Соседский барон фон Маак, который сделал хозяином купленной мызы одного из своих сыновей, пытался было выручить голодающих в Лахтевахе, но думать приходилось о холопах двух имений, а зерна осталось разве что на прислугу, которую и без того пришлось сократить.
Так что лахтевахеским Пиксам и Ряхкам, жившим в приплющенных хибарах с соломенными крышами, больше помощи ждать было неоткуда, даже от бога, который, видать, разгневался на них. Потому что всякий раз, когда они привозили на кладбище в телеге на деревянных осях с запряженной в оглобли тщедушной лошаденкой умершего с голода ребенка или старика, кистер, редко пастор (покойников-то много, не станет же он сам всех отпевать) принимались выговаривать, что наводнение, голод, болезни и другие напасти ниспосланы им только за их грехи — за воровство, за похоть, за спесивость, за плохие мысли, а то и за слова о власти и благодетелях господах, за вздорные песенки — те самые, что записывал Шмальхозен.
До этих ли страстей и песенок было изголодавшимся холопам, да только живуч человек. Добавляли в хлебную мякину толченую кору, варили кашу из сена, особо же добывали прибавку из моря — во время весенних нерестов ручей Малого Глаза кишел плотвой, хоть корзиной лови,— так и пережили, закапывая умерших, эту тяжкую зиму, с Екатерининого дня до Юрьева.
Новое лето, к сожалению, было не лучше, небесные люки по-прежнему оставались открытыми. Мертвых закапывали прямо во дворе или на пастбище, потому что во многих семьях уже не было ни лошади, ни вола, чтобы дотащить до кладбища похоронные дроги, не было и людей, чтобы вырыть умершему с голода могилу. На своем дворе или загоне глубокой могилы ведь не требовалось, лишь бы землей прикрыть.
Человек живуч, но голод может свести с ума и человека, голодный уже не головой, а желудком думает. Один превращается в зверя, в каннибала, другой начинает верить в сверхъестественное, в чудеса, в которые бы на сытый желудок ни за что не поверил. Поэтому неудивительно, что во время большого голода в тысяча восемьсот двадцать пятом году Пиксы и Ряхки возымели надежду на православие, стали думать, что обращение к царской русской вере избавит их от страшной беды.
Откуда шла эта вера и надежда голодных людей?
Она исходила прежде всего от самих барщинников, от их ненависти к пастору и мызнику, с которыми они были
насильно крещены в одну веру, вынуждены были ходить в одну церковь, хотя для господ там и имелись отдельные скамьи, а для мужичья свои; бары молились господу богу на немецком языке, а холопы — на исковерканном пастором местном наречии. Слишком различались их молитвы, обращенные к одному и тому же богу. Когда Лютер в свое время, в тысяча пятьсот семнадцатом году, восстал против папы римского и на дверях Замковой церкви в Виттенберге вывесил свои девяносто пять изречений, он, как сын углекопа, больше держался простого люда, переложил Библию на немецкий язык и сочинил много чудесных песен, отчего и простой народ тоже потянулся к Лютеру, принял его веру. Когда же папа отлучил его от церкви, Лютеру пришлось искать поддержки у князей. Уже с той поры власть в лютеранской церкви все больше находится в руках господ. И все же начальная близость Лютера к простому люду тоже не совсем впустую прошла — стало законом, чтобы служба в церкви велась на родном языке прихода и чтобы все Священное писание было переложено на родной язык — все равно какой это язык, большого или малого народа. В этом отношении лютеранская церковь принесла и пользу: все Ряхки и Пиксы уже несколько поколений до меня обучились читать, кое-как подписываться и даже больше того. А уж если человек умел читать, то он видел, что в словах теперешних пасторов, особо же в их деяниях было много такого, что не сходилось со святым писанием. И тогда они подумали: может, это не их вина, что господь бог не слышит их молитвы. Может, всевышний потому остается глухим к их мольбам, что пасторы не так обращаются к богу, как должно? Вдруг правильнее всего обращаться к богу по обычаям русской веры, ведь царь — помазанник божий на земле, сам тоже держится апостольской православной веры. Именно правой и славной веры! В самом названии уже было то, что притягивало голодных, находившихся на грани смерти людей. Может, слух пошел из города, из Курессааре или Риги, где в некоторых церквах справляли службу по русскому обычаю. При этом еще полуоткрыто поговаривали, что всякому, кто перейдет в царскую веру, царь выделит душевой надел. А тому, кто имеет душевой надел, будет ниспослано такое благословение, что посеянное им зерно ни засуха не иссушит, ни дождь не возьмет.
Утопающий в беде хватается за соломинку — повторяю это в который раз,— почему бы Пиксам и Ряхкам, которые еще кое-как на ногах держались и закапывали своих
умерших, почему бы им не прельститься столь соблазнительными слухами. Находились, конечно, фомы неверующие, которые от господ — вплоть до царя — ничего не ждали. Набралась лодка парней помоложе, в рекрутском возрасте, у которых сохранилась еще малость сил и вдобавок подгонял страх солдатчины, дождались они попутного ветра и на старой парусной лодчонке однажды ночью сбежали за море. Больше ни слуху ни духу от них не было, опасались даже, что погибли все. Большинство же лахтевахеских холопов, хоть и прирос у них живот к спине, все же, едва волоча ноги, потащились в город. Однако и в городе власть также была в руках баронов и пасторов, и хотя в душе русские священники ничего не имели против обращения барщинников в русскую веру, только и священникам приходилось опасаться местных властителей. Поэтому приходивших в город на миропомазание людей не ждал мед. Все же часть Пиксов и Ряхков священник перекрестил в русскую веру.
Об этом, понятно, сразу же узнали в церковном приходе, и пастор, конечно, зачастил с кафедры, что вероотступники — это Каины, чей грех отступления от веры блаженного вероучителя Мартина Лютера взывает к небу, подобно крови кроткого Авеля. И «зов» этот оказался таким сильным, что даже родных и близких вероотступников не разрешили больше хоронить на лютеранском кладбище. И если, несмотря на все угрозы и запреты, все же ходили тайком в город к священнику, то тут уже решительно вмешалась мыза. Перешедшим в русскую веру и от нее не отступившимся — а от царской веры отступиться было не так просто,— им барон фон Маак еще зимой отказал от места. И не оставалось у нововерцев клочка земли, куда похоронить умерших и где самим умереть. Старый барон фон Маак, который и в Лахтевахе делал погоду, не был ни дружелюбным Шмальхозеном, ни злобным Шварцем, обыкновенный местный дворянин, владелец двух маленьких мыз. Ни хороший, ни плохой, уважающий свое сословие человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54