Должно быть, именно поэтому я чувствовал себя неловко всякий раз, когда видел, как Изабель пишет что-то в своем дневнике. Человек, который ведет дневник, кажется нам чем-то вроде психолога: он тоже знает больше, чем говорит, и его знания достаточно опасны, чтобы считаться секретами.
– Просто удивительно, каким мрачным ты становишься, когда я это делаю, – заметила она, сидя за столиком в кофейне и доставая из сумочки ручку и ежедневник в темно-красном переплете.
– Я не становлюсь мрачным.
– Тогда почему ты просишь меня перестать?
– Мне кажется, это некультурно.
– А читать газету – культурно?
– Тогда почему ты не можешь рассказать, о чем пишешь?
– Потому что это личное. И совсем не о тебе.
– Да уж, ясное дело. В общем, меня это не волнует, пиши, что хочешь, – ответил я с завидной рассудительностью и вернулся к мировым катаклизмам.
В дневниках есть что-то пугающее, потому что они грозят стать средоточием самых неприятных мыслей другого человека. Когда Вирджиния Вульф посетила один из самых престижных домов в Портленд Плейс, чтобы послушать Этель Смит, было бы легко вообразить, что эта женщина, скромно потягивающая чай и неторопливо жующая пирожки с изюмом, полна уважения к хозяевам. Представьте же, как изумились бы Этель Смит, леди Л. и ее подруга миссис Хантер, если бы они имели несчастье увидеть запись, появившуюся в дневнике Вирджинии 4 февраля 1931 года и описывающую ее визит к ним:
«Огромный оштукатуренный дом в Портленд Плейс: вытоптанные красные ковры, голые зеленые стены… За каминной решеткой ревел огонь. Леди Л, бесформенная сосиска, и миссис Хантер, сосиска в атласе, сидели бок о бок на диване. Этель стояла у рояля у окна, в фетровой шляпке, джерси и короткой юбке, дирижировала карандашом. С кончика ее носа свисала капля».
Мы испытываем ужас, если кто-то замечает каплю, висящую на кончике нашего носа, метафорическую или реальную, и потому склонны подозрительно коситься на тех, у кого есть привычка чересчур внимательно разглядывать окружающих.
Но, как бы мы не опасались дневников, эта тревога лишь удерживает нас от еще большей паники. Что, если суждения, скрытые в дневнике, однажды выплеснутся за пределы его страниц? Неужели, пока мы мило беседуем со своими любезными соседями и коллегами, они судят о нас гораздо строже, чем мы можем себе представить? Эта мысль непременно посещает каждого, кто верит, что другие люди похожи на него самого, и в то же время она способна довести нас до безумия.
– Дерек, я позвонил в Бретертон, коробки прибудут во вторник.
– Отлично, Малькольм. Я только что получил информацию из Йорка. На следующей неделе они отправляют две тысячи.
– Это больше, чем они говорили.
– Да нет, две тысячи – стандартная партия.
– Ну, хорошо. Ты дашь знать Дженни до крайнего срока?
– Конечно.
Просто кусочек разговора о работе, который я подслушал в офисе. Мой коллега Малькольм стоял у копировальной машины, согнув хребет под тяжестью многочисленных слоев жира; необъятные щеки приглушали звуки его слов, а изо рта пахло, как из туалета, в котором сто лет не проветривали. Рядом стоял Дерек – с тонюсенькими ручками, устрашающим носом, огромными скрипучими туфлями и редкими волосенками, которые он с маниакальным упорством зачесывал назад. Еще два персонажа человеческой комедии, чьи странности, разумеется, не подлежали обсуждению. Должно быть, они оба чувствовали, что в их внешности есть что-то клоунское, но мысль о том, что об этом может заговорить кто-то другой, показалась бы им неожиданной и даже оскорбительной.
Мы можем общаться без чувства неловкости, только если предполагаем, что собеседник не ищет в наших словах скрытого подтекста, а воспринимает их за чистую монету. Не удивительно, что мы так возмущаемся, услышав, как кто-то говорит о нас пренебрежительно; нас оскорбляет не столько неодобрение (да, мы лысые, вспыльчивые, слишком напористые, слишком застенчивые, слишком богатые, слишком бедные…), сколько мысль о том, что, пока мы наивно разглагольствовали о служебных делах, собеседник приглядывался к нашим недостаткам, чтобы позднее посудачить о них с коллегами.
Наверное, именно поэтому от слова «психология» по коже начинают бегать мурашки: ведь сладкоголосый психолог, который стоит позади вас в очереди за ромовым пуншем, возможно, нисколько не интересуется вашим рассказом об изоляции подвала, а вместо этого просвечивает вашу психику невидимыми рентгеновскими лучами (делая вид, что поправляет галстук-бабочку).
Однако, если взглянуть трезво, психология – всего лишь название для бесчисленных несовместимых теорий о том, как функционирует мозг человека. Мы все становимся психологами, когда интерпретируем поведение других и пытаемся найти объяснение чужим причудам.
У Изабель был приятель по имени Джереми, который, оставив адвокатскую практику и семью, уехал в деревню в Йоркшир, где нашел работу пекаря. Когда о нем заходила речь среди общих знакомых, у каждого была наготове собственная версия. По мнению одних, он боялся близости с женой, с точки зрения других, его преследовал страх неудачи (хотя некоторые, напротив, говорили о страхе успеха). Третьи думали, что во всем виноват эдипов комплекс, Изабель подозревала скрытую гомосексуальность, а Сара – маниакально-депрессивный психоз.
Любая попытка анализа полна психологических клише; их используют, не заботясь о клинической точности или риске оклеветать человека. Существует немало теорий, согласно которым добродушие тесно связано с тучностью, воспитание без отца – с честолюбием, интеллект – с несчастьем, а нервозность – с раковыми опухолями.
Тем не менее, все убеждены, что поступкам Джереми существует исчерпывающее объяснение, пусть даже Изабель и ее друзья не в силах его найти. Развитие современной психологии установило иерархию в той сфере, где прежде мог высказаться каждый, и провело границу между специальными знаниями о мыслительных процессах и светской болтовней.
Это разграничение породило трудности, которые отчасти отразились и на биографиях. Предположим, некий биограф пытается понять жизнь своего героя, руководствуясь вышедшей из моды интуицией, в то время как нам известно, что на другом конце города стоит здание, где работают специалисты, обладающие куда более мощными инструментами познания. Разве мы не усомнимся в том, что этот человек способен написать полную и точную биографию Александра Великого или Данте Алигьери? Разве биографии не должны идти в ногу с достижениями науки, если они хотят быть лабораториями, в которых исследуется сложность человеческой природы?
Но эту проблему еще усугубляет фундаментальное откровение психологии: как бы плохо мы ни понимали своих друзей и коллег, самих себя мы знаем еще хуже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57