристрелить... Митух проверил, все ли он собрал. Все было на месте. Борона (он собирался пустить ее в ход и по невспаханному), мешок, в котором уже не было ни хлеба, ни сала, но оставалось еще немного клевера, сечки и овса для коней, жестяное ведро, попоны и топор, которым он подрубил ночью ограду в саду. Он смотрел прямо перед собой суровым и тревожным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22